Притча об Адаме и Еве

Утром, раскрыв глаза и оглядевшись по сторонам, Адам обнаружил, что находится в новой квартире. Сердце его застучало, а по щекам потекли слёзы радости. Если б не государство, выделившее ему это просторное, со всеми удобствами жильё, что бы он делал, как бы жил дальше? Всё, что было до этого, он назвал пустотой, а всё, что есть и чему ещё предстоит сбыться, – жизнью. Тёплый луч скользнул по его щеке. И Адам признался себе, что это приятно. Выпрыгнул из постели, сорвал оконную занавеску. И тут же волна ослепительного света изогнулась перед ним и с головы до ног захлестнула его. А голоса птиц, снившиеся ему ночью, зазвенели в его ушах отчётливее и чище.
– О Господи! – воскликнул Адам. – Существование Твоё – в дарах Твоих! Ради меня повлиял Ты на государство, и оно вручило мне ключи от этой уютной квартиры, удобно расположенной на втором этаже. Сделал меня счастливым. И моё сердце – по праву Твоё.
Однако действительность быстро заставила усомниться Адама в произнесённых словах. Потому что, ещё раз оглядевшись по сторонам, он убедился, что в квартире, кроме него, никого нет. Догадался, что одинок. И, тяжело вздохнув, погрузился в кресло, наполняя жилище всевозможными мыслями. Мысли вдохнули в него усталость. И Адам не заметил, как сон выстроил вокруг него свой причудливый лабиринт, темнота которого принуждала идти на ощупь. И он шёл, пристально в неё вглядываясь, проклиная судьбу. А когда, обессилев, повалился в подножную пыль, проснулся, вскрикнул от удивления. Из его груди выдавался прекрасный цветок: пока Адам блуждал узкими тропами лабиринта, он пророс из его плодородного сердца и теперь своими нежными красками пронизывал всё вокруг. Возрадовался Адам. Склонил голову над цветком. И назвал его Евой. И, как только назвал, приумножились достоинства Евины. Обнажила она бутон свой и сказала Адаму:
– Пей.
И он пил из её бутона сладкий нектар, а насытившись, вознёс Богу хвалу и повелел всем мыслям, могущим подорвать выпавшее ему счастье, раз и навсегда покинуть его квартиру. И они подчинились воле его, и высыпались во внешний мир. Но одна из них была столь упрямой, что наотрез отказалась поступиться своим уютом.
– Ты свинья, – сказал ей Адам. И она удовлетворённо захрюкала и расположилась на столе в кухне.
Потянулись дни вечности. Адам любил Еву. Ева любила Адама. Слова, изобретённые ими, оказались пригодными для сотворения верлибров, а затем и рифмованных стихотворений. Освоили нотную грамоту. И из их дома полилась чудесная музыка. Она заострила стержень их интеллекта. А занятия танцами снабдили их душу недостающей лёгкостью и пластичностью. То и дело орошали Адам и Ева друг друга плотными поцелуями. Не мыслили себя порознь, и со временем позабыли о живущей с ними бок о бок свинье, которая, не вылезая из кухни, неустанно твердила о том, что не существует идеальных людей. Иначе Книга о них была бы на редкость скучной и малотиражной. И Бог отвернулся бы от неё или даже сжёг, установив между Землёй и Солнцем гигантскую лупу.
И вот однажды, приготавливаясь ко сну, Адам сказал Еве:
– Тебе хорошо, а мне – плохо.
– Это ещё почему? – удивилась Ева.
– Я на животе спал всего один раз – в первую ночь моей жизни. А потом из моей груди проросла ты и лишила меня этого удовольствия. Конечно, я бы мог… но боюсь навредить тебе. Позволь же пересадить тебя в глиняный горшок. А утром я извлеку тебя из него и приставлю к своей груди.
Огорчилась Ева. Ей ни на один миг не хотелось разлучаться с Адамом. А что говорить о ночи: она длится несколько долгих часов. И всё-таки уступила, смирилась, потому что больше всего боялась омрачить сияющее лицо возлюбленного.
– Делай как знаешь, – со слезами на глазах прошептала она. И Адам почувствовал, как у него в сердце трепетно зашевелились её нежные корни.
Ещё раз поцеловав её, уверив в безопасности операции, напрягся Адам и с корнями вырвал Еву из своего сердца. Пересадил в глиняный горшок. И, распахнув окно, поставил горшок на подоконник, чтобы рассветные блики разбавили в Еве тревогу, а ветерок, возвращаясь с ночных гулянок, скользнул по её сжатым губам и превратил их в улыбку.
– Спокойной ночи, – зевая, проговорил Адам. Перевернулся на живот и уснул, обнимая подушку.
 
