Недописанный роман (главы)

Смерть Яблони...
Черт бы побрал эту ненасытную Печь! О, да, теперь только с большой буквы, только на коленях - к этому маленькому людоеду, покрытому толстой коркой ржавчины, а, может, и моей свернувшейся от холода крови, бывшей, пенящейся в этом уже полупустом кубке с двумя ножками и ручками, Амброзии! амброзии - даже вопреки правилам правописания - теперь с маленькой! Теперь это, скорее, рябиновка со льдом, от которой только и рябит в глазах... Повсюду, начиная с узких каналов артерий, до розоватых с утра лужиц света в катарактовых окнах - стоячие дыбом волны, волнешки ряби застывшего льда одиночества... В океане это была бы зыбь, тоже как бы рябь, но в лужицах Бога, и она была, была... Но так давно, от тех лет только вот и остались эти закаменевшие навсегда чуть золотистые лучики Солнца в потресканном от холода колчане из тонкой кожуры последней, точнее, самой первой яблони из нашего сада... Сейчас эта всеядная сволочь сожрет и их, все, что от той солнечной жизни осталось: чуть лишь морщинистые полешки, так девственно чистые, золотисто-белые изнутри! Увы, чтобы убедиться в последнем, пришлось их грубо расколоть топором безысходности, не оставляющим никакого выхода прошлому, но порой вдруг и открывающим взору совершенно новые, неожиданные...

Когда-то, стоя перед спилом гигантской секвойи, в тени ее еще живых сестриц-великанш, я мысленно сравнивал деревья с материализованной моделью того самого четвертого измерения, Времени, свернувшегося в тонкие трубочки внутри устремленных к Солнцу стволов... О, есть царственные, величественные и снаружи деревья: та же секвойя, дуб, ясень..., - в которых вполне обычное, вялотекущее, моросящие на просторные поляны смертных трав и цветов лишь мелким дождичком незримых секунд, Время, в тех же какими-то внутренними вихрями заворачивающееся в каждом витке лет в невообразимые снаружи картины извечной, не прекращающейся ни на миг, борьбы Света и его собственной Тени, Жизни и ее Сна..., открывающиеся изумленному взору, увы, лишь после их собственной смерти... Но есть деревья, такие, например, как девственно белая и снаружи береза, и как стыдливо прячущая от предвзятых взоров свою целительную белизну, осина, словно бы совершенно равнодушные к самому Времени, к его постоянно чередующимся дням, ночам, веснам, зимам, так важным и для смертных былинок и для царей, а для них являющихся лишь ничего не значащими знаками самой Вечности... Такой же была и моя яблоня, наша Яблоня, которую мы посадили вместе в наш первый год нескончаемой весны, но которую я, вот, срубил теперь один, потому и говорю, что срубил мою - твоя ведь, наверняка, еще жива в твоей памяти еще не сбывшихся, то есть, не умерших надежд...

Я же сейчас, встав на колени перед холодной Печью, сожгу их, верну Солнцу все его щедрые надежды, живительные дары, всю его обещанную нам обоим вечность Любви, девственную до сих пор белизну и чистоту которой я только сейчас и разглядел, добив звонким топором нашу яблоню, срубленную мной прошлой уже метельной ночью безумного отчаянья, как ни отбивалась она во тьме, исцарапав мне заледенелое и от снежинок лицо, бесчувственные от стужи другой Вечности руки своими тонкими, хрупкими ветвями, все еще покрытыми плачущими льдинками цветов своей последней Весны, не успевшей вновь прийти к ней теперь уже на помощь... В самом конце лишь она как-то спокойно, безмолвно, величественно ли даже рухнула предо мной на черный, рыхлый снег притихнувшей от испуга метели, покорно позволила мне перенести себя на последнее ложе, оттаивая в моих мокрых и горячих ладонях, осторожно как-то и знакомо касаясь лица своими обмякшими, тоже тающими на глазах веточками... Может быть, она вдруг осознала, что без меня она бы уже и не смогла оставаться моей, а, возможно, в ней и среди этого жуткого холода последней зимы проснулась вдруг извечная и неприметная в обыденности, забытая ныне напрочь жертвенность Любви, для внутренней Вечности которой сама эта внешняя жизнь ничего не значит...

Это я лишь своим и вовсе уж холодным разумом той самой заледенелой ряби извилин все еще цепляюсь за эти мертвые иллюзии цветных форм, под которыми память несостоявшегося и художника все еще угадывает, надеется ли угадать тепло далеких воспоминаний, стройность ли какого-то смысла всей этой окружающей, бесполезной суеты жизненных мелочей, мыльные пузыри которых порой так красочно переливаются и играют цветами на не ведающем никакой такой облачности Солнце, в огнях ли рампы несмолкающего ни на миг и под этими облаками Театра Жизни, где все мы и актеры, и режиссеры, и зрители, и даже гардеробщики, помогающие, даже заставляющие остальных переодеваться при переходе с одной сцены на другую, в подспудной, видимо, надежде однажды, в краткий миг разоблачения, переодевания ли, разглядеть в каком-нибудь из самых незаметных соучастников действа самого сценариста, Драматурга ли, который вряд ли все это сочинял только для других, как наш разум, счастливый лишь самим процессом мышления, творения, но не его лишь плодами, о которых он как бы знает все еще до момента их созревания... Несчастный!

