Огненный лев и две копейки счастья

Скрипели колеса, перекатываясь через коренья сосен на лесной дороге, кусты олешника и орешника царапали бока телеги. На телеге, на охапке сена сидела красавица Ганна, и считая деньги, говорила: «Прасковка, а Прасковка, сколько ты денег взяла колдуну дать?». «Сколько скажет – столько и дам, - ответила Прасковья и потянула за вожжи. - Но-о-о». Гнедая махнула хвостом и пошла быстрее. Беда свела и направила двух молодых женщин в дальнюю дорогу. Никто в селе не знал, куда и зачем они поехали.

Озорная как огонь Ганна, намедни отдала замуж дочь, на свадьбе, довольная, пела частушки, и с зятем сплясала так, что пыль и искры летели из под каблуков. «Не берет ее возраст,- завидовали бабы. - Такая молодая, а уже дочку замуж отдала. А сама-то, сама-то на свадьбе, что творит- танцует, а сатиновая юбка на ней так и ходит, так и ходит, мужики головы «своротили», так заглядываются. И куда муж смотрит, хоть бы приструнил».

Отгуляли свадьбу, а в скорости, пришла нежданная беда во двор Ганны - на самый сенокос у мужа спину скрутило, за ней вторая беда - корова заболела, раньше по два ведра молока в день давала, а сейчас едва три литра надоишь, и вялая - чуть ходит. А за ней, и третья постучалась - на кур мор напал, теряют перья и дохнут.

Соседка Фрося забегала в разведку, узнать, в чем дело. Боится, чтоб ее куры не заразились. А вчера утром догадку шепнула: «Дождя давно не было, может Манька через забор курам черники сыпанула, что б дождь пошел». Как говорится, пришла беда – отворяй ворота. Или наколдовал кто-то или сглазил.

Ганна, опять пересчитав деньги, спрятала узелок на груди и окликнула Прасковью: «Прасковка, Фрося говорила, что Манька курам черники сыпанула на дождь». «Не говори глупости, - не ободряюще, отмахнулась Прасковья и поправила белый платок, накрывающий черные косы, уложенные вокруг головы. - От черники куры не несутся, а твои дохнут. Это куриный мор. Не будь такой суеверной. Лучше подумай, где и что они съесть могли».

Прасковья отличалась от других женщин в деревне, она была грамотная, год училась на учительницу, родители на учебу определили. Брат Григорий уже работал учителем в соседней деревне. Семья им очень гордилась. Семья в селе была самой работящей и самой состоятельной, только благодаря старанию смогли отправить детей учиться в город.

Дарья, мать Прасковьи, женщина твердого характера и старой закалки – строгая и правильная, в бога верит, каждое воскресенье по лесу десять километров пешком в церковь на службу ходит, ботинки в торбе за плечом несет, чтоб не стоптать, когда к церкви подходит, обувается и накрывает голову красивым кремовым платком. Строго посты соблюдает.
Но детей Дарья не заставляла в церковь ходить. Обращение к богу от души должно идти, а не от принуждения. Дарья с мужем Андреем, два сына и три дочки работали с рассвета до заката. Возвращаясь с работы, сестры Прасковьи завидовали соседским девчатам, те уже давно переодетые, сидели на скамеечке и лущили семечки. «Эй, всю работу не переделаете, скорее, приходите», - кричали они издали.

Черноволосая и белокожая, с голубыми глазами, Прасковья замуж вышла по любви, неожиданно ворвавшейся в ее жизнь как вихрь. Прасковья приехала домой на каникулы. Днем в поле наработалась, вечером на вечеринке наплясалась, домой пришла за полночь. Из печи чугунок пшенной каши достала. Для неё мать оставила, помнила, как сама когда-то есть хотела, вернувшись с вечеринки. Любила Дарья своих детей, но виду не показывала, держала в строгости.

Стоя у окна, в темноте, Прасковья ела оловянной ложкой холодную кашу, запивая молоком. Душно, затихло все - гроза будет. Тишина тяжелая, насторожились и замолкли птицы, насекомые и собаки. Кузнечики и те замолчали. Листок не шелохнется. Над лесом, со стороны деревни Карчемка, молнии издали резали небо и царапали землю.

