Особенности мифологического мышления в "Метаморфозах" Овидия

В «Метаморфозах» Овидий использовал популярный в эллинистической литературе жанр "превращения" (то есть процесс перехода человека в животное, растение, неодушевленный предмет и даже в звезду).
В предшествовавшей литературе можно было найти небольшие сборники мифов о таких превращениях и их эскизные наброски, однако вопреки этому Овидий создает огромное произведение, содержащее около 250 более или менее разработанных превращений, располагая их преимущественно в хронологическом порядке и разрабатывая каждый  миф в виде изящного эпиллия.
Окончательный обработанный вариант «Метаморфоз» не дошёл до наших дней, потому что Овидий перед тем, как отправиться в ссылку, в порыве отчаяния сжег рукопись, над которой работал в то время. Вообще, произведение сохранилось только потому, у друзей поэта были некоторые его списки, которые помогли позднее  восстановить его как единое целое. Следы же неполной доработки произведения можно заметить и в наше время, хотя оно остается одним из величайших творений античной литературы, которое наряду с произведениями Гомера во все века являлось для широкой публики главным источником ознакомления с античной мифологией и всегда привлекало своими художественными достоинствами.
 
Сюжет «Метаморфоз» представляет собой всю античную мифологию, систематически и по возможности хронологически изложенную. В отношении хронологической последовательности изложения самыми ясными являются первые и последние книги «Метаморфоз». Именно в книге I изображается первоначальное и самое древнее превращение, т. е. переход от хаоса, беспорядочного нагромождения стихий, к оформлению мира с точки зрения гармонии. Далее следуют четыре традиционных века - золотой, серебряный, медный и железный, гигантомания, вырождение людей и всемирный потоп, когда на вершине Парнаса остаются только Девкалион и Пирра, от которых начинается новое человечество.
К древней мифологической истории Овидий относит также и убиение Пифона Аполлоном, преследование Дафны Аполлоном, мифологию Ио, Фаэтона. Вместе с прочими мифами книги II весь этот древний период мифологии Овидий мыслит как время царя Инаха, откуда и пошла древнейшая Аргосская мифология.
Книги III и IV «Метаморфоз» погружают нас в атмосферу иного, но не менее древнего периода античной мифологии, - в фиванскую мифологию. Здесь рисуются  старинные образы Кадма и Гармонии, Актеона, Семелы, Тиресия (III). Однако в этих двух книгах имеются и  вставные эпизоды, как, например, мифы о Нарциссе и Эхо (III), Пираме и Фисбе (IV) о подвигах Персея (IV).
Книги V, VI и VII относятся ко времени аргонавтов. В книге V можно найти множество мелких эпизодов и самый крупный, посвященный Финею. Из книги VI в качестве наиболее известных следует отметить мифы о Ниобе (146-312), а также о Филомеле и Прокне. В книге VII мифологии аргонавтов непосредственно посвящены рассказы о Ясоне и Медее, Эзоне, бегстве Медеи. Тут же рассказы о Тесее и Миносе.
Книги VIII и IX - это мифы времен Геркулеса. В книге VIII славятся мифы о Дедале и Икаре, о Калидонской охоте, о Филомене и Бавкиде. Более половины книги IX посвящено самому Геркулесу и связанным с ним персонажам - Ахелою, Нессу, Алкмене, Иолаю, Иоле. Книга Х блещет знаменитыми мифами об Орфее и Эвридике, Кипарисе, Ганимеде, Гиацинте, Пигмалион, Адонисе, Аталанте. Книга XI открывается мифом о смерти Орфея и о наказании вакханок. Здесь же мифы о золоте Мидаса и ушах Мидаса, а также рассказ о Пелее и Фетиде, возвышающий о троянской мифологии.
Книги XII и XIII - троянская мифология. В книге XII перед нами проходят образы греков в Авлиде, Ифигении, Кикна и смерть Ахилла. Сюда же Овидий помещает и известный миф о битве лапифов и кентавров. Из книги XIII к троянскому циклу специально относятся мифы о споре из-за оружия между Аяксом и Улиссом, о Гекубе, Мемноне. Не прошел Овидий и мимо рассказа о Полифеме и Галатее, известного нам из Феокрита.