Нет, это сказал не я, склоненный перед крохотным подобием сценки какого-нибудь кукольного театрика, Райка ли, за железным занавесом которого разыгрывают действие не сами деревянные марионетки, а те говорящие без ртов полешки, из которых мастер мог бы вырезать и настоящих кукол, но... Он жутко замерз в неожиданном и для него самого Антракте всеобщей Антарктиды, которые не были, вроде бы, предусмотрены сценарием... От ледяного холода у него просто свело судорогой пальцы, и он вынужден просто сжечь одно из этих жалобно попискивающих полешек, чтобы...

Самоидентификация одежды

Увы, полная бессмыслица! Черное чрево этого якобы Райка уже наполнилось золотом Солнца всех тех давно минувших лет Любви, жар их жертвенной Смерти постепенно заполняет пустой зрительный зал дачного домика, через руки, все еще протянутые вслед за трупиками яблони, через тающие глаза, через смягчающиеся губы, проникая и вглубь..., точнее, под зимние одежды, где вместе с холодом постепенно исчезает и то, что мы о основном и считаем собой, безуспешно пытаясь это идентифицировать, может, для того и придумав эти одеяния с самого начала, поскольку наши чувства, ощущения никак не могу привыкнуть, смириться ли с тем, что вне нашего тела, далее нашей ощутимой лишь извне кожи Нас уже нет, что вот только это, нами и не видимое в целом и как следует, и есть мы! Стоит лишь остаться посреди закрытой, черной комнаты, совершенно голым и недвижимым, и от этого буквально ничего и не остается, кроме судорожно пульсирующей в этих мыслях точки вблизи... бывших глаз... Да-да, еще звон пустоты..., сквозь который доносится отдаленный гул, напоминающий мыслям бой незримых часов самого Времени... Хотя бы сквозняк, хотя бы комар сел на щеку, чтобы ударить по ней, разбудить себя!...

Парадокс, но одежда - это самый первый способ нашей внутренней самоидентификации, согласия с самим Я, каким его и воспринимают окружающие, в отличие от самих себя лишь! Понятно, что для мужчины с его более аналитическим складом ума она и тут менее значима, чем для женщины, более живущей столь обманчивыми и непостоянными чувствами, когда остается верить только чужим глазам, поскольку зеркала так холодны и безмолвны, и им остается только верить! Но так уж созданы Природой наши органы чувств, что они в основном и воспринимают информацию извне, потому для самоидентификации, именно для самоидентификации через чувства, женщина и облачает себя в привлекающие взоры, внимание других одеяния, накладывает макияж еще на вполне свежие щечки, тени - на без того выразительные глаза... Конечно, ей, как и статуям Афродиты для этого было бы вполне достаточно... Увы, но тогда она неизбежно потеряется, потеряет любое ощущение самой себя, и вовсе не по каким-то этическим, моралистическим ли соображениям, совершенно тут вторичным по своей природе - расшифровке лишь наших представлений о других, но не о себе, наиболее непонятных для нас сущностей из всех...

Да, для мужчины же, в больше мере воспринимающего мир своим мышлением, то есть, изнутри, нужна тоже одежда, но более грубая, более изнутри и ощутимая, в большинстве своем, наоборот, скрывающая от посторонних взоров то внутреннее, но подчеркивающая то, что необходимо продемонстрировать, нечто внешнее, даже при отсутствии этого... Для того же и накачка мышц, упругость кожи - для самоидентификации себя в пространстве, но изнутри, одним усилием... Нет, не просто себя показать и здесь! Это вновь восприятие со стороны, в словах - того, что есть за их пределами на деле! Но мы-то пока общаемся лишь словами, потому лишь сказанное ими и остается, а суть и ныне там - под нашими яркими, белыми ли одеждами...

Странно, но эти мысли возникли вдруг сейчас, когда тепло сгорающих воспоминаний, проникая под мои даже чересчур даже мужские одежды, растекаясь там... в тающей пустоте, ничего кроме себя там и не находило, суетно тычась в грубый ворс свитера, надетого на голое тело, и даже эти, еще прохладно-трезвые, не сдающиеся очевидности мысли ему тут ничем помочь не могли. Все они и сбились в кучку там, за глазами, зачарованными игрой огня в Райке без актеров, в Театре ли огненных Теней наоборот, где реальные герои были Тенями, а их роли исполняли в какой-то бешеной пляске языки живого пламени, жадно высасывая из самих героев их уже иллюзорные жизни... Сами же Тени, теряя ее последние капли, вздохи, со свистом и уносились в черную дыру небытия, навсегда уже пропадая там, за пределами зрительного зала, где вновь разбушевалась метель, перемешавшая в своем диком водовороте небо, землю, тусклый свет, пробивающийся наружу из моих окон, взбивая какой-то немыслимый коктейль типа "Черной Мэри", одного глотка которого сейчас бы вполне хватило для самоидентификации того, что и осталось от меня... Да, вот эта лишь Тень на Печи от тусклой лампочки, но это и была Тень моей одежды, прихваченной еще из самого Рая, где она и ранее далеко не всегда была нужна, как и твои одеяния для выхода из него, потому что в нашем Раю я для тебя был все же состоявшимся художником, после первой встречи с тобой забросившим холсты, кисти, краски, вмиг научившимся рисовать свой мир одними глазами, ваять его непостижимый идеал своими руками, одевая тебя в небесные, шелковистые одежды своих поцелуев...
Да, они - самые надежные помощники самоидентификации Любимой даже в абсолютной темноте Ночи, где ты из меня и сотворила Пигмалиона, безумно влюбленного в творение своих рук... О, да, тебе, твоей Любви этого было мало, потому утром я становился художником, а в вечерних сумерках поэтом, слова которого тоже были похожи на поцелуи, но воздушные, из которых мы вместе и строили свой воздушный замок...