***
 
Ночью по крышам загрохотал дождь, налетел шквальный ветер. Студент Митрофан, пьяный вторые сутки подряд, брёл по улице. Его очень шатало. Одежда на нём промокла. Волосы на голове слиплись. Куда бы он ни свернул – падал в лужу. И, выбравшись, снова принимался за поиски родимой общаги. Ему страстно хотелось любви. Но и обыкновенная женская ласка подошла бы ему. В общаге, прямо под его комнаткой нелегально обреталась Надька. Она нигде не училась и не работала, за исключением предоставления интимных услуг. Обслуживала, преимущественно, студентов. Брала с них недорого. А иногда и за бутылку водки могла, что называется, растерезиться. И сейчас Митрофан усиленно старался думать о ней, о своём единственном с ней свидании. И насупился, вспомнив, что все его немногочисленные денежки перетекли недавно в литр бодяги, а бодяга незамедлительно разлилась по его организму и всё ещё булькает в нём, отодвинув повторное свидание с Надькой на неопределённое время.
Митрофан обогнул площадь и теперь вышлёпывал под окнами респектабельной новостройки. Остановился. Запустил руки в карманы, должно быть, желая нащупать завалявшуюся в них сигаретку. Но она не нащупывалась. И Митрофан разочарованно обратил свой взор к чёрному небу, рассекаемому яркими молниями, и, чтобы излить из себя обиду, сковавшую ему дых, в запале обозвал небо сопливой тряпкой. И незамедлительно – почему-то именно он – схлопотал по башке чем-то грохочущим… В глазах у него потемнело. И он без сознания повалился в простёршуюся перед ним лужу. А когда очнулся, обнаружил возле себя керамические осколки, а главное – великолепный цветок, выдающийся из его костлявой груди. Насупился. Испугался. Девушки не жаловали Митрофана своим вниманием. А тут откуда ни возьмись такая красавица! Запросы у неё, наверно, космические. Как же он её обеспечить сможет? Он ведь всего-навсего бедный студент!
– Не волнуйся, – сказала ему Ева. – Я не обременю тебя. А ты не отдавай меня никому и не оставляй в одиночестве.
– Но как зовут тебя? – поинтересовался у неё Митрофан, ибо слова её очень ему понравились и он решил поближе познакомиться с ней.
– Меня зовут Ева. Это имя дал мне Адам. Собираясь в постель, он оставил меня одну на подоконнике. А ночью мою талию обхватил разбушевавшийся ветер и повлёк вниз, к тебе.
– Не беда! – воскликнул Митрофан. – Отныне только я буду твоим Адамом. – Склонил голову над её влажным бутоном, отпил из него. И в голове у него посвежело: образ Надьки вылетел из его головы, растворился в непроницаемом мраке. После чего Митрофан уверенно определил короткую дорогу в общагу, расположенную на городской окраине. И, радуясь и дивясь произошедшему с ним, поспешил удалиться.
 
