Ирочка (продолжение ++)

Так начался ее роман, приносивший и радость, и огорчения одновременно.
Павел мог подолгу не звонить и не приходить к ней, при встрече бывал, холоден, разговаривал отстраненно и официально. Тогда Ирочка сникала, взгляд ее потухал, она механически выполняла работу, невпопад отвечала на вопросы Валентины Игоревны и Лиды, а вечером тихо плакала, устроившись в уголке дивана. В свой тайник старалась не лазить, хотя и тянуло выпить в такие минуты ужасно. Однако, Ирина изо всех сил старалась «держать лицо», зная, что может сорваться, и тогда все вконец испортить. Павел не должен ничего знать о ее болезненном пристрастии к алкоголю.
Проходило несколько дней, все неожиданно менялось. Павел вновь становился прежним. Он мог во время рабочего дня повести Ирочку на обед в ресторан, не переставая, говорил ей комплименты, на глазах у всех шел провожать домой. Часто приглашал в свой кабинет, где, сразу схватив в охапку, целовал, нежно поглаживая грудь. И Ирочка, забывая свои прежние обиды, опять готова была обнять весь мир. От плохого настроения не оставалось и следа, она не могла удержаться от смеха, и прохожие часто оборачивались, засматриваясь, на счастливо улыбающуюся красивую женщину.
Мама позвонила ей однажды, и без обиняков начала:
- Ирочка, пойми, ты губишь себя. Ваши отношения не имеют будущего. И поверь моему жизненному опыту, все это плохо закончится. Плохо для тебя.
- Мама откуда ты узнала? – За этим вопросом Ирочка пыталась скрыть свое смущение и растерянность.
- Ирина, девочка моя, я прошу тебя прекратить все это, пока не поздно.
- Мама, я люблю его, - еле слышно прошептала Ирина в трубку.
- Ирочка, - мама говорила с ней тихим, мягким голосом, будто с маленьким ребенком, - нельзя разобраться в своих чувствах всего за несколько дней, а порой и за много лет. А у тебя это просто влюбленность, ты слишком долго была одна. Всему виной твое одиночество, и, извини, то, что с тобой случилось в юности. Дорогая моя, ты должна понять, что тебе не нужна связь с женатым мужчиной. И чем скорее ты забудешь его, тем легче тебе будет. Не давай этой своей придуманной любви перерасти в настоящую. Он никогда не бросит семью. Послушай меня, дочка, тебе ни к чему лишние переживания.
- Я люблю его, я люблю его, я люблю его, - сквозь слезы повторяла Ирочка, не слушая маму.
- Ирочка, послушай, - мама попыталась еще что-то сказать, но Ирина бросила трубку, и, уткнувшись в ладони, разрыдалась.
Она плакала долго и безутешно, в глубине души понимая, что мама права, но не хотела согласиться с ней. Павел любит ее, и придет время, когда он женится на ней. Потому что, любящие друг друга люди должны быть вместе.
С трудом подавив в себе желание выпить, Ирочка быстро собралась, и выбежала на улицу. Она бесцельно бродила по улицам, пока ноги сами не привели ее к тому месту, где собирались художники. Они уже складывали свои вещи, упаковывали непроданные и недописанные картины, вытирали кисти, весело переговариваясь. Ирина отыскала взглядом Вадима, и направилась к нему. Он упаковывал сумку, о чем-то сосредоточенно думал. Заметив Ирину, быстро кивнул ей, потом низко наклонил голову, завозился с замком куртки, стараясь скрыть нечаянную радость.
- Что долго не приходила, - наконец-то, справившись с замком, спросил он
- Дела.
Они перекинулись еще парой слов, и замолчали, не зная, что еще сказать друг другу. Вадим испытывал неловкость и смущение. Ирина нравилась ему. А она, просто не хотела разговаривать. Слишком выбил ее из колеи разговор с матерью.
Бородачи постепенно расходились. Вадим замялся, глядя вслед уходящим товарищам, тронул Ирину за локоть:
- Ты приходи, я ждать буду.
И зашагал в темноту. Ирочка постояла еще немножко, и тоже побрела домой.
Раздевшись, она прошла на кухню, и замерла у окна, отрешенно глядя на темную улицу.
