Кресик, крестик, крест...

Кресик... Крестик… Крест…

Это раньше Володя задавался иногда вопросом, о чем интересно думает умирающий человек в последние минуты жизни. Говорят, вся жизнь в подробностях и мелочах проносится перед ним. Раньше только думал об этом, теперь точно знал...
***
Какая моя Нина молодец. Вот даже сейчас приятно чувствовать, какое накрахмаленное свежее постельное белье, как заботливо взбита кружевная подушка. Только никто не курит. Единственное из беспорядка, на что Нина закрывала глаза, это мое курение. Хоть бы она разрешала и сыну и внукам после того, как меня уже не станет, курить по-прежнему в доме. Представляю, как подаст им мою большую хрустальную пепельницу, обязательно положит под нее салфеточку, вязанную крючком, кофейку своего фирменного в чашке малюсенькой фарфоровой подаст, принесет спички, а не зажигалку. Как потом, после каждой выкуренной сигаретки, вымоет пепельницу и поставит назад на журнальный столик.

Ах, Ниночка моя…Крохотуля! Ну и пара мы были! Представляю: я – высоченный здоровый мужик, а рядом она, маленького росточка, хрупкая женщина. Всегда, даже теперь, на каблуках, со свежим маникюром, завитые кудряшки. Никогда в халатах растрепанной за всю жизнь не видел. И как она успевала? Особенно во время войны, когда одна с тремя детьми осталась, в бараках этих ютилась. Чем она их кормила, как выкручивалась: и работать, и подрабатывать, и детей в порядке держать, и сама всегда маленькой королевой выглядеть… Слабая сильная моя женщина! Обижал я тебя, надеюсь, не часто. Помню самую главную обиду, которой ты потом так радовалась - имя сыну нашему дал не то. Пошел записывать придуманное тобой красивое Миролюб, а, пока до сельсовета дошел, слушая по дороге поздравления (и принимая!), забыл... Вспоминал недолго, да и записал потом - Любомир! Ну, так и остался наш сын навсегда Любомиром. Вот стоит передо мной, да слезы глотает… Сам уж настоящий пенсионер, а туда же… Не плач, сынок, я говорить не могу, а все слышу, все понимаю. Я тобой всегда гордился и всегда буду горд, за то, что ты за сестрами своими смотрел, с детства их оберегал, на танцы провожал-встречал. За то, что ты и сейчас неугомонный такой. Все пишешь стихи, воспоминания, поздравления к дням рождения готовишь такие, что впору глав государств поздравлять. За то, что природу любишь, рисуешь, гербарии какие-то, скульптуры из трав, да корней составляешь. И не страшно мне сейчас уходить – на тебя всех оставляю. Ты теперь – старший. А плачешь, как пацанчик. Не плачь…Все хорошо. Посмотри, какое семейство я тебе дружное, слаженное оставляю! Мать береги! Вот, прямо в глаза мои сейчас посмотрел – понимаешь по глазам уже…
***
Володя вспоминал все свое детство, вспоминал войну, да то, как собственноручно ни одни глаза прикрывал бойцам своим, товарищам. Вот только рядом был, вместе от пуль да снарядов уворачивались… И все! Нету его!

Да… сам был всегда убежденным атеистом, да и детей своих такими вырастил, слава Богу! О! Сказал «слава Богу!»… А где он? Вот в детстве дразнили все: « Кресик-кресик, где твой крестик?» Фамилия моя ни при чем к этому крестику! Вот войной и проверил существование этого Бога! Где он? Если бы был, не допустил бы того, что пришлось увидеть! И детей, разорванных снарядом на кусочки, и женщин, поседевших в двадцать лет, и матерей, которым писал похоронки на сыновей, мальчишек еще совсем… За что Он так с нами? Чем же мы его прогневили так?

Ну, дети, ну, не трогайте вы мои руки! Ниночка, бог с ним с одеялом! Оставь! Господи, как же мне тяжело… Если б вы знали! И почему же такое несоответствие души и тела? Я и сейчас, кажется, побегал бы по парку, да на рыбалочку съездил, да за правнучком в садик прогулялся…Ан-нет! Все тяжелее и тяжелее тело наливается, как свинцом … Точно! Правду говорят - тело к земле тянет! А душа, как будто, и есть – на душе-то как-то необычайно светло и легко… И чем тяжелее тело, чем больше тянет ТУДА куда-то, к земле, тем радостнее и легче на душе этой самой становиться!

Ей-Богу, верил бы в ТЕБЯ, попросил бы священника помочь, отпеть меня… Или как там это называется? Наверное, стало бы легче… Наверное, за тем и зовут, что помочь уйти с легким сердцем. Исповедоваться? Не умею… Да и в чем так уж я грешен? Разве в том, что не верил в тебя…

Соседка зашла, Клара Исааковна. Ах, ты, евреечка моя любимая, соседушка… Друг друга вы с Ниночкой грели, да спасали от голода, да прятала она тебя с годовалым Яшкой в подвале… Ты всегда рядом, всегда помогаешь, родная наша. Иди уж, у тебя, видать, готовить будут к поминкам стол. На нашей кухоньке в пять метров не развернуться будет. Народу набежит многовато… А как же еще? Вот вам и достоинства и недостаток общительности человеческой! Иди, иди, думаешь, не вижу, не понимаю? Вижу и слышу всех Вас… Простите уже, с кем когда не так обошелся! А ты-то до сих пор все веришь в него, в Бога? За что? Вспомни свои страдания, вспомни, в каком концлагере твой Иосиф да трое дочерей-красавиц сгинули. Вспомни, как видела и зажимала рот и себе и Яшке, когда толкали в плечи твою матушку, а потом расстреляли тут же во дворе, чтоб не задерживала погрузку в машину… Эх, ты… Верующая…

Господи! Дети! Ну не трогайте вы руки мои, они уже там, в земле почти, нету сил двигать даже пальцами, так тяжело, не поднимайте…

Все! Все! Я ухожу… Вот только глаза закрою… Ну, не рыдайте вы…Дайте спокойно отделиться от тела бесполезного уже… Да… Не знаю насчет Бога…Но, душа есть точно!

А куда потом мне? Нет, не страшно. Просто спрашиваю….Я же слышу себя, я все понимаю…
***
И Володя, удивив и испугав родных, обступивших его кругом и беззвучно рыдающих, поднял правую руку…
с большим трудом и сильным напряжением потянулся ко лбу…
потом - куда-то к низу живота…
потом - к правому плечу, всю жизнь носившему погоны, и…
совсем уже из последних сил - к ле-во-му пле-чу…
Да так, на этом плече и замер навеки…

Никто не произнес ни слова, но все переглянулись, глубоко вздохнули, и каждый подумал свое. Но взгляд каждого говорил только одно: «Господи! Прости его и прими в царствие свое… Аминь!»