Уснула крепко и сразу, как только голова коснулась подушки, утомилась за день, не слышала, как гроза началась, как Перун бьет в землю, часто бьет. За все лето такая гроза раз бывает. Зовут ее в деревне - воробьиная ночь. Почему воробьиная - никто не знает. В деревне никто не спит в грозу ночью, так заведено. Бабы боятся, при каждом ударе грома крестятся и приговаривают: «Спаси и помилуй нас, святой Илья-Пророк».
Крепко заснула Прасковья и снится ей сон, будто бы с околицы бежит по деревне огромный огненный лев. Лев очень большой и страшный, больше дома, и языки пламени от него во все стороны рвутся. Раскрыта большая красная пасть, и бежит он прямо к Прасковье, и вот-вот ее схватит, а она старается убежать от него, только ноги во сне, как ватные, она изо всех сил бежит, а двигается медленно. А огненный лев вот-вот ее догонит и схватит жуткой пастью. Страшно. Ужас охватывает все ее существо, кажется, нет никакого спасения от этого чудовища.

От охватившего ее ужаса проснулась Прасковья, подхватилась сгоряча, и дико закричала. Прямо пред ней в окне было ярко-красное, рвущееся и гудящее пламя. «Ой, лев, лев…», - закричала Прасковья спросонья и бросилась бежать, выскочила на улицу в длинной рубашке и с округлившимися от ужаса глазами бросилась бежать прочь от дома и от пламени. Косы как змеи, извиваясь, бились о спину. Напротив их дома, через улицу горел дом дядьки Тимохи.

Не прошла мимо воробьиная ночь, взяла-таки свое. Молния ударила в дом дядьки Тимохи, и он схватился огнем сразу. Каждый год в воробьиную ночь, в селе сгорало: или чье гумно или сарай, или дом, или просто дерево, разбитое и разломанное, обожженное молнией падало на землю.
Со всех сторон бежали односельчане с ведрами. Мычали коровы в сарае, ржала в хлеве лошадь - усиливая всеобщий гвалт и панику. Тимохова женка голосила на всю улицу, ломая руки. Все что наживалось годами, съедалось ненасытным пламенем.

Дарья, мать Прасковьи крикнула мужу: «Андрей, лови Прасковью, со сна испугалась и побежала, еще умом тронется». И сама бежала за ней и причитала: «Ой, надо было будить, надо было будить, нельзя в грозу спать. Ай-яй-яй, Прасковочка, стой – это ты со сна. Это пожар. Его уже все тушат. Стой, Прасковочка».

Отец бежал за дочерью, но где ты догонишь молодую лань, бегущую от ужаса. Навстречу с ведрами бежал Азар, парень с другого конца деревни, из семьи Кулешовых, увидел испуганную девушку с безумными глазами, догадался, что случилось, бросил ведра и схватил Прасковью. Поймал, крепко прижал к себе и держал. Вырывалась и отбивалась Прасковья как пойманный зверек, а в огромных, расширенных от ужаса глазах, стоял страх, и отражался огонь пожара.

Подбежал отец, разжал руки Азара, забрал дочку, она уже перестала биться, подбежала мать, стала успокаивать: «Успокойся, Прасковья, это гроза дом подожгла, все люди тушат, помогать надо, чтоб огонь на другие строения не перекинулся. Это ты со сна не разобралась». «Где огненный лев?» - растерянно оглядываясь, спросила Прасковья. «Нет никакого льва, это тебе со сна причудилось, пожар в деревне», - успокоили ее, и повели домой.

Ошеломленный неведомым доселе чувством, стоял Азар. За одну минуту, перевернулся мир, сердце забилось часто-часто. Никогда не забыть ему этих огромных, расширенных от ужаса, голубых глаз, в которых отражается огонь, не жить ему без этой испуганной хрупкой девушки, такой не похожей на него, сильного и уверенного в себе.

На другой день Прасковья стирала белье на речке, подоткнув с домотканого полотна юбку, стаяла на чистом желтом песке по колено в воде, полоскала и старательно выбивала белье каталкой на кладке, потом неким чутьем почувствовала на себе обжигающий взгляд. Повернулась и зарделась вся, на берегу стоял Азар: «Привет учительница, давай помогу».

Засмеялась Прасковья, сверкнув белыми как чеснок зубами: «Уже помог, спасибо, что поймал», и залилась краской, вспомнив, как прижал он ее к себе, в одной рубашке. Запали в память крепкие руки, нежно и крепко державшие ее, и стыд, пришедший, когда опомнилась. Потупила глаза и сказала тихим голосом: «Стыдно как, срамота, в одной рубашке по деревне бежала». «Ты сгоряча, с испуга, ничего. Зато, какая ты была красивая, чисто русалка», - сказал Азар, и улыбнулся, заглянув в глаза.