Несколько раз звонил телефон, Ирочка не поднимала трубку. Боже, как ей все надоело. Мама, непременно, будет читать нотации, Костик многозначительно молчать, Павел… Ирина подхватилась, кинувшись к телефону. Да что же это она, ведь это может звонить Павел. Она схватила трубку: Костик. Не отвечая, Ирочка бросила трубку. Следующий звонок был от мамы.
- Мама, потом, - не давая ей сказать ни слова, крикнула Ирина и отключилась.
Телефон надолго замолчал. Ирина была близка к истерике. Не раздеваясь, прилегла на диван, изо всех сил стараясь сдержать слезы.
Павел позвонил уже поздно, Ирочке показалось, что она даже задремала.
- Я поднимусь? – спросил он.
- Да, - Ирочка почувствовала, как заколотилось сердце в груди. Голова приятно закружилась, губы непроизвольно растянулись в улыбке. Она быстро мазнула помадой по губам, сбрызнулась духами, и повернула ключ в замке. Павел, легко, как пушинку, подхватил ее на руки, и так, на руках, внес в комнату. Осторожно опустил на диван, осыпая поцелуями.
От переполнявших ее чувств, у Ирочки из глаз полились слезы.
- Слезы отменяются. – Павел начал расстегивать пуговицы Ирочкиного халата. От него попахивало спиртным, хорошим одеколоном. Ирочка крепко обняла его, забывая обо все на свете.
Потом они лежали в темноте. Ирочка дремала, положив голову Павлу на грудь, он молча курил, поглаживая Ирочку по спутанным волосам.
Уже прощаясь, Павел, притянув Ирочку к себе, сказал:
- В выходные едим на шашлыки. Возражения не принимаются. Форма одежды – утепленная.
- А как же…. – Ирина хотела спросить о жене, но Павел закрыл ей рот ладонью.
- Все нормально, успокойся.
В субботу он заехал за ней часов в десять, и они отправились за город. Землю уже сковало морозом, выпавший накануне снежок, покрыл ее пушистым ковром.
Они долго выбирали удобное место для стоянки, потом выбрали красивую рощицу.
- По-моему, то, что надо, - повернувшись к ней, проговорил Павел. Ирочка согласно кивнула.
Не успел Павел затормозить, как Ирочка выпорхнула из машины. Она набрала полную пригоршню снега, подбросила вверх, подставив лицо под холодные, покалывающие кожу снежинки. Подбежав к Павлу, она осыпала снегом и его. Он шутливо зарычал, Ирочка взвизгнула, стремглав бросилась убегать. Павел быстро догнал ее, повалил в снег. Делая вид, что собирается насыпать ей снега за воротник, он сурово пробасил:
- Проси пощады, боярыня.
- Пощади, господин, - жалобно пискнула Ирина.
Обнявшись, они вернулись к машине. Павел занялся костром, Ирина попыталась, было помочь ему, но он шутливо прикрикнув на нее, попросил не мешаться под ногами.
- Я все сделаю сам, - подмигнув ей, сказал Павел. Ирочка, сделав обиженный вид, ушла в машину. Она пожалела, что не взяла с собой краски и этюдник. Вид здесь был потрясающий.
Она вдруг вспомнила свою студенческую юность. Они учились тогда на первом курсе, присматривались и узнавали друг друга. Поэтому поехать в загородную прогулку, на зимних каникулах согласились все. Вскладчину купили вина, пива, немудреную закуску. Они гурьбой ввалились в электричку, всю дорогу пели песни под гитару, а вышли на какой-то незнакомой станции. Сразу же за перроном начинался лес. Они нашли большую поляну, окруженную лохматыми елями. Парни кинулись собирать сухой валежник, разожгли костер. Потом пустили по кругу бутылки вина. Вскоре все принесенные продукты были съедены, вино выпито. Они раскраснелись, принялись бегать друг за другом, валяться в снегу, безудержно хохоча. И, наверное, здесь, в этом заснеженном лесу, и родились первые симпатии, которые у некоторых переросли в настоящую любовь. Они сыграли тогда на курсе несколько свадеб. Вот только Ирочке не повезло.
Павел окликнул Ирину. Она встряхнула головой, отгоняя воспоминания.
- Дорогая, все готово, иди, пока шашлыки горячие. И захвати, пожалуйста, сумку на заднем сидении.
Это было божественно. Ирочка с удовольствием вдыхала ароматный запах жареного мяса, одновременно любуясь Павлом. Даже в смешной спортивной шапочке, он выглядел очень эффектно. Ирочка проголодалась, немного замерзла. Она подошла к костру, впрочем, он уже не горел, только угли ярко светились, отдавая последнее тепло.