Книги XIII, XIV и XV посвящены мифологической истории Рима, в которую вкраплены и отдельные посторонние эпизоды. Овидий пытается здесь стоять на официальной точке зрения, производя Римское государство от троянских поселенцев в Италии во главе с Энеем. Этот последний после отбытия из Трои попадает на остров Делос к царю Анию (XIII); далее следуют важнейшие эпизоды - о Главке и Сцилле (XIV), о войне с рутулами, об обожествлении Энея. В книге XV - история одного из первых римских царей - Нумы, который поучается у Пифагора и блаженно правит своим государством. После ряда превращений Овидий заканчивает свое произведение похвалой Юлию Цезарю и Августу. Оба они являются богами - покровителями Рима. Поэт возносит хвалу Августу и говорит о своей заслуге как певца Рима. Юлий Цезарь вознесен на небо с превращением его в звезду, комету или даже целое созвездие. За ним на небо последует и Август.
 
Историческая основа «Метаморфоз» ясна. Овидий хотел дать систематическое изложение всей античной мифологии, расположив ее по тем периодам, которые тогда представлялись вполне реальными. Из необозримого множества античных мифов Овидий выбрал мифы с превращениями. Превращение является глубочайшей основой всякой первобытной мифологии. Но Овидий далеко не обычный рассказчик античных мифов, чтобы мотив превращения имел для него какое-нибудь случайное или непосредственное значение. Все эти бесконечные превращения, которым посвящено произведение, образующие собой трудно обозримое нагромождение, не продиктованы только бесконечными превратностями судьбы, которыми была полна римская история времен Овидия, и от которых у него оставалось неизгладимое впечатление. С большой достоверностью можно допустить, что именно эта беспокойная и тревожная настроенность поэта, не видевшего нигде твердой точки опоры, заставила его и в области мифологии изображать по преимуществу разного рода превратности жизни, что принимало форму первобытного превращения.
В этой своей склонности к мифологическим метаморфозам Овидий вовсе не был единственным. Метаморфозы - это вообще один из любимейших жанров эллинистической литературы. Если у Гесиода, лириков и трагиков мотив превращения пока еще остается в рамках традиционной мифологии, то в своих «Причинах» александрийский поэт Каллимах (IIIв. до н.э.) уже широко использует этот мотив для объяснения различных исторических явлений. О превращении героев в звезды специально писал и Эратосфен, небольшое произведение которого на эту тему дошло до наших дней. Некий Бойос сочинял стихи о превращении людей в птиц. Во II в. до н. э. в этом же жанре писал Никандр Колофонский, а в I в.- Парфений Никейский. Не было недостатка в подобного рода произведениях и в римской литературе (например, Эмилий Макр, I в. до н. э.).
Из всех авторов, творивших в жанре превращений, Овидий оказался наиболее талантливым и глубоким, обладающим к тому же превосходной техникой стиха. Это сделало его «Метаморфозы» мировым произведением литературы. Будучи далеким от непосредственной веры и в превращения, и даже вообще от мифологии, Овидий, однако, не остановился на простом коллекционировании, воспроизводящем мифы только ради самих мифов. Эллинистически-римская литература превращений стала у него еще и определенной идеологией, без которой уже нельзя было бы судить о подлинной исторической основе его уникального произведения.
 
Художественный стиль Овидия своим назначением дает фантастическую мифологию в качестве самостоятельного предмета изображения, то есть превращает ее в некоторого рода эстетическую самоцель. Необходимо добавить, что у Овидия вовсе нет никакого собственного мифологического творчества. Мифологическая канва передаваемых им мифов принадлежит не ему, а есть только старинное достояние греко-римской культуры. Сам же Овидий только выбирает разного рода детали, углубляя их психологически, эстетически или философски.
Художественный стиль «Метаморфоз» есть в то же самое время и стиль реалистический, потому что вся их мифология насквозь пронизана чертами реализма, часто доходящего до бытовизма, и притом даже в современном Овидию римском духе.
Овидий передает психологию богов и героев, рисует все их слабости и интимности, всю их приверженность к бытовым переживаниям, включая даже физиологию.