Легко после этих слов стало Прасковье. «Спасибо тебе», - сказала, робко посмотрев в глаза. В мгновенье искра соединила встретившиеся взоры, обоих пронзила и бросила в безвременье. Исчезло все вокруг, только они, и глаза одного утонули в бездонности глаз другого.

С вечеринок потихоньку убегали Прасковья с Азаром за околицу. Вокруг деревни луг с тимофеевкой, а за ним лес. Лес окружал деревню кольцом, и казалось, деревня центр мира. Ветер шумел в деревьях. Полная луна была круглой и фантастически красной. Мир стал удивлять самим своим существованием.

И, до сих пор, был луг с тимофеевкой, но не было того обостренного восприятия красоты и медовых запахов. Сейчас они могли стать с родни пчелам, могли по запаху найти цветок с медом. И только сейчас, когда они были вдвоем, они понимали, что мир создан для них и весь мир кружился вокруг них. Они были центром вселенной, ее сердцем.

Мать, узнав о ее встречах, взяла палку в руки и сказала «За Азара не пущу», а отец погрозил пугой. Благо дореволюционные времена прошли, и молодость взяла свое - они убежали, поженились, а потом с повинной пришли, в ноги родителям кинулись, и с замирающим сердцем получили благословение.

Вместе с тем, телега скрипела, дорога временами проходила по чужим деревням. Женщины с любопытством посматривали, на чужие дворы и избы. «Суеверной, суеверной - подразнила Ганна. – А, сама - какова. Если, такая атеистка, чего к колдуну едешь». «Сама знаешь», - буркнула Прасковья.

В селе знали, беду Прасковьи. Замужем за Азаром, шесть лет, а детей нет. Родила она первого ребеночка, через год после свадьбы дома, когда утром печь топила. В нижнюю юбку завернула, сама сходила и позвала бабку, которая в первый день помогла ей и дитя покупала. А на следующий день, положив дитя в люльку, навешенную на сук дерева, жала жито в поле, подбегая, каждый раз покормить дитя, когда то просыпалось.
Великой радостью было смотреть, как причмокивая, ребенок жадно сосет грудь. Любовалась, глядя в голубые глазки, приговаривала: «Ах, ты мое солнышко ясное, глазки мои небесные, радость ты наша». Глазки были по их роду Шелковских, голубые. У Азара были темно-карие, да и сам он был смуглый, чернявый, крепкий. Ни одна девица в деревне по нему сохла, а он выбрал Прасковью.

Дом их стоял на окраине. Светились лаской глаза их, когда они работали вместе. Завидовали соседи, хоть бы побил ее пару раз, а то смотреть со стороны завидно на такую любовь. Трижды рожала Прасковья здоровых и красивых детей и трижды хоронила, двух девочек и мальчика. Каждый раз сама умирала, когда их хоронила, ибо нет горя большего для матери, чем пережить дитя свое.

Беда не обошла их дом, а поселилась в нем, не доживали их детки до года. Были хорошие, умненькие, красивые, играли. А потом, в один день поднималась температура, и не успевали их довести до города. Не дай бог никому горя такого. Вот и собралась Прасковья в дорогу, потому, что не знала, за что судьба ее наказывает, и чем помочь горю такому.

Ехали в деревню Погост почти день, на другую сторону Днепра. Колдун – сильный там живет, многим помогает, может и ей поможет. Собрала все деньги, которые в доме были, взяла яиц, сметаны, сало, полотна домотканого и поехала с Ганой. Ганна - боевая, с ней не пропадешь.

Едут они вдвоем. Дорога в основном по лесу идет. Страна у нас такая, лесистая. Ганна опять с платочком возится, деньги пересчитывает, то так разделит, то так. «Прасковка, а Прасковка, говорят, что он все видит и знает. Так сколько ему денег дать? Вот эти деньги, я спрячу подальше, а в карман положу пять рублей, если что скажу у меня больше нет», - говорит Ганна, пряча завязанные в платочек деньги, за пазуху.
Выехали на зорьке, а приехали в Погост, когда солнце уже полуденную высоту перевалило. Приехали в деревню, расспросили проходящую бабу, что и как, и въехали во двор колдуна. Привязали к изгороди поводья, коню сена положили, и пошли к избе. Изба была старая на отшибе, изгородь из почерневших от дождей жердей, кое-где пошатнулась. Висели горшки на кольях. Дед-колдун жил один.

