Гришенька

Баба Оня сидела на привокзальной скамье и вспоминала.

Вот она, тогда ещё восемнадцатилетняя Анисья, молодуха и красавица, бегала на окраину села на свидания к Степану. Степан-то был справный казак, все девки на селе по нему сохли, а в избу свою Анисью женой привёл.

Жили как все: Степан работал трактористом в колхозе, Анисья в поле, с другими бабами на полевых работах. Гришеньку родила прямо среди поля, да тогда ведь все так рожали. Вместо пелёнки завернула в нижнюю юбку и опять в поле, бригадир-то у них строгий был. Так и рос Гришенька при ней, летом в полях, зимой по домам собирались бабы с ребятнёй, пряли да вязали.

Потом Гришенька в школу пошел, учился плохо, ленился. Отец и ремень пробовал, и розги, да видать, не всем учеными-то быть. Анисья всегда Гришеньку-то защищала, любила больше жизни. И под розги Степановы старалась попасть, чтобы Гришеньке меньше досталось.

Баба Оня поёжилась, морозно очень. Поглядела терпеливо на дверь вокзала: не идёт ли? Воспоминания нахлынули новой волной.

Вот Гришенька школу закончил, в город уехал. Там отучился на шофёра, домой приезжал редко. Да оно и понятно – свою жизнь устраивать надо. Анисья и не обижалась, Степан лишь ворчал иногда о сыновней любви.

Умер Степан неожиданно. Мужик он всегда был здоровый, никогда не жаловался и боль любую терпел. Что рак-то у него желудочный, Анисье врач сказал, который вскрытие делал.

Гришенька на похороны отца не приезжал: на лодке он служил, на подводной, и карточку присылал в форме-то. С соседкой Варварой Анисья тогда же и поссорилась. Та всё кричала ей, что письмо от дочери получила. Та ей писала, что видели Гришеньку, из ресторана выходил, ни на какой ни на лодке он. Анисья письмо-то Гришенькино ей показывала, и карточку в водолазном костюме. Да Варвара плевалась только, всё про парк какой-то говорила, где картины на фанере нарисованы и вместо лиц на них дырки выпилены. В ту дырку лицо-то вставляешь и снимаешься хоть водолазом, хоть космонавтом. Не поверила ей тогда Анисья. Поссорились надолго. Её Гришенька не из таких, не мог он к отцу на похороны просто так не приехать. А Варвара-то на Гришеньку наговаривает знамо за что – на дочку-то Варварину, Настю, внимания Гришенька не обращал никогда, а той он люб был.

Баба Оня замерзла совсем, слеза катилась по заледеневшей щеке, левый глаз всегда плакал на морозе. Темнеть уж начало. Сейчас он за ней приедет и они поедут в тёплый Гришенькин дом. Баба Оня никогда не была у него дома, да и не знала она адрес-то.

Женился когда Гришенька, комнату им с женой дали, коммунальную. Потом и в квартиру переехали, в однокомнатную, с удобствами. Детей-то у них не было. Баба Оня больно уж переживала, внуков охота было понянчить. Вон на селе-то у всех внуки летом приезжают на каникулы. А к бабе Оне никто никогда не приезжал.

Пока не совсем старая была, на огороде возилась понемногу. А как восьмой десяток разменяла, здоровье-то подводить стало. Летом баба Оня на лавочке возле дома сидела, всё на просёлочную дорогу смотрела, не едет ли Гришенька к ней. Зимой в доме, у печки отогревалась, открытки Гришенькины перебирала, целых четыре штуки и два письма ещё. Гладила их, перечитывала, пока глаза видели, потом буковки-то не видно стало, а за очками в город ехать надо, а кто ж поедет-то. Ждала всё Гришеньку. Сын ведь он у неё единственный.

А как ноги-то у неё отказали, тут уж соседка Варвара не вытерпела. Приходила она к бабе Оне каждый день, поесть приносила. Однажды и сказала, что дочери своей Насте письмо написала, чтоб Гришеньку в городе разыскала и про мать ему рассказала. От Насти-то ответ пришел, что мол, уехал он в столицу, далеко совсем, что знакомым она всем рассказала про беду бабы Они и пообещали ей Гришеньке передать всё.

И вот радость: приехал Гришенька, дождалась баба Оня. От радости плакала, словно дитя малое. Гришенька-то не один приехал, с мужчиной каким-то, про дом разговор завели, о продаже. Баба Оня и не против была. Зачем же ей дом-то, коль она в столице будет жить у Гришеньки. И бумаги подписала она все, что ей Гришенька дал. Потом Гришенька деньги пересчитывал, что мужчина ему достал из портфеля. Баба Оня и денег-то таких отродясь не видела. Много-то как. Сердце материнское радовалось, что опять Гришеньке угодила, всю жизнь ведь для него старалась, для единственного.

Когда уезжали они с Гришенькой, завидовали ей на селе все, прощаться пришли. Смотрели, как Гришенька на руках мать до такси донёс, как на сиденье посадил. На вокзале тоже на руках в вагон занёс, три дня ехали, в столицу-то. Дорога бабе Оне недолгой показалась, она всё думала, как жить будет в столице-то. Мечтала о чём-то своём тихонько, улыбалась. Не замечала, как Гришенька хмурился, в окно всё отворачивался от материнских взглядов, не смотрел на неё.

Приехали-то в столицу утром ранёхонько, часов семь только и было. Опять Гришенька вынес её на руках, на скамеечку посадил, возле вокзала. Сказал, что такси возьмёт сейчас и за ней придёт. Баба Оня и осталась, день просидела так, стемнело уже, ночь наступила. Баба Оня уж сомневаться стала про столицу-то. Вон за такси-то видать, очереди-то какие, до сих пор Гришеньки нет.

А мороз всё крепчал и мимо привокзальной скамьи весь день проходили люди. И никому не было дела до бабы Они. И глаза её не слезились уже, потому что заволокло уж их мутной пеленой предсмертной. И губы двигаться перестали, замерзли на морозе. И последний стук сердца был о нём, о её единственном Гришеньке.