Ирина с Павлом ели удивительно вкусное, припахивающее дымком мясо, запивая коньяком из пластиковых стаканчиков. Тревожные молоточки все время стучали в голове Ирины, но она мысленно успокаивала себя: « Но я ведь могу не пить по несколько недель. Я ведь сильная. Ничего не случиться. Завтра душ, крепкий чай, хороший макияж. И, главное, чтобы об этой ее слабости не узнал Павел. Иначе, конец всему. Он должен думать, что она нормальная женщина, которая может позволить себе иногда выпить». Ирина понимала, что если она не сумеет справиться с собой, то, конечно, долго скрывать правду ей не придется. Но она очень надеялась на свою силу воли, и, еще, на силу любви к Павлу.
Ирочка засмеялась своим мыслям, и Павел удивленно взглянул на нее. Она, поддразнивая его, высунула язык. В ответ он легонько шлепнул ее ниже спины, и тут же получил щелчок по носу. Оба расхохотались.
Начинало темнеть. Пора домой. Ирочка с сожалением собирала вещи, Павел прогревал машину. Перед тем как сесть рядом с Павлом, Ирочка засыпала, слабо мерцающие угли снегом.
- Я хотела спросить у тебя, - начала она, когда они тронулись, - твоя жена, она?..
- Не надо ничего спрашивать, - резко оборвал ее Павел, - это мое дело, и только мое.
- Почему твое? – Ирина от обиды даже немного повысила голос. – Разве мы не?.. – Она никак не могла подобрать нужного слова, поэтому запнулась и замолчала.
- Я еще раз повторяю, все мои семейные дела тебя не касаются. Это ясно? – Павел строго, без улыбки смотрел на нее.
Ничего, не отвечая, Ирина отвернулась к окну. За стеклом тянулся зимний пейзаж. Павел молчал, Ирина тоже упорно смотрела в окно. Притормозив около ее дома, Павел взял Ирочку за руку, на минуту задержал в своей, видимо, собираясь, что-то сказать. Ирина резко выдернула ладонь, сухо попрощалась и вошла в подъезд. Шедший ей навстречу мужчина торопливо посторонился. Мельком, взглянув, Ирина узнала соседа по лестничной площадке, и, кивнув ему, заспешила домой.
Пройдя на кухню, она быстро сунула руку за шкаф. Пусто. Придется тащиться вниз, в универсам за углом. «Успокойся, убеждала она саму себя, тебе уже достаточно. И, потом, ведь ничего не случилось. Сама виновата, начала приставать к нему с глупыми вопросами. Он мужчина, и сам, все знает». Но выпитый алкоголь, чувство обиды на Павла гнали ее за добавкой. Как все-таки мужчины умеют испортить любую романтическую встречу.
Звонок в дверь застал ее уже в прихожей. Она распахнула дверь. Перед ней, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял сосед. Тот самый, который часто помогал ей с дверным замком. Кажется, его фамилия Васильев. Он смотрел на Ирочку какими-то умоляющими глазами, словно боялся, что она может прогнать его.
- Проходите, - она распахнула дверь пошире. Сосед суетливо шагнул внутрь, и молча замер посередине прихожей.
- Ну что же, Вы, - затормошила его Ирина, - проходите сюда на кухню. Я сейчас чайник поставлю.
Сосед смущенно присел на краешек стула.
- Вы уж простите, ради Бога. Я на минутку, уж больно дома тоскливо. День рождения у меня сегодня, а посидеть не с кем. – Он аккуратно поставил на краешек стола бутылку водки, и выжидательно взглянул на Ирину.
- Как это не с кем? – возбужденно заговорила Ирина. – А соседи на что? Вот сейчас и отметим Ваш праздник.
Она принялась доставать из холодильника продукты. Быстро резала колбасу, сыр, разбила в сковороду несколько яиц. Достала из буфета рюмки.
- Ну, за Вас, - она подняла рюмку, ожидая пока сосед поднимет свою ей навстречу. Ирина выпила, а он поставил свою обратно на стол, так и не пригубив. Ирочка удивленно подняла брови.
- Вы, уж, не обижайтесь Ирочка, - сосед жалко улыбнулся ей, - не пью я. Я с Вами так, за компанию посижу. Вы меня не смущайтесь. Пейте за мое здоровье. Оно мне сейчас ой как нужно.
