Не наша

Рожала женщина тяжело. Акушер Степан очень удивлялся, принимая ребенка на руки, почему же тот так упрямился появляться на свет. Маленький хрупкий комочек со сжатыми крохотными кулачками как будто хотел подольше помучить родительницу, зачем-то разгневавшись на опухшую зареванную женщину, которая под конец мучительных родов перешла на вой. Страшные ругательства, сыпавшиеся из ее перекошенного рта, удивили бы даже заядлых матершинников, но не Степана. Мужчина чуть было не запаниковал, собираясь применить запрещенное средство: в самом противном случае приходилось выдавливать чадо из материнской утробы, налегая на обезумевшую от боли пациентку всем весом своего не малого тела, будто жерновом.
Он, вытирая трясущейся рукой вспотевший лоб, приготовился было к решительным действиям, но в самый последний момент, когда последовала очередная серия грязных ругательств, ребенок выскользнул наружу, едва попав в огромные ладони акушера.
Степан облегченно вздохнул.
Правда, попотеть ему после все же пришлось. Начавшееся кровотечение, которое долго не могли остановить, и неожиданно поднявшаяся температура, чуть было не отправили мученицу, пребывающую в глубоком обмороке, на тот свет.
В итоге все обошлось.
Или почти все.
Что касается женщины, впервые ставшей матерью в свои тридцать восемь лет, то прошлое не исчезло для нее бесследно. Клавдия держалась дочери на расстоянии. Подруги тайком вздыхали: «Что ж это делается на белом свете, раз мать к собственному ребенку относится, как к чужому?!»
-Ты ласки ей побольше давай, ласки, Клавка. Чай не волчонок, а девка, да еще такая пригожая. Почаще на руки бери ее, воркуй что-нибудь ласковое, нежное. Что ж ты, не мать ей разве?
Но упрямо избегавшая подобных советов и без того замкнутая женщина выбрала для воспитания отпрыска собственную стратегию. Тот, как будто чувствуя, что с ним не шибко хотят водиться, сидел себе спокойненько в своей кроватке, игрался в куклы и ничего не просил.
-Какая-то у тебя Аленка слишком самостоятельная, серьезная!- улыбалась сводная сестра Клавдии. –Этакий барсучонок!
Евгения очень любила племянницу. При удобном случае брала ее на руки, нежно тискала, целуя детские пухлые щечки, и украдкой шептала всякие нежности.
Умерла она вскоре от какой-то болезни. Враз занедужила и слегла. Никакие примочки и средства, рекомендуемые врачами, не помогли.
Поговаривали, будто в день ее кончины Аленка громко плакала, капризничала, норовя вылезти из кроватки.
Ее мать, сурово поджав блеклые губы, молча стояла в стороне, опустив руки, не делая никаких попыток успокоить дочку.
Когда Евгении не стало, ее похоронили на сельском кладбище под раскидистым кленом.
Повзрослев, Алена часто любила приходить туда. Проводя рукой по коре старого дерева, она задумчиво смотрела на ухоженную могилку и всегда говорила одно и то же:
-Здравствуй, тетя Женя. Вот и я пришла.
Однажды Клавдия, плотно прикрыв за собой двери в комнату дочери, поведала ей о том, что пора бы и честь знать.
Девушка, бледнея, выслушивала материн монолог о трудностях жизни и перипетиях, связанных со скудностью их с дочкой бытия.
-Отведу тебя сегодня к нему, познакомитесь,- Клавдия пригладила волосы.- Так же, как и мы когда-то с твоим отцом, царствие ему небесное, снюхались. Хоть и не довелось тебе увидеть его, но человеком он был хорошим. Принял меня безо всякого приданого, приютил, обогрел, ты вот после появилась.
Мать пристально посмотрела на дочку.
-Дома засиживаться я тебе не дам,- внятно произнесла она затем. – У тебя начинается другая жизнь.
Маленький домик Богатовых стоял на самой окраине поселка, замусоренной всевозможными бытовыми отходами и продуваемая ветрами. Жухлая терпкая трава, пробивающаяся сквозь неплодородную почву с бурьяньим упорством, придавала местности особый колорит. Этакий пожелтевший «оазис» в фазе отмирания.