Более ста лет было старику. Седые волосы и борода, худой, а глаза чистые, без старческой поволоки, внимательные, как посмотрит, «мурашки по коже», кажется, видит все внутри, и душу от него не отворотишь. На шее мешочек из домотканого холста. Говорят, в нем цветок папоротника. Рассказывали бабы, что этот цветок он в 12 часов ночи на Купалу в лесу сорвал, и с тех пор особым стал – провидцем.

Приходило на поклон к нему много людей, и с дальних мест приезжали. Не отказывал он людям в помощи. Но к соседям не ходил, ни с кем не общался, жил как бирюк. Никто не помнил его жену, видно, давно умерла. Ходили к нему на поклон колхозники, когда колхозных лошадей бандиты угнали. Подсказал он, где колхозных лошадей найти. По его подсказке вернули колхозники лошадей, а после этого, бандиты пришли с ним счеты свести. Но говорят односельчане, что убегали они из дома деда, куда глаза глядят, с расширенными от ужаса глазами. После этого в село пока никто из них не захаживал.

Встретил их седой старик, в лаптях, поверх чистой рубахи безрукавка наброшена из волчьей шкуры, и спросил: «Чего пожаловали, молодицы». Поклонились ему Ганна с Прасковьей, попросили выслушать и помочь.
«Ну, проходите в избу. Издалека видно ехали,- старик улыбнулся в седую бороду, и сказал Ганне: -А ты, молодица, видно жадная. Всю дорогу деньги считала, сколько мне дать. Не переживай, не возьму я твоих денег. Я денег вообще не беру, не нужны мне они. Стар я уже, ничего мне не надо. А Вам и так помогу, не злобные вы люди. Души у Вас чистые». Смутилась Ганна, потупила очи.

Растерялись женщины, как он мог угадать, что по дороге было. «Мы из Ямницы, это деревня на той стороне Днепра», - сказала Прасковья, чтоб дать время опомниться Ганне, которая была в полной растерянности. «У тебя беда от сглаза, - обратился старик к Ганне, - дочку замуж отдавала?» «Отдавала…», - весь вид Ганны выражал изумление.
А старик продолжал: «А сама на свадьбе плясала, да еще как плясала. Старалась. Все смотрели и говорили: «Невесть кого замуж отдаем, не то дочку, не то мамку», а ты довольная была, гордилась. Так танцевала, что пыль из под башмаков летела. Вот и наплясалась, сглазили тебя. Садись, пошепчу воды, и все пройдет и скотина выздоровеет».

«А ты, молодица, посиди в светелке у тебя вопрос серьезный, подожди, не рассказывай ничего, я и так все знаю»,- обратился он к Прасковье. Погладил себя по белой бороде, поцеловал мешочек, который на шее носил, перекрестился на образа в углу избы и вышел в темную комнату.
Тихо сидели Ганна и Прасковья на лавке, стоящей вдоль стены, и молча, рассматривали пучки сухих трав на стенах. Изба была небольшая. У стены под окнами длинная скамейка. Пол чистый, интересно, кто его так «голенем вышурудил». На печи чугунки перед заслонкой. В углу кочерга и ухваты. Деревянная кровать накрыта покрывалом из лоскутков.

Наконец, вышел дед-колдун со своей темной комнаты, и протянул Ганне бутылочку с водой: «Три дня умойся на зорьке, да по три глотка попей натощак и все наладится, только больше так не хвастайся». Ганна потупилась, покраснела, она действительно любила «хвастануть». Протянула деду платочек с деньгами, который был спрятан на груди от него. Дед улыбнулся, но денег не взял: «Не нужны мне деньги, молодица, так бери, но что жалеть перестала – это уже хорошо. Подожди на дворе, я с этой молодицей поговорить хочу».

Ганна вышла, дед сел рядом с Прасковьей и заговорил с сочувствием понизив голос: «Была до тебя у твоего мужа любушка, Маланьей зовут, ночевал он у нее несколько раз, а потом тебя увидел, и отойти от тебя не смог. Так полюбилась ты ему, что он ничего прошлого помнить не захотел. Ты ничего не знала, а Маланья, тебя не простила».