Он подлил ей еще, немного помедлив, Ирина выпила, и неожиданно для себя, заплакала. Васильев гладил ее по голове, а она, всхлипывая, рассказывала ему про свои обиды, про Павла, про свою нелегкую жизнь: без любви и нежности. Он неумело успокаивал Ирочку, говорил, что все обязательно наладиться, что все у нее впереди, и она непременно будет счастлива. Она согласно кивала, размазывая слезы по щекам.
Они сидели долго. Сосед почти ничего не ел, потом отхлебнул из рюмки совсем чуть-чуть, с грустью заговорил.
Боль постоянно жила в нем. Иногда Васильеву казалось, что он и родился вместе с ней. Он даже как- то свыкся с этой болью, считал ее живым существом, и даже разговаривал с ней, прося утихомириться, если уж особенно злобствовала.
Васильев родился и вырос в Москве, закончил Политехнический. После окончания попал на завод, очень скоро пошел в гору и считался довольно перспективным инженером. Короче говоря, голова у него «варила» и «варила» неплохо. Довольно быстро Васильев возглавил конструкторское бюро, многие его изобретения были запатентованы, успешно применялись в производстве.
Васильев получил двухкомнатную квартиру, и они с женой Ларисой и маленькой Олечкой постепенно начали обживаться. Платили Васильеву неплохо. Они сумели достать два ковра и набор красивой чешской посуды. Целый месяц Лариска ходила отмечаться, чтобы получить польский мебельный гарнитур. Квартира постепенно приобретала уютный, обжитый вид.
На заводе Васильеву часто выдавали продуктовые заказы. Так что, из венгерской салями, шпрот и зеленого горошка Лариска накрывала шикарные по тем временам столы, разнообразя его картофельной запеканкой, неизменной селедкой под шубой, и удивительно вкусными, хрустящими маринованными огурчиками.
Васильев очень любил тихие спокойные домашние вечера. Оленька что-то рисовала, Лариска вязала очередной шедевр, ну а Васильев читал газеты или резался в шахматы с Петькой Шмелевым. Они дружили со студенчества. Петька был шалопай редкий, мог запросто удрать с занятий. Знал, что Васильев всегда выручит. Правда, после окончания института попали они на разные заводы, но дружить не перестали. Они любили вечерком выпить по кружечке пивка, или завалиться к старым студенческим друзьям в гости, и просидеть за бутылкой всю ночь, споря обо всем на свете: о политике, о женщинах, потом опять о политике.
Потом все это: и работа, и устроенный быт, и стабильная зарплата – в одночасье рухнуло. Завод закрыли и, Васильеву показалось, что рухнул весь привычный для него мир. Он недоуменно перебирал в руках ваучеры, не совсем понимая, что ему с ними делать, слушал свистящее шипение жены, и в его пустой (впервые, наверное), абсолютно пустой голове не рождалось ни одной мысли.
И вот тогда боль впервые начала поднимать голову. Но Васильев приказывал ей молчать, и целыми днями бродил по городу в поисках работы. Но ему или ничего не предлагали, или давала в качестве зарплаты такие копейки, на которые прожить в Москве, да еще с семьей, было практически невозможно.
Как-то вернувшись вечером после неудачных поисков, Васильев нашел на кухне записку от жены. Он долго ничего не мог понять, а потом, только, перечитав ее несколько раз, уяснил, что он остался совсем один.
Вместе с Лариской исчез польский мебельный гарнитур. И только огромный диван остался стоять посреди комнаты, напоминая о былом благополучии.
Вот тогда Васильев впервые напился. Напился сильно, до одури, до беспамятства. Хотя для этого пришлось ему три или четыре раза спускаться в ночной ларек, торгующий «паленой» водкой. Он лежал на диване, пьяный, беспомощный, жалкий, и вперемежку со словами каких то песен из него вырывались громкие рыдания.
Таким и нашел его Петька Шмелев. Он долго мочил Васильеву голову под краном, вытирал ему мокрое лицо, как ребенку что-то говорил ласковое и успокаивающее, до тех пор, пока Васильев не забылся тяжелым беспокойным сном.
Проснулся он от боли. Она забралась ему в сердце, и, сжимая его тяжелой рукой, не давала дышать, мяла. Выворачивала, будто пытаясь вырвать наружу все его внутренности.