Сам Юпитер иной раз оставляет свои страшные атрибуты и ухаживает за девушками. Влюбившись в Европу, он превращается в быка, чтобы ее похитить; но изящество этого быка, его любовные ужимки и обольщение им Европы рисуются Овидием вполне в тонах психологического реализма (II).
Аполлон влюблен в дочь реки Пенея Дафну (I). Всякими умильными речами он умоляет о ее взаимности, но напрасно. Как галантный кавалер, он рекомендует ей причесать свои растрепанные волосы, но Дафна его не слушает. Она убегает от него, и он старается ее догнать. Вот-вот Аполлон ее настигнет, и она уже чувствует его близкое дыхание. Но тут она просит Пенея изменить ее вид, чтобы отвлечь внимание Аполлона. Ее тело немеет, грудь окружается корой, волосы превращаются в листья. Но и когда она превратилась в лавр, Аполлон все еще пытается ее обнимать, а под корой дерева слышит учащенное биение ее сердца. Любопытно, что он хочет привлечь ее своим божественными достоинствами, которые тут же подробно перечисляет.
Тот же Аполлон плачет о Кипарисе (X) и бурно переживает смерть Гиацинта. Особенно часто Овидий выдвигает на первый план чувство любви в самых разнообразных его оттенках. То читаем об идиллической, совершенно безмятежной любви стариков Филемона и Бавкиды, то Овидий восхищается бурной, страстной, не знающей никаких преград любовью Пирамы и Фисбы с ее трагическим финалом. Любовь, проникнутая сильным, обостренным эстетизмом, отличает Пигмалиона, который создал такую красивую статую, что тут же в нее влюбился и стал просить богов в ее оживлении.
Тонкой эстетикой проникнута также любовь между Орфеем и Эвридикой. Любовь эпическая и героическая - между Девкалионом и Пиррой. Задушевная, сердечная и самоотверженная привязанность - между Кеиком и Гальционой, но с бурно-трагическими эпизодами и таким же финалом (XI).
Одним из самых существенных моментов художественного стиля «Метаморфоз»является отражение в нем современного Овидию изобразительного пластического и живописного искусства.
Еще с конца прошлого столетия и вплоть до настоящего времени Овидий подвергается исследованию в связи с современным ему искусством. Здесь получен ряд весьма важных результатов.
Установлено, во-первых, весьма большое сходство образов Овидия с помпеянской живописью, в частности с пейзажами. Если прочитать, например, описание пещеры Артемиды (III) или о раковинах на потолке в пещере Ахелоя (VIII), то упоминание здесь о пемзе, туфе, об окаймлении источника травой невольно вызывает впечатление какой-то картины. Живописные пейзажи реки Пенея (I) и место похищения Прозерпины (V). Такие мифы, как о Дедале и Икаре, об Артемиде и Актеоне или о циклопе Полифеме, тоже были предметами изображения в помпеянской живописи.
В связи с живописными элементами художественного стиля Овидия необходимо отметить его большую склонность к тончайшему восприятию цветов и красок.
Кроме разнообразного сверкания, дворец Солнца содержит им много других красок: на нем изображены лазурные боги в море (II), дочери Дориды с зелеными волосами, солнце в пурпурной одежде, престол Солнца со светящимися смарагдами. Колесница Солнца имеет золотое дышло, золотые ободы и оси колес, серебряные спицы, на ярме - хризолиты и другие цветные камни. После убийства Аргуса Юнона помещает на павлиньем хвосте его многочисленные глаза тоже в виде драгоценных камней (I). Когда Фаэтон падает, у него красные горящие волосы, и летит он подобно падающей звезде. Когда Актеон видит обнаженную Диану, лицо ее покрывается такой краской, какая бывает на туче от падающих на нее лучей солнца или у пурпурной Авроры. Нарцисс охватывается «слепым огнем» страсти; а когда он умирает, то вместо нее появляется цветок с желтой серединой и белоснежными лепестками.
