Бракованный ребёнок

В роддоме, подло воспользовавшись неопытностью моих свежеиспечённых родителей, им выдали не годного ребёнка. Но родители были в то время молоды и не знали, что к чему, к тому же то был первый в их случае блин комом, так что поначалу они ни о чём не догадывались.
 
До семи лет мне успешно удавалось притворяться вполне себе годным ребёнком, и даже излишне общительным и активным, но, как известно, сколько верёвочке ни виться.... Настал момент, когда родители собрались отдавать меня в школу и в рамках подготовки к этому ответственному делу повели к врачу для положенного медицинского осмотра. Молодой врач ярко выраженной библейской наружности послушал моё сердце и в ужасе схватился за своё. Не знаю, что он такое там услышал, но велел срочно госпитализировать меня в другой город (в военном городке, где тогда служил папа, кардиоцентра не было и вообще не было никакого подходящего для таких случаев оборудования). В соседнем городе врачи местной больницы после ЭКГ и прочих диагностик моего бракованного мотора поняли, что лишний жмурик в больнице отнюдь не украсит их медицинскую статистику, и решительно велели срочно везти меня в Москву в специализированный центр, мол, если где и помогут (выражения их лиц при этом откровенно выдавали, что на нашем месте они особо надеяться бы не стали), то только там.
 
В Москву меня в спешном порядке доставили самолётом. Когда вытаскивали на носилках я (по свидетельству очевидцев) являла собой отличную иллюстрацию к старому панковскому анедоту: «А что это у вас ребёночек такой синенький? – Дохленький, потому и синенький...». Члены экипажа были страшно рады, что я хотя бы не склеила ласты прямо в полёте. Им жмурики на борту были тоже не нужны.
 
Меня доставили в кардиоцентр и там каким-то чудом (которое не могли объяснить сами врачи) зачем-то вернули обратно к жизни. После чего меня там ещё долго изучали, видимо, как феноменальный случай в науке. Не один диссер защитили, небось.
 
Итак, люди в белых халатах (которых я с тех пор панически боюсь, до такой степени, что никогда, никогда не хожу в поликлинику, и даже поход раз в полгода  за справкой для бассейна вызывает дикий стресс) заперли меня в кардиоцентре в одиночном изоляторе с постельным режимом (ну т.е. вставать разрешалось только в туалет, сделать же хоть шаг вправо или влево запрещалось). И бесконечно, бесконечно изучали, таскали на осмотры и ЭКГ и разные прочие, ведомые только белым халатам пытки. В одиночке, куда меня поместили, одна стена была наполовину стеклянная, и по коридору день и ночь ходили медсёстры и наблюдали за тем, что я делаю. Родителям разрешалось приходить один раз в день на час, кажется, или вроде того. Всё остальное время я тихо сходила с ума, пытаясь хоть как-то себя развлечь – рисовала, писала рассказы, сочиняла песни и ходила по потолку. Иногда убегала из палаты на веранду к счастливым детям, которым в отличие от меня разрешалось гулять. Спустя короткое время белые халаты неизбежно ловили меня и возвращали обратно. Должно быть, это пребывание в одиночке сильно повлияло на мою психику, ну уж на характер-то определённо. С тех пор я такая.
 
Когда спустя несколько месяцев меня, наконец, выпустили на свободу с чистой совестью и более-менее работающим мотором, стало лучше, но ненамного. То есть из одиночки меня выпустили, зато запретили практически всё на свете. Мне не разрешалось заниматься спортом, играть в подвижные игры, ходить на физкультуру в школе, ничего, буквально ничего... И каждую неделю полагалось таскаться к врачу для осмотра и ЭКГ. Это было ужасно. Тем более что я всегда была подвижным ребёнком и даже заводилой среди других детей, и это оранжерейное существование меня угнетало до полного отчаяния. Самой главной издёвкой было то, что родители к возвращению из больницы приготовили мне в подарок отличный новенький велосипед (вернее, они приготовили его ещё ко дню рождения, бездарно проведённого в больнице). Только вот кататься на нём доктора мне запретили.
 
Ещё, пожалуй, хуже было то, что, воспользовавшись ситуацией, наша любимая бабушка категорически потребовала, чтобы родители оставили меня с ней в Москве, под предлогом, что «здесь есть хорошие специалисты, а там нет». Я очень люблю свою бабушку, она замечательная женщина и вообще просто диво, если б не одно «но». Ей вполне можно было бы доверить командовать концентрационным лагерем, она бы справилась, безо всяких сомнений, даже без помощников. Но вот доверять воспитание детей ей бы не стоило ни под каким видом. А по совету белых халатов меня, конечно же, оставили с ней. Несмотря на моё горе и протесты родителей (они, понятное дело, ужасно не хотели расставаться со мной, но приходилось соглашаться на всё, на чём настаивали врачи, лишь бы было лучше для ребёнка). Буду краткой – бабушкино воспитание сказалось на моей неокрепшей психике ещё больше, чем длительное пребывание в одиночке. За несколько лет она успешно сумела убить во мне данный от природы характер, волю, привить кучу мыслимых и немыслимых комплексов  и полностью задавить во мне личность. При этом, надо отдать ей должное, она заботилась обо мне лучше, чем родная мама, и вообще «хотела как лучше». Ну, вы понимаете.
 