Петька, который так и не ушел домой, отпаивал его чаем, сбегал в аптеку за валидолом, а когда уходил, предложил:
- Приходи ты, Вовка, к нам на рынок. Пока грузчиком, а там может и что-то получше выпадет. Пропадешь ведь с голоду, да с тоски.
Васильев мотал головой, даже не пытаясь представить себя разгружающим ящики или грязные, пыльные мешки.
После ухода Лариски жизнь наступила тоскливая. Вечерами его никто не ждал, не звенел как прежде веселый Оленькин голосок. Васильев знал, что живут они в другом городе, но искать не пытался. Знал, что вот такой, безработный, полунищий он Лариске не нужен.
Васильев запустил жилье, редко вытирал пыль, посуду не мыл неделями. А потом наступил настоящий голод. Он продал в переходе метро свой ваучер, и стараясь подольше протянуть вырученные деньги, покупал себе только батон хлеба, молоко,
иногда два яйца на ужин.
Когда деньги кончились, Васильев пошел на рынок искать Петьку Шмелева. Нашел он его в мясных рядах. Бывший советский инженер Петр Алексеевич Шмелев ловко разрубал свиные туши, незаметно швыряя в бумажную коробку под прилавок приличные куски мяса.
Васильеву он искренне обрадовался. С сожалением, глядя на исхудавшее лицо, запавшие глаза, покачал головой:
- Слышь, Володька, могут не взять в грузчики. Исхудал сильно. Не справишься.
Васильев ничего не ответил, только смотрел на Петьку жалобным горячечным взглядом. Петька, махнув рукой, исчез куда-то, велев Васильеву ждать его здесь. Вернулся он скоро, с вертким круглоголовым мужиком. Тот, стреляя из-под кепки хитрыми глазами, цепко оглядел Васильева. Петька быстро сунул ему что-то в карман. Мужик кивнул.
Так Васильев стал работать на рынке. Жить, конечно, стало сытнее, но вот тоска не отпускала ни днем, ни ночью. Крутила, выворачивала наизнанку, подбрасывала навязчивые мысли. Бессонные ночи тянули жизненные соки. Тоска закрыла Васильева с головой, и взяла в соратницы себе изматывающую боль. С каждым днем работать становилось все тяжелее. Дрожали руки, ноги вдруг становились ватными и подкашивались, а лицо серело, приобретая неприятный землянистый оттенок. Васильев, с трудом дождавшись короткого перерыва, отказывался от ходящего по кругу липкого стакана портвейна, ложился ничком на грязный топчан, сжимался от боли, подтягивая ноги к подбородку, и как не пытался терпеть боль, из-под плотно сомкнутых глаз, текли горячие слезы. Он сглатывал соленую влагу, стараясь всхлипывать бесшумно, а в голове проносился калейдоскоп прошлой, счастливой жизни: маленький зеленый скверик, где он любил гулять с дочкой, гудящие цеха завода, старый альбом с фотографиями, который неизвестно куда затерялся, и где были снимки прадеда, школьные и студенческие друзья.
Услышав окрик бригадира, Васильев с трудом поднимался с топчана, волоча ноги, шел за бригадой, к месту разгрузки.
Петька навещал его часто, приносил куски мяса, совал в карман деньги. Он то и выбил всеми правдами и неправдами для Васильева торговое место. Теперь Васильев торговал собачьим кормом, и хотя работа эта была легкой и необременительной, тоска и равнодушие в глазах Васильева отпугивали покупателей. Да и кому захочется купить что-то у мрачного, болезненного человека.
А болезнь наступала на Васильева все сильней и сильней. Иногда он не мог сделать и двух шагов. Горло внезапно перехватывало, он ловил ртом воздух, стараясь унять, бешено колотящееся сердце. Васильеву становилось все труднее справляться с физической болью, но и невыносимые страдания приносила душевная. Васильев отказывался воспринимать окружающее, перестал общаться с соседями. Хотя так любил со стариком Семенычем, который жил этажом ниже, поговорить о жизни. Семеныч вспоминал о войне, о тяжестях фронта, о том, как ноют старые раны, а Васильев слушал и до слез жалел старика, который коротал свой век в забвении и полунищете. И, даже, с ней, с Ирочкой, Васильев перестал перебрасываться парочкой коротких фраз. Хотя, раньше они частенько останавливались в подъезде, чтобы немного поговорить.