Ткань Минервы содержит такое бесчисленное количество цветных оттенков, что ее можно сравнить только с радугой, которая к тому же окаймлена золотом (VI). Во время плавания Кеика море становится то желтым, поднимая такой же песок со своего дна, то черным наподобие подземного Стикса, то белеет шумной пеной (XI). Среди сумеречной ночи, все больше и больше чернеющей, сверкает молния и пламенеют волны в огнях блеснувшей зарницы. У Ириды тысячецветное платье (XI).
Особенно часто у Овидия встречается красный и пурпурный цвета. Корни деревьев от крови Пирама окрашиваются в пурпурный цвет (IV). Медея при мысли о Ясоне краснеет, как готовая погаснуть искра, раздуваемая огнем (VII). Кипарис направляет оленя пурпурной уздой, а при растерзании Орфея скалы покрываются кровью. Сигейсий берег краснеет от крови павших героев (XII). Когда Циклоп бросил камнем в Акиса, то из камня потекла пурпурная кровь, которая затем посветлела от воды, а из треснувшего камня стал расти зеленый тростник (XIII).
Широко представлены пластические элементы художественного стиля Овидия. Глаз поэта всюду видит какое-нибудь движение, и опять-таки преимущественно живого тела. Фисба дрожит, как море при легком ветре (IV); Европа, едущая по морю на быке, поднимает ноги, чтобы их не замочить (VI). Боги входят в хижину Филемона и Бавкиды, согнувшись, через слишком низкие двери (VIII). Эта пластика часто воплощается в целой картине, с резко очерченными контурами, то красивой, то отталкивающей. Филемон и Бавкида для угощения своих посетителей поставили на столы свежие и пестрые ягоды Минервы (оливы), осенние вишни в соку, редьку, салат, творог, печеные яйца. Все это было в глиняной посуде. Были также и глиняный расписной кратер, и простые чаши из резного бука, с внутренней стороны из желтого воска, орех, сморщенная фига, финик, слива, душистые яблоки, виноград с пурпурных лоз, сотовый мед золотого цвета (VIII).
Потерпевший поражение Марсий, с которого сдирают кожу, превращается в сплошную рану; кровь у него льется струей, мышцы видны глазом, жилы трепещут без всякого покрова (VI). Отмечается также связь изображений Овидия с театром его дней, в частности с пантомимой. Не раз указывалось на то, что в пещере Сна, которого в тихом сумраке пробуждает блистательная Ирида, окружающие его мифологические фигуры и особенно оборотень Морфей, умеющий подражать людям и в голосе и в телосложениях, представлены у Овидия как целая театральная постановка (XI). Аполлон выступает здесь в костюме актера, причем сам Овидий говорит, что у него вид именно артиста, что муза Каллиопа тоже ведет себя как перед эстрадным выступлением (V). Персея после его победы над чудовищем люди и боги встречают аплодисментами (IV).
Художественный стиль «Метаморфоз» весьма сильно пронизан драматическими элементами. Глубочайший драматизм содержится в мифе о растерзании Актеона его собственными собаками по повелению Дианы, о растерзании Пенфея вакханками и, в частности, его собственной матерью, о гибели Орфея (XI). Насыщенно драматичны также образы Медеи (VII), Ниобы (VI), Пирама и Фисбы (IV), Гекубы (XIII). Полная драматизма фурия Тисифона, являющаяся к Афаманту и Ицо, в окровавленных руках  держит факел, ее плащ  тоже окровавлен; она подпоясана змеями, руки ее ими обвиты, в волосах и на груди тоже змеи, причем все эти змеи издают свист, щелкают языками и извергают яд; ее спутники - Рыданье, Страх и Безумье (IV). Ожесточенный бой, полный не только драматизма, но и всяких ужасов, изображается между Ахиллом и Кикном (XIII), а также между лапифами и кентаврами (X). Перечисленные выше примеры драматизма у Овидия превосходят всякий реализм и превращаются в самый настоящий натурализм.
Художественный стиль «Метаморфоз», столь богатый чертами реализма и натурализма, в то же самое время отличается и сильным эстетизмом, т.е. любованием красотой только ради нее же самой. Стоит отметить особую эстетическую чувствительность Овидия, которую он проявляет, например, в изображении музыки Орфея, действующей на всю природу, и в частности на разные деревья, о которых он говорит тут весьма интересными эпитетами, и даже на весь неумолимый подземный мир (X).