Неизбежно, я, подобно другим сердечникам, так и сидела бы покорно под стеклянным колпаком врачебного надсмотра до старости, если бы в руки мне не попалась детская книжка «Необыкновенный консилиум» - сборник рассказов о знаменитых медиках в истории. Она вообще была довольно интересная, но больше других меня поразила история о двух людях с одинаковым диагнозом – порок сердца, один из которых всю жизнь провёл в больнице, прикованный к койке, а второй жил нормальной жизнью и погиб оттого, что его сбила машина, когда он резво перебегал оживлённую улицу (этот парень вообще ни разу не подозревал о своём диагнозе). После вскрытия патологоанатом перепутал их сердца, до такой степени они были одинаковые.
 
Дочитав и закрыв книжку, я приняла твёрдое решение – белым халатам я не поддамся. Я буду заниматься спортом, делать всё, что заблагорассудится, и лучше умру от случайного приступа на улице в отсутствие помощи, но я не буду инвалидом!
 
Немного неуверенно, но, всё же стараясь сохранить твёрдость духа, я направилась к бабушке и решительно сказала: «Я иду записываться в конноспортивную школу». Бабушка немедленно сделала вид, что ей плохо. Но меня теперь было сложно пронять такими дешёвыми трюками.
 
Лошадьми и конным спортом я бредила с детства. Всё это было мне, разумеется, тоже нельзя (никаких нагрузок!), но теперь мне было плевать на запреты. Я принялась планомерно «капать на мозги»  бабушке (дедушка, ныне покойный, слава его разуму и здравому смыслу, был на моей стороне) и закатывать ежедневные дежурные истерики с целью выманить у неё разрешительную записку на занятия. Бабушка, бывшая в войну разведчицей, держалась стойко и долго, но однажды нервы её не выдержали. «Хорошо» - сказала она, - «У меня есть знакомая, очень хороший врач-кардиолог (у бабушки имелись обширные знакомства, в том числе и означенная врач-кардиолог, действительно уважаемая и известная всей Москве). Я приглашу её в гости, пусть осмотрит тебя. Если она разрешит – делай что хочешь». Бабушкин хитроумный план заключался, разумеется, в том, что врач ни под каким видом мне ничего не разрешит, и таким образом вопрос будет исчерпан.
 
Но вот тут-то старушку отчего-то подвело чутьё, и она просчиталась.
 
Знакомая – врач пришла в гости. По счастью, белого халата на ней не было, она была одета в обычное платье, полная, уютная, доброжелательная женщина, и вообще с первого взгляда мне понравилась. Бывают такие люди, от которых просто физически веет уверенностью в себе и надёжностью. Им веришь почему-то сразу и безоговорочно, просто так. Они посидели, выпили по рюмочке (тётя-врач любила иногда заложить за воротник, что впрочем, не мешало ей быть грамотным и уважаемым специалистом), и бабушка, многозначительно глядя на неё, с надеждой спросила: «Ну что?». Тётя-врач прищурилась, пристально оглядела меня с ног до головы и безапелляционно скомандовала: «А ну-ка, девочка, бегом вниз по лестнице (мы жили на 4-м этаже) и бегом же обратно!». Услышав это указание, бабушка сделалась будто бы без чувств (с меня же велено было пылинки сдувать!), но врач проигнорировала её клоунаду.  Я метнулась вниз по лестнице, спустилась до первого этажа и бегом вернулась обратно, только чуть запыхавшись. Доктор вновь внимательно посмотрела на меня, потом вынула стетоскоп и послушала сердце. Подумала секунды две и сказала: «Ничего. Пусть занимается, чем хочет. Всё будет нормально».
 
Бабушка снова попыталась изобразить обморок, но поскольку мы с доктором не обратили ровно ни малейшего внимания на спектакль (мы как-то мгновенно очень хорошо поняли друг друга, без всяких слов), пришлось его отменить. «Ну, под вашу ответственность», - разочарованно пробурчала бабуля. Разочарованно, потому что понимала, что отныне у неё не будет больного ребёнка, о котором нужно заботиться день и ночь, и который полностью зависим от опекунов. А будет здоровый, который к тому же, похоже, сходу заявил о своей независимости и самостоятельности. А тётя-врач спокойно приняла ответственность, ей было не привыкать. Она не боялась ответственности разрешить человеку быть здоровым, наперекор поставленным кем-то, да пусть даже самой природой, диагнозам. Она вообще ничего не боялась, потому что обладала природным чутьём и хорошо сознавала, что делает. По-моему, только такие люди и достойны быть врачами.
 
Я же получила свободу делать «всё что угодно» (что впоследствии понимала совершенно буквально), официально одобренную медицинским светилом. Я до сих пор благодарна этой женщине за то, что она разрешила мне не быть инвалидом и оранжерейным цветком. И жить обычной, нормальной (для всех это было нормально, а для меня на тот момент было чудом) жизнью.
 
Я не знаю, в чём причина, чудо это или нет, и существует ли какое-то рациональное объяснение тому, но сердце меня больше не беспокоило. Никогда.
Белые халаты, к которым меня ещё по инерции возили на ЭКГ и разные обследования время от времени, с прискорбием были вынуждены признать, что я абсолютно и безнадёжно здорова.
 
Так мне не удалось умереть в первый раз.