В больницу Васильева отвел Петька. Когда, переодевшись в больничную пижаму, Васильев вышел в коридор попрощаться, Петька, не сдержавшись, заплакал. Уж больно жалок был Васильев. Штаны пузырились на коленях, висели сзади мешком. Худые, жилистые руки выглядывали из рукавов куртки, а дряблая, морщинистая шея, казалось, едва удерживает на плечах плешивую голову, еще мгновение и она сломается как спичка. Но больше всего угнетал затравленный взгляд, пустой, ничего не видящий, как бы направленный внутрь себя.
Петька долго не отпускал Васильева от себя, совал ему в карман деньги, как маленького гладил по голове. Когда Васильева позвали в палату, он грустно кивнул Петьке, из всех сил сдерживая слезы. Так Петька и запомнил его: с низко опущенной головой, тихо бредущего по больничному коридору. Он все ждал, что Васильев обернется, и как прежде улыбнется ему озорно и весело. Васильев не обернулся.
В палате он сразу лег, почти не ощущая сыроватого, серого на вид белья, отвернулся к стене, и опять калейдоскоп воспоминаний понесся у него в голове, сменяя друг друга: вот их с Лариской свадьба – собрался почти весь курс, много танцевали, пели под гитару, дурачились. Васильев так до конца вечера и не отпустил Ларискину руку, и любовь переполняла его так, что ему хотелось обнимать и целовать всех. А когда родилась Олечка, он сам вставал к ней ночами, менял пеленки, подогревал кашу, и каждую свободную минуту готов быть рядом с ней. Когда Оленька немного подросла, они втроем поехали на Валдай. Это было прекрасное время. Они привезли туда прекрасный загар, кучу фотографий, и еще долго Васильеву снились и плеск прозрачной воды, серебристый Олечкин смех, пахнущий дымком чай, соблазнительно и призывно блестевшие в темноте большие Ларискины глаза.
Уколы, что прописал ему доктор, оказались страшно болезненными, и вскоре Васильев не мог даже лежать на спине. Сосед по палате советовал:
- Да сунь, ты, медсестре рублей сто, будет делать, не почувствуешь.
Васильев тихонько вздыхал. Деньги, которые ему сунул Петька, он потратил, иногда покупая себе еду в больничном буфете, балуя себя соками и плавлеными сырками, что бы хоть чем-то заглушить вкус и запах больничной кормежки.
Васильев лежал в больнице всего один раз, еще в той советской жизни. У него нашли небольшую язву желудка, и заводская поликлиника выдала ему направление на лечение. Васильеву тогда в больнице все понравилось: и чистота в палатах, и улыбающиеся сестрички, серьезность, с которой подходили к лечению врачи. Помниться, его навестил тогда генеральный директор, и в ответ на смущенную улыбку Васильева начальственно пробасил:
- Ты, Владимир Иванович, не суетись. Мы хороших работников ценим. По твоим проектам считай, целую линию на заводе обновили. Работает, да еще как эффективно. Так что, ты о стране заботишься, а страна о тебе. – Он лукаво подмигнул, все еще смущающемуся Васильеву, крепко пожал руку и вышел.
Всю ночь боль не отпускала Васильева. Скребла за грудиной, со всего размаха била в сердце, стучала в висках. Васильев осторожно повернулся на правый бок, подтянул, как обычно, колени к подбородку. Вроде полегчало. Сумел даже перед утром забыться, чуть задремать. Но обычный день уже вступал в больничные коридоры. С шумом полилась вода из крана, гулко ударяя в пустое ведро. Потом, нянечка, шаркая тапками, громыхала этим ведром по коридору, размазывая тряпкой мокрые полосы по полу. Ходячие больные потянулись с чашками в столовую, каждый раз вздрагивая от грозного окрика нянечки: «Ходють тут, и ходють, грязь носють. Не лежится им, окаянным».
Васильев осторожно встал, умылся, вытерся несвежим полотенцем – белье не меняли уже третью неделю – потянулся к кружке с чаем, да весь как-то обмяк, ослабел, с трудом опустился на подушку. Так и пролежал до обеда. Не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. В обед в палату заглянул доктор, кивнул Васильеву:
- Вам необходима срочная операция. Картина вашего заболевания такова, что просто не терпит промедления. Если прооперируетесь, то пробегаете еще лет двадцать. Но хочу сразу предупредить – операция платная, денег стоит немалых. Но ведь у вас, наверняка, есть родственники, друзья. Обратитесь к спонсорам, наконец. Конечно, мы делаем такие операции и бесплатно, в порядке очереди, но ждать вам ее придется лет шесть не меньше. К тому же можете и не успеть.