Другим великолепным примером эстетизма Овидия является песня циклопа Полифема, направленная к его возлюбленной Галатее (XIII). Здесь сначала дается длинный ряд сравнений красоты Галатеи с разными явлениями природы. Затем такие же сравнения ее строптивого нрава, тоже с весьма красочными предметами, затем описание богатства Полифема и заключительное лирическое к ней обращение.
Может быть, самой главной чертой художественного стиля Овидия является его пестрота, но не в смысле какой-нибудь бессвязности и неслаженности изображаемых предметов, но пестрота принципиальная, специфическая.
Прежде всего, бросается в глаза причудливая изломанность сюжетной линии произведения. В пределах сюжета отдельные его части разрабатываются совершенно прихотливо: излагается начало мифа и нет его конца, или разрабатывается конец мифа, а об его начале только глухо упоминается. То есть миф излагается слишком подробно или, наоборот, слишком кратко. Отсюда получается почти полное отсутствие существенного единства произведения, хотя формально поэт неизменно старается путем раздельных искусственных приемов как-нибудь связать в одно целое отдельные его части. Трудно установить, где кончается мифология и начинается история, отделить ученость от художественного творчества и определить, где греческий стиль мифологии и где римский. Правда, три заключительных книги произведения отличаются от прочих и своим прозаизмом и своим римским характером.
Действие разыгрывается здесь и на широкой земле с ее полями, лесами и горами, и на высоком, светлом Олимпе, на море и в темном подземном мире. И все это белое, черное, розовое, красное, зеленое, голубое, шафранное. Пестрота эллинистически-римского художественного стиля достигает в ’Метаморфозах’ своей кульминации.
 
Идейный смысл «Метаморфоз» достаточно сложен. Несомненно, во времена Овидия цивилизованная часть римского общества уже не могла верить в мифологию. Но эта в общем правильная оценка отношения Овидия к мифологии нуждается, однако, в существенной детализации.
Несмотря на свой скептицизм, Овидий искренне любил мифологию, она доставляла ему глубочайшую радость. Кроме любви к своим богам и героям, Овидий еще испытывал какое-то чувство добродушной снисходительности к ним. Он как будто считал их своими братьями и охотно прощал им все их недостатки. Даже и само теоретическое отношение к мифам у Овидия отнюдь нельзя характеризовать как просто отрицательное. Тот подход к мифологии, который сформулирован самим поэтом очень подробно и притом с большой серьезностью, заключается в том, что обычно - и весьма неточно - именуется пифагорейством.
То учение, которое проповедует Овидий, вложено им в уста самого Пифагора. В этой философской теории Овидия важны четыре идеи:
1) вечность и неразрушимость материи;
2) вечная их изменяемость;
3) основанное на постоянном превращении одних вещей в другие (при сохранении, однако, их основной Субстанции);
4) вечное перевоплощение душ из одних тел в другие.
Назвать все это «наивной мифологией» уже никак нельзя, поскольку Овидий оперирует здесь отвлеченными философскими понятиями. Например, мифология очевидно используется здесь для таких идей, которые имеют огромную философскую ценность и из которых особенное значение имеют первые две, граничащие с настоящим материализмом.
Таким образом, если эстетическая мифология являелась для Овидия предметом глубокой радости и наслаждения, то философски она оказалась для него художественным отражением самых глубоких и важных сторон действительности.
В идеологическом плане имеют, далее, большое значение культурно-исторические идеи «Метаморфоз». Прежде всего то, как поэт своего времени Овидий не мог не быть принципиальным индивидуалистом. Крайний индивидуализм является для эллинистически-римской эпохи лишь обратной стороной универсализма. Особенно выразительно это сказалось у Овидия в  изображении первобытного хаоса и появления из него гармонического космоса.
У Овидия вдруг появляется некий «бог» и «лучшая природа» (I,), так что построение космоса приписывается именно этому, почти личному началу; мы читаем даже о «строителе мира» в полном противоречии с книгой XV, где распределение стихий трактуется вполне естественным образом.