-Живут же люди,- пробурчала Клавдия, замедлив шаг перед покосившимся домиком с серым деревянным заборчиком.
-Здрасьте вам,- войдя в комнату, она поклонилась сутулой хозяйке в штопаном платье, зыркнув в угол.
Алена застыла. То, что ей прочили в мужья, имело вид весьма странный: всклокоченные густые волосы полноватого создания, скорчившегося в углу, венчала вязаная шапка-чулок. Очки с толстыми линзами, с резинкой от трусов вместо дужек, лежали перед ним на столе рядом с открытой толстой книгой.
-Он молится,- пояснила Степанида, приложив палец к губам.- Давайте пройдем в мою комнату, обговорим детали.
Девушка, чувствуя на сердце тяжкую пустоту, поплелась вслед за хозяйкой и матерью в полутемный убогий чулан, именуемый покоями, не в силах отвести испуганных глаз от великовозрастного детины, ставшего перед столом на колени. Его толстые губы шевелились в беззвучном режиме, широкие ладони с заскорузлыми пальцами были прижаты к груди в немой просьбе к Создателю.
-Иван у Бога испрашивает позволения на женитьбу,- усевшись на высокой кровати, прошептала старушка.- Для нас это решительный шаг.
Как впоследствии оказалось, эта фраза «для нас», станет ключевой в жизни молодоженов, «благодаря» вездесущей Степаниде с трясущимися руками.
Щуплая женщина всюду вставляла свое мнение, пересыпая им, будто нафталином, и без того завшивленную в своей безысходности супружескую жизнь двух никому не нужных людей.
Перед первой брачной ночью девушка вздумала наложить на себя руки. Она долго смотрела на нож с ржавым лезвием, который крепко сжимала в руке, как на вороватого малого, предлагающего сомнительную сделку, обещающего неминуемое забвение, но так и не смогла воспользоваться его «щедрым» молчаливым предложением.
Иван, надо отдать ему должное, сторонился жены, не притрагиваясь к ней ни пальцем, и называя ее вместо имени просто грешницей.
Коротко и ясно.
Спал он на лавке в углу, уткнувшись бурым лицом в белёную стену, и во сне громко всхрапывал, не давая тем самым сомкнуть глаз несчастной девушке.
Его привычка ковыряться во время еды в зубах, дурной запах изо рта и частое пускание ветров, сложившись вместе, служили страшным орудием против любого, вознамерившегося заступить на территорию Богомола.
Это странное, но меткое прозвище Иван получил от местных парней за свою еще одну привычку: посещение небольшого молельного дома.
Заезжий проповедник, получивший разрешение «свыше», созывал по улицам редких прохожих на так называемые собрания, на которые Богомол приходил в числе первых, ведя за руку жену. В чисто выметенной горнице небольшого здания было заведено строгое разделение: мужчины и женщины, пришедшие послушать проповедника, сидели порознь, не спуская глаз со стоящей в центре деревянной тумбы.
Невысокий человечек с горящими глазами, стоя за ней, долго рассказывал о человеческих взаимоотношениях, подкрепляя сказанное словом из священного писания.
Иван, точно завороженный, с глупой улыбкой на широком лице, внимал правильным словам говорившего.
Дома потом он постился, отказываясь от еды. Целый день мимо него даже пройти было невозможно: смрадный дух, который источала его голодная утроба, доводила девушку до умопомешательства.
Никто из новоявленных родственников, включая Степаниду, не удивился, когда однажды Алена исчезла. Женщина торопливо перерыла содержимое небольшого шкафчика в углу, испугавшись, что исчезнувшая невесть куда невестка позарилась на ее запрятанные под старыми шарфами деньги. Не обнаружив пропажи, она лишь облегченно вздохнула.
-Бог с ней, с Аленкой-то, проживем и без нее,- ставя на стол перед сыном вареную картошку, тихо сказала она. –Не годилась она тебе в жены, сынок, не наша была.