***
 
Рано утром от щемящей боли в груди проснулся Адам. Лицо его померкло, под глазами появились синеватые полосы; руки огрубели, на них проступили мозоли. Ему опять снился тот лабиринт, беспросветный, напитанный колкой пылью.
– О Ева, – лихорадочно пробормотал Адам. Всего один её поцелуй мог исцелить его. Кинул на подоконник пронзительный взгляд. И вздрогнул. Подоконник был пуст. И лишь раскрытое настежь окно поскрипывало легонько.
Адам опрометью бросился из постели, выглянул из окна. Разглядел лежащие на сыром асфальте осколки от временного пристанища Евы, но её не увидел. Вспомнил, что ночью сквозь сон слышал разъярённое завывание ветра, барабанную дробь… И всё понял. В сердцах выругал себя за допущенную неосмотрительность. Обхватил ладонями голову и побежал на улицу, где первому же попавшемуся дворнику описал приметы своей возлюбленной. А дворник, подумав, поковырявшись в носу, подсчитав осколки, рассмеялся злорадно и метлой указал Адаму в сторону цветочного рынка, где, как он выразился, «можно нарыть что-нибудь и получше».
Оказавшись на рынке, Адам принялся обходить прилавки. Цветы всевозможных форм и окрасок щекотали ему глаза, волнами нависали над ним. Продавцы наперебой советовали ему купить именно у них – самое свежее, самое прекрасное. Но Адаму нужна была только Ева, и он отрицательно качал головой, отвергая их предложения. Видя, что он ничего не покупает, продавцы стали насмехаться над ним. А какая-то невсебешная старушенция потехи ради ухватила его за рукав и, прихрамывая, таскала за собой вдоль торговых рядов, крича, что это она – Ева, а он – её нерадивый муж. В конце концов Адам оттолкнул её от себя и помчался прочь.
Он продолжил поиски в скверах и подворотнях, глядя в глаза, вопрошал прохожих, вихрем влетал в цветочные магазины. Но никто не мог помочь ему, обнадёжить хотя бы малой зацепкой. Не зная, что предпринять, вечером на площади приобрёл он бутылку тёмного пива. Опорожнил её. Опьянел. И ему показалось, что горе его уменьшилось. Образ Евы растворился в его сознании, сделался неприметным. Тогда плюнул Адам впереди себя и, разгребая подступившие сумерки, поплёлся домой, втайне радуясь подвернувшемуся ему лекарству от неутолённой любви – алкоголю.
 
***
 
Не успел он надеть в коридоре тапочки, как в дверь позвонили. Он отворил и увидел перед собой весьма развязную девку с густо накрашенной физиономией и в мини-юбке с многозначительными прорезями по бокам. Она нагло улыбалась ему, неторопливо погружая серые зубы в белую жвачку.
– Привет, дурик! – сухо произнесла она.
– Разве мы с вами знакомы? – удивился Адам.
– А то как же! Надьку не узнаёшь! – выпалила она. – Кончай придуриваться! Я тебя ещё на площади заприметила. Пошла следом. Хорошо же ты устроился, Митрофанушка! Это уже не общага! Небось, не один в этой квартирке живёшь?
– Один, – растерянно пролепетал Адам.
– А ты не врёшь? – взъерошилась Надька.
– Не вру.
– Тогда дай пройти, – как-то чересчур самоуверенно выпалила она и, толкнув Адама плечом, ввалилась к нему в квартиру.
В сумочке у Надьки сразу же обнаружилась бутылка «Пшеничной». Она завлекательно потрясла ею перед Адамом, которого без тени сомнений именовала не иначе как Митрофаном. Вошла в кухню и ахнула, увидав на столе свинью. Зааплодировала. Ещё бы! Свинья лишней никогда не бывает. Вот и пить что-либо спиртное без свиней, пусть даже самых закамуфлированных, ни у кого ещё не получалось. Слегка потеснив её, принялись Адам с Надькой бухать и подробности первого своего свидания смаковать. А довершив дело, потащились в постель, радуясь удачно проведённому времени. По пути Адам заглянул в настенное зеркало и рассмотрел в нём своё лицо – как будто и не своё вовсе, чужое, с отметинами жизненных тягот, с печатью разврата. И внезапно вырвалось из его уст горькое «МИТРОФАН», и откликнулось в сердце долгим всепоглощающим эхом. И ничего в этом не было удивительного.
 