Во времена Овидия, несомненно, уже зарождались какие-то монотеистические идеи, которые и заставили его ввести в свою космогонию какое-то личное начало. В «Метаморфозах» необходимо обратить внимание на сильную личность. Сильная личность, мечтающая овладеть просторами Вселенной, воплощена в Фаэтоне, сыне Солнца. Он захотел править солнечной колесницей вместо своего отца, но не мог сдержать титанически рвущихся вперед коней, упав с колесницы, пролетел Вселенную и разбился. Таков же Икар, рвавшийся ввысь на своих крыльях, и тоже погибший от своего безумства (II).
Овидий, глубоко познавший сладость индивидуального самоутверждения, вполне отдает себе отчет в ограниченности этого последнего и даже в его трагизме. Таковы все мифы у Овидия о состязании людей с богами, с неизменной картиной гибели этих людей, не знающих своего подлинного места в жизни. Таков смысл мифов и о состязании Пенфея с Вакхом (III), и о Арахне с Минервой (VI), и о Ниобе с Латоной (VI), и о Марсии с Аполлоном (IV), о непочтении Актеона к Диане (III). В мифе о Нарциссе главный герой, гордый и холодный, отвергающий всякую любовь, сам влюбляется в себя, в свое отражение в воде, погибает от тоски и от невозможности встретиться с любимым существом. Тут, несомненно, уже не индивидуализм, а, скорее, критика индивидуализма.
Эта критика у Овидия, впрочем, не всегда облекается в красивые формы. То, что он рассказывает о современном ему железном веке и вообще о четырех веках, хотя и восходит еще к Гесиоду, характеризуется у него как трагическое и неотвратимое. У людей, по Овидию, росло такое огромное моральное и социальное зло, что они оказались неисправимыми, и Юпитер устроил всемирный потоп (I). В мифе о Мидасе, просившем Вакха о превращении всего, к чему он прикасается, в золото, дана резкая критика жадности к золоту и к даровому приобретению богатства. При всем своем легкомыслии Овидий глубоко понимает социальное зло и не пропускает случая ярко его изображать, извлекая материал из тех или других старинных мифов.
Между этими двумя полюсами - восторгом перед индивидуализмом и его критикой - у Овидия можно найти множество тончайших оттенков.
Политическая идеология «Метаморфоз» также требует весьма осторожной характеристики. Если принять целиком вторую половину XIV и XV книги, то обнаружим не что иное, как вполне официальную для времени Овидия идеологию принципата, со всей ее исторической, политической и философской аргументацией. Но в «Метаморфозах» условно-мифологический и эстетско-эротический характер не имеет ничего общего с идеологией принципата и рассчитан на свободомыслящих людей, преданных исключительно только красоте и своим внутренним переживаниям.
Тем не менее никак нельзя сказать, что идеология «Метаморфоз» совершенно не имеет никакого отношения к принципату Августа. Идеология Овидия здесь оппозиционна к Августу, но оппозиция эта отнюдь не политическая. Политически, наоборот, он вполне оправдывает появление принципата не хуже, чем Вергилий. У Овидия оппозиция не политическая, но морально-эстетическая.
Для политической оппозиции он был слишком легкомыслен и слишком погружен в свои внутренние переживания. Однако разгневанного Юпитера, желающего потопить людей за их преступления,  Овидий сравнивает с Августом; а от крови, пролитой Юлием Цезарем, по мнению поэта, содрогнулось все человечество (I).
Овидий формально вполне стоит на позициях идеологии принципата; но по существу он понимает принципат как защиту для своей поэзии, для своей эстетики, полного свободомыслия и эротики. Это, конечно, не было приемлемо для принципата, особенно в начальный период его существования. И естественно, что этой защите принципата Овидия никто не верил. Тем не менее, сам поэт, по крайней мере в период написания «Метаморфоз», думал только так, за что и заплатил столь дорогой ценой.