Маланья жила через три дома от них. Услышала это Прасковья и заплакала. Подумала: «Да, Маланья действительно, как то смотрит на нее искоса И как он узнал имена их».

Дед продолжал тихим голосом, внимательно глядя ей в глаза «Сделала она тебе. Поищи под углом дома, найдешь закопанный горшок, сожги все, что в нем будет, на «крыжавой» дороге и горшок там разбей. А сама не тоскуй, не виновата ты ни в чем. По судьбе не должно у тебя быть детей, не твоя судьба Азар, сам удивляюсь, как вы вместе. Но видать любовь сильней судьбы бывает. Дам я тебе двоих детей. Звать их будут Николай и Татьяна». Сказал он так, и протянул ей две копейки: «Бери. Это доля и счастье твоих детей Николая и Татьяны».

Прасковья взяла копейки и положила в карман черной саржевой юбки. «Нет,- сказал дед-колдун. - Не в кармане носи, а в мешочек, как у меня, да на шею, как ладанку. Не забудь - это доля и счастье твоих детей. Будут они большими начальниками. Много подвигов совершат, много добра людям сделают – это будут великие люди, и дети их будут умом богаты и души необыкновенной.

И враги у них будут, зависть людская, идет от природы человеческой. Только не страшны им враги будут, ибо великой силой будут наделены они и будет открыта их душа и сердце, как у избранных. Не все понимать их будут потому, что порочному, постичь чистоту не дано.

Будут они счастливы и будут счастливы все, кто будет рядом с ними. Береги эти копейки, как зеницу ока». Не все уразумела Прасковья, что ей колдун сказал. Но, что дети будут, поверила. Поцеловала она руку деду-колдуну, поблагодарила, в этот момент всем сердцем верила она ему потому, что верить хотела, и другой надежды у нее не было.

После этой поездки, помаленьку выздоровел у Ганны скот, и она как то добрее и спокойнее стала. А, у Прасковьи, через год родился сын, хорошенький мальчик, Гришкой назвали. Не особо верят люди в чудо. Не вспомнила на тот момент Прасковья про слова деда, хорошо хоть копейки не выбросила. Когда приехала, положила в сундук, среди самотканых полотен, да и забылась в повседневных делах и заботах.

Не дожил Гришенька до года, помер. И, только, тогда вспомнила Прасковья слова деда-колдуна, долго горевала и обвиняла себя, что не исполнила слов его. Потом, пошила мешочек, положила в него 2 копейки и стала носить как ладанку на шее.

Прошел год, и как раз на праздник святого Николая, родился у нее сыночек, назвали Николаем. А еще, через год, родилась девочка. По настоянию родителей мужа, назвали ее Галкой, девочке уже полгода, зовут ее Галка, веселая такая девчушка, ладная.

Пошел Азар в сельсовет записать дочку и метрику получить, а тут мужики у сельсовета стоят, ведут степенные разговоры о делах хозяйственных, что войны быть не должно, говорят - немцы собираются напасть, да куда им рыжим, мы их шапками забросаем. Увидели Азара, окликнули: «Ты куда? Азар!»
- Да в сельсовет, дочку, записывать.
-А как назвали?
-Галкой.
- Ну, ты что Азар? Что это за имя Галка. Вот глянь, галка на заборе сидит. То же имя придумали. Назови Татьяна. Наше имя. Русское.
На заборе и впрямь сидела галка, поворачивая голову, глядела на мужиков то одним, то другим глазом.

Взяли в магазине бутылку, отправили Васятку за алюминиевой кружкой, и хлебом. Васятка, еще пару огурцов и сала прихватил, сели на травку за магазином, газетку застелили, чинно, все на ней разложили, выпили за здоровье Татьяны. Разговор пошел.

Потом взяли еще одну, и выпили за здоровье родителей. Потом еще одну - и выпили, чтоб войны не было. После этого все заметно повеселели. В сельсовет пошли все вместе и записали дочке Азара имя Татьяна.
Поплакала изначально немного Прасковья, а потом подумала: «Ну, и слава Богу, может и будет все ладно. Ведь имена получились те, что дед-колдун сказал. Потрогала на груди 2 копейки. Видно, что-то есть на свете, может мать и права, что в бога верует.
Долго еще дома Татьяну Галкой звали, да потом привыкли.

Продолжение следует.