- Сколько? – хрипло выдавил из себя Васильев.
От услышанной суммы у него сразу заломило затылок, он закрыл глаза и увидел генерального директора, заводскую технологическую линию – его детище и изобретение. Перед глазами продолжали кружиться: Олечка, играющая его наградами, Лариска, стоящая посередине валдайского заливного луга, по пояс в цветущих травах, портрет Сталина, который висел в кабинете отца. Боль подняла голову и нагло ухмылялась.
Очнулся он оттого, что сосед тряс его за плечо, протягивая стакан с водой. Доктора в палате уже не было.
От больницы до дома Васильев шел пешком. Идти было тяжело, подтаявший снег месился под ногами, сумка, в которой болтались старенькие тапки, оттягивала руку. Первое весеннее солнышко не грело еще, и только шаловливый лучик сумел дотянуться до небритой желтой щеки Васильева. Он впервые улыбнулся, улыбнулся грустно, одним уголком рта.
По дороге Васильев часто останавливался, присаживался на попадавшиеся, мокрые скамейки, подолгу сидел, наблюдая за купавшимися в луже воробьями, за их шумной возней, стараясь вдохнуть в грудь как можно больше воздуха. Он старался ни о чем, ни думать, но мозг помимо его желания вел напряженную работу: сравнивал, анализировал, подводил итоги. И Васильев ужаснулся тому выводу, что сделало его подсознание. Он вдруг явственно понял, что случилось с ним, почему, и кто в этом виноват. Он опять ужаснулся, стараясь отогнать эту мысль.
Уже около подъезда своего дома он встретил Семеныча. Старик был чем-то расстроен, кривил рот, будто собираясь заплакать.
Васильев остановился, и с шумом вдыхая и выдыхая воздух, собрался, было что-то сказать старику, но потом передумал и, покачиваясь, пошел к двери подъезда. Он с натугой открыл ее, и, отдыхая на каждой ступеньке, стал подниматься в квартиру. Он, было, прилег на диван, но потом вдруг вспомнил, что у него себя день рождения, и в такие дни Лариска всегда готовила, что-то особенное и вкусное. Ему стало невыносимо тоскливо, он встал, и немного подумав, вышел. Уже, едва не столкнувшись в дверях подъезда с Ириной, Васильеву вдруг пришла в голову мысль придти к ней, а не сидеть одному в пустой квартире.
Ирина слушала его, подперев голову руками, и опять слезы катились у нее из глаз. Боже, ведь они живут рядом столько лет, и ничегошеньки друг о друге не знают.
Он ушел от нее поздно, когда выговорился и вконец ослабел. Голова кружилась, и ноги немного подкашивались. Ирочка проводила его до двери, жалея, что ничем не может ему помочь.
Дома Васильев сразу же лег. Ноги не держали его.
Васильев прикрыл глаза и сразу увидел себя совсем маленьким. Вот он идет с отцом в зоопарк, каждый, прижимаясь к нему, когда они проходили мимо клеток со львом или медведем. А вот они уже втроем, вместе с мамой, в парке. Маленький Вова катается на каруселях, и всякий раз, пролетая мимо родителей, машет им рукой и что-то весело кричит. А вот они все вместе едят мороженое. Вовка вымазал свой новый костюмчик, а отец почему-то не ругает его.
Васильев совсем близко увидел отцовские глаза. Он смотрит на сына ласково и нежно.
Неожиданно Васильев заплакал громко, навзрыд, как в детстве. Он постепенно затих, и уже не слышал, как кто-то звонил в дверь, звал его. Не видел он и того, как в комнату вошел Петька, за ним семенил старик-сосед, робко выглядывала из-за их спин Ирочка.
- Слышь, - Семеныч робко тронул Петьку за рукав, - он тут давеча шел, сказать, будто бы хотел что-то. Но сам шел, на своих ногах. А теперь вот… Отчего помер? Знаешь?
- Знаю, - глухо откликнулся Петька, и, опустившись на колени перед Васильевым, надолго затих.
После ухода Васильева Ирина поплакала немного, потом допила оставшуюся в бутылке водку и легла спать. Все ее обиды, личные обиды казались мелкими перед огромной бедой этого человека.

(будет и продолжение, только я подумала, что лучше давать небольшими статьями, а то тяжело читать. Верно?)