 
Мифология «Метаморфоз» своеобразна. Произведение задумано Овидием как единое целое, однако автор достигает этого совершенно прихотливо – связь отдельных мифов порой поверхностна и явно надумана. Некоторые мифы излагаются слишком подробно, другие же, напротив, слишком кратко. Отсюда получается почти полное отсутствие существенного единства произведения. Трудно определить, где кончается мифология и начинается история, отделить ученость от художественного творчества и определить, где греческий стиль мифологии, а где римский. Стилистическая пестрота сказывается также и в смешении мифологии с реализмом и даже с натурализмом. "Метаморфозы" пестрят бесконечно разнообразными психологическими типами, положениями и переживаниями. Здесь и легкомысленные и морально высокие люди; пылкие и страстные натуры чередуются с холодными и бесстрастными, благочестивые люди - с безбожниками, богатыри - с людьми немощными. Здесь цари и герои, пастухи и ремесленники, самоотверженные воины и политики, основатели городов, пророки, художники, философы, аллегорические страшилища;  любовь, ревность, зависть, дерзание, подвиг и ничтожество, зверство и невинность, жадность, самопожертвование, эстетический восторг, трагедия, фарс и безумие. Таким образом, «Метаморфозы» - это энциклопедия древней жизни, построенная на мифологии.
 
Жанры, использованные в «Метаморфозах», так же разнообразны, как и в любом большом произведении эллинистически-римской литературы. Они создают впечатление известной пестроты, но пестрота эта римская, то есть ее пронизывает единый пафос. Написанные гекзаметрами и использующие многочисленные эпические приемы (эпитеты, сравнения, речи), «Метаморфозы», несомненно, являются прежде всего произведением эпическим. Битва лапифов и кентавров, бой Персея и Финея могут быть приведены как пример эпического жанра (V). Лирика не могла не быть представленной в «Метаморфозах» в самых широких размерах уже потому, что большинство рассказов дается здесь на любовную тему и не чуждается никаких интимностей. Не слабее того представлен драматизм. Медею, конечно, трудно было изобразить без драматических приемов (VII). Можно говорить также и о драматизме таких образов, как обаз Фаэтона, Ниоба, Геркулеса, Гекуба и Полиместора, Орфея и Эвридики (X) и многих других героев.
Дидактическими частями «Метаморфоз» являются их начало (хаос и сотворение мира) и их конец (пифагорейское учение). Обильно представлена также риторика в виде постоянных речей (без пространной и часто умоляющей речи нет у Овидия почти ни одного мифа). В этих речах соблюдаются традиционные риторические приемы.
В качестве примера искусного спора обычно приводят спор между Улиссом и Аяксом из-за оружия Ахилла, похвальную же речь произносит афинский народ Тесею (VII); великолепную речь, граничащую с гимном, произносят поклонники Вакха своему божеству (IV). Сильным риторическим элементом, правда, в соединении в другими жанрами, проникнута и заключительная похвала Юлию Цезарю и Августу.
      Образцом эпистолярного жанра является письмо Библиды к своему возлюбленному Кавну (IX).
Представлены у Овидия и такие типично эллинистические жанры, как, например, идиллия в изображении первобытных времен, а также и в известном рассказе о Филемоне и Бавкиде, или любовная элегия в рассказе о Циклопе и Галатее и др. Нередко пользуется Овидий и жанром этиологического мифа (т. е. мифологически объединяющего то или иное реальное историческое явление). Таковы рассказы о появлении людей из камней, которые бросали себя за спину Девкалион и Пирра, или рассказ о происхождении мирмидонян от муравьев.
Любимый в античной литературе жанр описания художественного произведения, так называемый э к ф р а с и с, тоже имеет место в «Метаморфозах». Таково изображение дворца Солнца (II) с золотыми столбами, со слоновой костью над фронтоном, с серебряными дверями и образы богов в ткацком искусстве Минервы и Арахны и др.
Не чужд Овидию и жанр серенады (XIV), а также эпитафия (II).
Наконец, каждый рассказ из «Метаморфоз» представляет собой небольшое и закругленное целое со всеми признаками эллинистического эпиллия.
Несмотря на это обилие жанров и на все множество рассказов в том или другом жанре, «Метаморфозы» задуманы как единое и цельное произведение, что опять-таки соответствует эллинистически-римской тенденции соединять универсальное и дробно-индивидуальное.