***
 
С тех пор поселилась Надька в Митрофановой квартире на правах половинки недостающей. Ни в чём себе не отказывала за его счёт. Пьянствовала с ним напропалую, «возлюбленный» ему говорила. А он, в благодарность за это, волосами её занюхивал и к диванчику подводил – чтобы как можно полнее продемонстрировать на нём свою чувственную природу.
Но что такое деньги? Сегодня есть, а завтра – ищи-свищи. Вот и сбережения Митрофана быстро истаяли. Стала Надька различные вещички у него подворовывать и продавать. А однажды – какой-то праздник наклёвывался – предложила телевизор на барахолку снести. И Митрофан согласился, ибо выпивание вошло у него в привычку. Да и поддержание праздника – дело святое. Однако вслед за телевизором в ход пошли шкаф, сервант и другие полезные особенности интерьера. Дошло до того, что в квартире, кроме диванчика и кухонного стола, ничего не осталось. А тут ещё сотрудники ЖЭКа терроризировать принялись: почему, мол, за квартиру не платите? И повестки в суд под дверь, словно взрывчатку, подкладывают.
Побежал Митрофан на работу устраиваться. Хотел, было, в помощники депутата местного сунуться или на ликёроводочный склад заведующим. Но никто ему не позволил. Пришлось в приёмщики стеклотары идти. Что ж, и там иногда на донышке остаётся. А если изо всех бутылок в одну посливать, жить можно и даже улыбаться время от времени. Но долго он там не задержался. Заработок и выпивка, которые он исправно приносил домой, уж очень оскорбительными показались для Надькиного достоинства. Она, когда в общаге дурью маялась, от студентов и того больше имела. К тому же, студенты – люди весёлые, беззаботные. Ничто им не чуждо. А стеклотарщики – зачастую угрюмы, и в ушах у них почти без перерыва звенит, облекая тем самым их мысли в резкие приступы злости.
– Нет в тебе, Митрофан, особого смысла, – как-то в порыве откровения проговорилась Надька.
Митрофан же, не находя что ответить, ужалил её кулаком в лицо. И, видя её поспешное отступление в направлении двери, догнал и ухватил за руку, всячески умоляя простить его и обещая свернуть ради неё все горы, разгрести все тернии, препятствующие их совместному продвижению к близлежащему счастью. Сообразив, что из сложившейся ситуации можно извлечь для себя немалые дивиденды, Надька раскрыла рот – перешла в наступление. Она долго и убедительно, со слезами на глазах распылялась о своей стоической любви к Митрофану, о трудностях их союза. После чего ловко перекинула пламя своих рассуждений в сторону своего неопределённого будущего. И, наконец, добралась до созревшей, как она сама выразилась, необходимости обменять их просторное, неохватное жильё на охватное, что – по её словам – давало возможность полностью рассчитаться с накопившимися долгами и при этом на себя денег не пожалеть. А то, что квадратные метры сузятся – не беда. Не метры ведь в жизни главное, но взаимопонимание и любовь. Потому что всё остальное – брызги.
Прельстившись такими доводами, а также испытывая перед Надькой угрызения совести за содеянное, Митрофан согласился. Накарябал на специальном купоне короткое объявление. Отнёс в газету. И уже на следующее утро вышел на Митрофана риэлтор – молодой, покладистый парень – и с энтузиазмом взялся за выполнение возложенных на себя обязательств, предварительно угостив работодателей вкусной чекушечкой.
Но, как известно, чекушку всего два глотка составляют. Захотелось Митрофану и Надьке ещё жару поддать. Тем более, мысленно они уже успели попрощаться со своей неохватной квартирой и теперь воображали другую, не менее обустроенную, что, разумеется, приводило их в чрезвычайное возбуждение, не прибавляя в карманах денег. Вспомнили о диванчике. Как же они без него? А он без них? Взгрустнули. Ещё раз полежали на нём. И, махнув на него рукой, утерев слезу нежности, потащили на барахолку, где в течение получаса выгодно избавились от него. Накупили пива и самогонки и на длительный срок погрузились в туманище обоюдного пьянства. И приснился им сон. А может, и не сон это был, а самая прямая действительность…
 
