Ягоды. 2 часть

Всю ночь не спал Сережка, думал над бабкиными словами и потолок рассматривал. Видел его он отчетливо, благодаря фонарю, которым подсвечивал себе из-под прорехи в одеяле, создавая некую таинственность, ощущая при этом вкус приключений и даже опасности (а вдруг старуха, которой частенько не спалось, бродя по двору, увидит свет в окне его комнатки)?

Димку Клавдия забирала на ночь к себе в опочивальню, где и пела ему колыбельные (Сережка слышал их неоднократно, околачиваясь у двери бабкиной спальни.)
Позже он посмеивался над четырёхлетним братом, называя его девчонкой и бабкиным отщепенцем.
Димка не мог знать смысла этого слова, но обижался сильно и плакал, а Сережка только громче смеялся, и, искажая слова колыбельной, шутливо прикладывал к голове торчащие указательные пальцы, изображая козу.
- Ме-ме-миииленький, - завывал он, закатывая глаза и высовывая язык, а затем спрашивал у брата, как ему удается заснуть под бабкино пение.
- Неужели так спать охота? - нагибаясь к ребенку и заглядывая в его чумазое лицо, выпытывал Сережка. - Ты же мужик, а не девка. Как станет бабка петь в следующий раз, ты ей прям так и скажи, мол, хватит нюни разводить, давай помолчи!

Старая женщина, вязавшая в соседней комнате и ненароком услышавшая разглагольствования старшего внука, отбросив вязание, появилась на пороге кухни и довольно скептично смерила взглядом сорванца. Подозвав к себе Димку, Клавдия поцеловала его и крепко прижала к себе.
- Это ты волчонком вырос, - зыркнув на Сережку, бросила она. - А этот настоящим растёт, не испоганенным. Сердце в нем мягкое, человечное, а ты бы и рад послушать колыбельную или прижаться к кому-нибудь, да отцовское зерно-то в тебе так и ерепенится, так и просится наружу, отталкивая всё доброе. Ступай вон из избы, займись–ка лучше делом: наколи дров да воды натаскай в летнюю баню, пускай прогреется, вечером купаться будем.

Сережка скривился при этих словах, чем ввел старуху в дикое недоумение.
- Ты чего это, охламон, скукожился? - отставляя младшего внука в сторону и упирая руки в бока, грозно возопила она. - Или я опять чего-то не того сказала, по-твоему?

Сережка опрометью выскочил из избы, оглядываясь на бегу и ловко перепрыгивая через рассыпавшиеся из драного мешка горошины в сенях.
Мешок он до этого так и не успел поставить на лавку, нечаянно разорвал только и бросил на полпути, занявшись разборами с братом.
Услышав же позади себя грохот, припустил вдвое пуще прежнего и, миновав двор, благополучно скрылся в огороде.

Сидя под огромным свесившимся подсолнухом и выковыривая из него семечки, Сережка вспоминал, как увидел однажды бабу Груню, - дальнюю родственницу Клавдии, - купающейся во дворе.
Мальчик долго тогда не мог сойти с места, разглядывая гигантские груди пожилой постоялицы, приехавшей на время погостить к ним, и не пожелавшей по каким-то причинам скрыться в душевой. Женщина, нисколько не стесняясь двенадцатилетнего ребенка, шумно фыркала, щедро поливая себе на голову из ведра, стоя на земле у входа в избу и напевая дурным голосом частушки.

Ее телеса болтались при этом туда-сюда, свисая до самого пояса белесыми холмами. Груня, вымыв голову, принялась и за них, деловито намывая каждую штуковину так, как будто начищая самовар. Димка, проходивший в это время по двору, не выдержав, расплакался, а Сережка в ту ночью боялся закрывать глаза, - до того образ родственницы вклинился в его зрительную память, стоило лишь мальчишке сомкнуть очи, как тут же перед ним представала эта Грунька со своими уродливыми грудями.
С тех пор он предпочитал купанию в лохани с братцем, - мытьё в реке в гордом одиночестве.
Она протекала прямо за огородом и была довольно тепла в ту летнюю пору.