Непутевая или История одной судьбы (Часть 5)

(продолжение)

Бомжи.

Я была дома всего несколько дней – к началу учебы я должна была вернуться в Воронеж. В октябре того же года в дверь моей комнаты постучали. Я открыла. На пороге стояли мама и Сергей. Было очень неожиданно. Они рассказали, что им удалось сбежать почти случайно. У них на руках оказалась необходимая сумма денег для покупки билета на автобус. На поезд не хватило бы. Они в чем были, не возвращаясь в квартиру за документами и вещами, купили билеты до Воронежа и, в чем есть, уехали. В Воронеже их никто не достанет.

В общежитии они долго оставаться не могли. Студенты начали жаловаться коменданту, что у них на кухне постоянно околачиваются какие-то бомжи. Бомжи – это моя мама и Сергей, ее сожитель. Они ушли, нашли каких-то новых знакомых, те их взяли на квартиру. Оплатой за проживание была бутылка водки в месяц. Вполне подходящий вариант. Но и жилье соответствующее. Дальше в Воронеже началось все то же самое, что и в Новомосковске было. Только я старалась как можно дальше от всего этого держаться. Кроме меня у мамы в городе больше никого не было. Я, сама перебиваясь временными подработками и деньгами, вырученными от сданных бутылок, старалась как-нибудь поддерживать маму. В общежитии такая возможность была. Кто-то из студентов продуктами делился, кто-то отдавал ненужную одежду, зная, что у меня такая ситуация. Мама стыдилась приходить ко мне в общежитие, но иногда, все-таки, приходила. Мы договорились встречаться с ней на рынке, где они с Серегой торговали. Мама просила не называть ее мамой при моих друзьях-студентах. Ей было очень стыдно за то, что она моя мама. А мне не было стыдно. Мне было больно. Мама спивалась. Временами переставала быть похожа на себя. Доходило до того, что она была абсолютно ко мне безразлична и даже не замечала моего присутствия, а если я уходила, она тоже этого могла не заметить. С ней невозможно было ни о чем разговаривать. Это была не моя мама. Это был чужой человек. Когда она была трезвая или слегка выпившая, т.е. когда она отдавала себе отчет во всем происходящем, она плакала, просила не осуждать ее. Она не могла слышать детские голоса и видеть детей – выключала телевизор или просто отворачивалась и начинала плакать. Ей было очень больно от того, что она потеряла свою младшую дочь и надежды увидеть ее почти нет. Она умоляла меня отдать ей последние Олечкины фотографии, хранила их до очередного переезда на очередную квартиру. А квартир этих было немеряно – нигде они с Сергеем не задерживались – бомжи и пьяницы без денег и без документов – чего хорошего от них можно ждать. Не раз мама отказывалась от еды на несколько дней, говоря, что есть будет только дома. Я ее пыталась всячески убедить, что дорога домой для нее закрыта. Я серьезно опасалась за отца и за сестру. Мама собиралась возвращаться в Херсон, к нам домой, с Сергеем. Уверена, что отец этого не допустил бы.
Мама использовала любую возможность позвонить домой, чтобы только услышать голос младшей дочери. Отца всегда напрягали эти звонки, он боялся, что мама однажды скажет, что возвращается.
Не раз, когда я приходила к маме на снятую за бутылку квартиру или комнату, меня встречала опухшая женщина, с огромным синяком вокруг глаза, точнее, щелочки вместо него. Маме не раз приходилось драться. Причин не знаю. Я благодарила Бога, что живу отдельно и что у меня нет возможности взять маму к себе. Была бы у меня квартира, возможно, я вынуждена была бы взять маму к себе или постоянно жить в страхе, что она придет. Тогда весь ад переместился бы в мою квартиру. Но я, слава Богу, жила в общежитии, не одна в комнате. Это было моим спасением. Но и приходила к маме я, собрав все свои внутренние силы, молясь, прежде чем войти в дом. Я всегда боялась, что не смогу выйти оттуда. Люди, с которыми меня знакомила мама, и которые, как магнитом к ней притягивались, были страшными людьми. Мама показывала мне шрамы на шее – среди ночи к ее горлу могли приставить нож и потребовать деньги, которые она наторговала. Она вынуждена была их отдавать.

(продолжение следует)