Сон
 
Вот, бредут они по улице; пьяные, как всегда; спотыкаются. А идти далеко. Ноги болят, поясница ноет. Видят, впереди автобус притормозил, и люди в него через переднюю дверь набиваться начали, и у каждого из груди цветок выдаётся.
– Не опоздать бы, – Митрофан говорит.
А Надька ему:
– Бежим!
Ускорили шаг. В последний момент успели. Митрофан первый на подножку вскочил. А водитель со всей строгостью у него спрашивает:
– Где ваш цветок?
– Загубил, – виновато говорит Митрофан. И понурил голову.
– Брешет! Я тут! – кричит позади него Надька.
Но водитель больше и слышать ничего не желает. Вытолкнул Митрофана с Надькой на тротуар. Хлопнул металлической дверью. И вместе с пассажирами понёсся наперегонки с ветром.
 
***
 
Как бы там ни было, прошла неделя, и ещё одна. Из окна общежития на окраине города весь день раздавалась приятная музыка. Лилось шампанское. В лунном небе распушилось перо жар-птицы – незабываемый фейерверк. Сторонние наблюдатели этого захватывающего зрелища, сгрудившись на улице, с оживлением заговаривали о намеченном на завтра переселении какой-то красивой молодой четы из приватизированной комнатёнки в квартиру; об организованном по этому случаю прощальном празднестве. И тихонько вздыхали, не имея возможности видеть виновников торжества, но не упуская из виду жалобно всхрюкивающую под их окошком тощенькую свинью, некогда изгнанную и потому изрядно потерявшую в весе.
 
***
 
А с утра пораньше Митрофана и Надьку снова посетил риэлтор. Шагнул в приоткрытую дверь и обнаружил их бесстыдно дремлющими на голом полу. Это зрелище показалось ему отвратительным и смутило его. А перегар, исходящий от них, заставил его напористо взмахивать у кончика носа недавно приобретённым портфелем из крокодиловой кожи. Чтобы добудиться их, ему пришлось трижды кричать «пожар!». И только тогда они нехотя зашевелились, быть может, напоминая какие-то диковинные растения или – но от этого тоже не легче – слизней, почуявших приближение дождевой тучи.
Риэлтор вежливо попросил их собраться с духом и освободить помещение, так как со вчерашнего дня оно не принадлежит им. Затем положил перед ними на пол причитающиеся им деньги от состоявшейся сделки, комплект готовой документации, засвидетельствованной в нотариальной конторе, и вышел на лестничную площадку, застыл на ступеньке, добродушно желая прошагать с выселенцами один квартал.
Протерев глаза, Надька первая взглянула в документацию и вслух прочитала, что отныне Митрофану принадлежит комната в общежитии – в том самом, где она когда-то жила, да и Митрофан тоже! Разочарованно развела руками. Закусила губу. Всё-таки не в общаге воображала она себя. Однако, пересчитав деньги и помыслив о том, что проституция – тоже выход, приободрилась, не упуская при этом случая прикарманить сколько-то хрустящих банкнот. Что же касается Митрофана, то он и глазом не моргнул. Казалось, он вообще утратил какой-либо жизненный ориентир, безвылазно потонул в кромешном тумане, сделался подкаблучником.
– Айда! в общагу! – скомандовала ему Надька.
– Иду, – послушно пробубнил Митрофан.
И, одновременно подхватив кухонный стол с хрюкающей на нём свиньёй, а заодно и различную стеклотару, они молча покинули помещение, стараясь не отставать от риэлтора, который беспрестанно поглаживал свой дорогой портфель, уводя их всё дальше и дальше от насмешливых обитателей дома, что, дружно повставав у подоконников, душераздирающим свистом радостно провожали их.
 