 
«Метаморфозы» вовсе не являются какой-то хрестоматией, содержащей отдельные рассказы. Все части здесь обязательно объединяются тем или иным способом, каждый раз, правда, совершенно внешним. Так, иной раз вкладываются разные мифы в уста какого-нибудь героя, либо действует ассоциация по сходству, по контрасту или даже не простой смежности в отношении времени, места действия и связей или проводится аналогия данного героя с другими. Формально «Метаморфозы» являются единым произведением, не говоря уже об их художественном единстве.
 
В истории мировой литературы нельзя найти сочинителя, более недооцененного, чем римский поэт Августова века Публий Овидий Назон.
Его всесветная, двадцативековая слава говорит сегодня лишь об одном - о грандиозном жестокосердии потомков, воздавших поэту должное за всевозможные второстепенности, но отказавших ему в признании его первостепенной заслуги перед искусством, а значит и в истиной славе, на которую втайне рассчитывал (и был вправе рассчитывать) Овидий Назон.
Он рассчитывал на эту славу, вглядываясь, конечно, в века, гораздо более отдаленные от "золотого" Августова века - райского века для римской литературы. Пожалуй, слишком уж райского, чтоб быть восприимчивым к катастрофической новизне. Во всяком случае, счастливые жители этого временного (и временного) элизиума, непосредственные свидетели величайшего творческого открытия, совершенного "злополучным Назоном", свидетели рядовые и вовсе не рядовые, те, кого аонийские сестры возвысили над просвещенной толпой, похитив их имена у Леты, - историк Тит Ливий, географ Страбон, оратор и декламатор Квинт Гатерий, законовед Атей Капитон, моралист-баснописец Федр, грамматик Антоний Руф, поэт Корнелий Север и оратор Кассий Север, сам божественный Август и даже верховный блюститель Палатинской библиотеки Гай Юлий Гигин, видавший виды и читавший все чтимое, - не в состоянии были понять того, что случилось с Овидием осенью года 761 от основания Рима или 8 по Р.Х.
 
Ибо случившееся - в чем убеждают нас некоторые красноречивые факты - не распознавалось современниками Назона как явление реальной, мифологической или какой-нибудь иной действительности, которая позволяла бы строить о природе своих вещей вразумительные суждения.
В течение целого десятилетия, начиная с той переломной осени, когда поэтом внезапно овладел необыкновенный творческий замысел, в ослепительном свете которого ему показалось жалким все им написанное и писавшееся, когда вдохновение странного свойства, сулившее породить невиданный плод, заставило его бросить в огонь рукопись еще не завершенных «Метаморфоз»: пышный ночной костер, сдобренный ливианским папирусом, как бы символизировал разлуку поэта со всяческой достоверностью, будь то миф или явь, - начиная с этой осени и до конца своих дней Овидий-художник всецело находился за пределами, так сказать, умственной и чувственной ойкумены, освоенной веком Августа.
Но и в последующие времена - во времена, заселенные иными цезарями и иными служителями аонид, нельзя было осознать и прочувствовать, какая великая метаморфоза произошла на заре принципата с автором славных "Метаморфоз" (все ж таки уцелевших - переписанных еще до сожжения беспощадно заботливыми друзьями).
Как бы живо ни откликались на события Августова века новые граждане античной реальности - Сенека, Светоний, Тацит, Плутарх, Плинии Старший и Младший, - с какой бы вдумчивостью они ни всматривались в легендарные судьбы одаренных отцов, для них оставалось непостижимым, что делал Овидий Назон с 8 по 18 год на северной окраине Рима, на "Садовом холме" (совр. Монте-Пинчо), неподалеку от Тибра, где разветвлялись Клодиева и Фламиниева дороги и где стояла живописно окруженная зонтообразными пиниями и кустами ароматного мирта его загородная вилла - "сад", как простодушно называл сам Овидий это заветное и роковое место, облюбованное его коварной Музой, чье деспотическое могущество он испытал на себе в полной мере.
 

При подготовке материала использована книга Н. Вулиха "Овидий" (серия «ЖЗЛ», М.: Молодая Гвардия, 1996г.)