***
 
Митрофану сделалось дурно. Проходя мимо парковой оградки, он присел на скамью. Странное чувство тошноты и умиротворения тронуло его сердце, подступило к гортани. Кончики губ разошлись, образуя вялую, но зато улыбку. Было тепло. И ему подумалось, что жить можно и здесь, на улице, освободив себя от квартплаты и повесток в районный суд.
Он посмотрел на Надьку, а она на него, всем своим видом выказывая недоумение по поводу вынужденной задержки. Рядом стоял риэлтор и нетерпеливо поглядывал на часы.
– Послушайте, – у меня ещё уйма дел, – сказал он.
– А вы не беспокойтесь. Мы и без вас знаем, куда идти, – выпалила Надька. – Может быть, всё-таки поможете нам имущество дотащить?
Однако перспектива тащить привселюдно стол со свиньёй в компании замухрышек совсем не радовала его. Он тут же пожалел о чрезмерности своего добродушия. Незамедлительно сунул руку в карман пиджака, нащупал мобилку и привычным движением активировал «ложный вызов». Телефон протяжно захрюкал. И риэлтор демонстративно поднёс его к своему уху.
– Ну вот, меня вызывают, – состроив недовольное выражение, проговорил он. – Деньги у вас есть. Можете грузовую машину нанять. Всё в ваших руках. До встречи! – развернулся и поспешно направился в противоположную сторону.
– Пустозвон! – бросила ему вслед Надька. – Что это ты, Митрофан, расселся?
– Отдохнуть охота, – устало промямлил он.
– Ничего, я сейчас бутылки сдам, отдохнём! – придумала Надька. – А ты за имуществом присмотри. Люди – жучьё воровитое, – подхватила сетку с бутылками и побежала в приёмный пункт.
Вскоре вернулась с литровой банкой самогонки за пазухой и копчёными куриными крылышками. Предложила переместиться на пенёчки в ивовой рощице, что на территории парка. Так и поступили. А когда в банке ровным счётом ничего не осталось за исключением запаха, присыпали стол ветками – спрятали; а свинью для верности повязали бечёвкой и, покачиваясь, поддерживая друг друга, повели за собой – покупать очередную порцию крепкой водички.
– Ты меня любишь? – по дороге допрашивала Митрофана Надька.
– Угу, – отвечал он, ибо кроме неё у него больше никого не было на всём белом свете.
– Тогда у нас всё ещё впереди, – отряхивая от назойливых муравьёв мини-юбку, твердила она.
И тошнота, словно змеиная кожа, сползла с Митрофана. В глазах у него появился блеск орлиной летучести. Он обнял Надьку за талию, изготовившись в любую минуту воспарить с ней над ежедневной похожестью человеческих лиц, над крышами их домов. Но – странно – крыльев у него не было. И куриных крылышек не осталось.
Ступая через какой-то до боли знакомый двор, Митрофан накренился влево. Ноги его подкосились. Солнечные лучи вспыхнули на висках. Он вздохнул и мешком повалился в траву, увлекая за собой Надьку.
 
***
 
После полудня во дворе респектабельного дома в прятки играли дети, катались на карусели. Большое жёлтое солнце, выкатившись из-за отдалённой многоэтажки, радужно блестело на их разрумяненных лицах, переливалось на пуговицах. Повеявший откуда-то из переулка остужающий ветерок словно бы невзначай задел верхушки пропотевших на жаре тополей, и они тихонько затрепетали, оживляя на асфальте свои пышные тени.
Дверь в опустевшую квартиру на втором этаже распахнулась. И на пороге появился красивый молодой человек в строгом костюме. Лицо у него сияло, а из его груди выдавался прекрасный, сочный цветок, напоённый нежностью и любовью.
– Вот мы и дома, – мелодично проговорила Ева.
С тех самых пор, как она свалилась Митрофану на голову, он окончательно бросил пить, похорошел, преисполнившись её светом. Дурные привычки, одолевавшие его, начисто позабыл, ясно осознав своё настоящее имя, и это имя – Адам. Вот и люди, любуясь и восхищаясь им, называли его Адамом. И ему необыкновенно везло. Со всякой выпавшей на его долю работой он успешно справлялся. Взявшись за учёбу, сдал на отлично сессию. С лёгкой руки декана был выдвинут в лидеры факультета. А однажды, откуда ни возьмись, у него объявились кровные родственники, весьма состоятельные. Наблюдая его успехи, они решили сделать ему подарок. Рассудили, что комната в общежитии слишком мала для Адама и его размашистых планов, и загорелись приобрести для него изолированную квартиру. Как-то, пролистывая утренние газеты, наткнулись на объявление об обмене престижного жилья в центре города на жильё попроще, с доплатой. И сразу же уцепились за эту возможность. Созвонились с риэлтором, не замедлившим дать ход недвижимому процессу.
Даря друг другу счастливые поцелуи, новосёлы проследовали вовнутрь. Чувство, что он когда-то уже бывал в этой квартире, проникло в Адама, всколыхнув струны его души. Ни копоть на потолке, ни землистые отпечатки на полу от неухоженной обуви не могли перечеркнуть его радость. Скоро он наведёт здесь порядок, и Ева обязательно поспособствует ему в этом. Потому что они нераздельны. Бог неспроста соединил их и наделил всепобеждающей силой любви. И Адам с Евой благоговейно вознесли Богу хвалу и поблагодарили своих щедрых родственников, интуитивно ощущая пробивающееся из дебрей небытия что-то значительное и неописуемо светлое – своё незамутнённое будущее.
– С минуты на минуту приедут грузчики, – заметил Адам. – Они привезут кровать, заказанную мной в антикварном салоне. Она очень удобна. Должно быть, на ней снятся сладкие сны.
– Но только не ложись на живот, – напомнила ему Ева. – Это вредно для нас обоих.
– Не беспокойся, – спокойно сказал Адам. – Твою притчу о двух влюблённых и цветочном горшке я выучил наизусть. И ни за что не позволю подвергнуть риску нашу любовь.
– О да, – я знаю, – мечтательно прошептала Ева. Но внезапно глаза её стали шире, она вздрогнула и побледнела. Вглядываясь в Адама, в сердцевину его сущности, она на мгновение различила в ней Митрофана. Он по-идиотски улыбался ей, протягивая опорожнённый стакан: мол, чего пялишься, наполни горючим. Махнул рукой и сразу исчез, оставив после себя горьковатый привкус печали.
Чтобы преодолеть создавшееся замешательство, Адам распахнул окно. Поток освежающего воздуха повеял ему в лицо. С юга на север по небу скользили нитевидные облака. Во дворе продолжала безостановочно раскручиваться карусель, кружа головы голосистым мальчишкам. Неподалёку распустился розовый куст. Было отлично видно: под ним безмятежно лежит мужчина, сжимая в руке какие-то потрёпанные бумаги, а с ним – женщина в мини-юбке с многозначительными прорезями по бокам обнимает свинью. Еве показалось, что Адам остановил на них взгляд.
– О чём ты сейчас думаешь? – не без смущения поинтересовалась она.
– Да о тех розах, – обернувшись, кивнул Адам.
– Быть может, они растут из сердец ещё не рождённых детей, – приложив к своему выпуклому животу руку возлюбленного, тихо сказала Ева.
– Для тебя, – весело произнёс Адам.
«И для Надьки», – тут же подумала Ева. Но эта мысль нисколько не смутила её. Напротив, волны радостного облегчения захлестнули её, приятно обожгли её губы, ибо она хорошо понимала, что Надька – это вывернутая наизнанку она. А значит, не время останавливаться на пути к личному совершенству, терять бдительность. Необходимо работать усиленно над собой, ясно отдавая себе отчёт в том, что НАДЕЖДА, как водится, умирает последней. Или же вообще никогда!..

Победитель конкурса "20 лучших статей июня-2011"