Иван да Марья. Бабушкины сказки.

- А бывает любовь одна и на всю жизнь? - мне пятнадцать, и эта тема волнует меня как никакая другая.
- Может и бывает, - вздыхает бабушка, сматывая распущенную пряжу в тугой клубок.
- А ты такую видала?
- Такую или не такую, а видала… Помнишь бабу Маню, подружку мою любезную, вот у нее была любовь так любовь, вся деревня завидовала…
- С кем же у нее была такая любовь?
- Ну как с кем?! Ванюша – зазноба ее вечная, знаешь ведь деда Ивана-то?
Конечно, я прекрасно знала и бабу Маню, шуструю, неутомимую старушку, с которой моя бабушка дружила с самой юности, и мужа ее - деда Ивана, веселого балагура и выдумщика. Эта семейная пара, прожившая вместе чуть ли не полвека и вырастившая трех детей и пятерых внуков, поражала меня не только своей редкой для такого преклонного возраста энергией и живостью, а еще и своей удивительной близостью, теплотой, которая сквозила в каждом их взгляде, обращенном друг на друга, в каждом жесте и слове. Дед Иван относился к жене с нежностью и жалостью, столь диковинной для деревенского люда, непривыкшего к открытому выражению чувств.
 
- Интересно, как же им удалось сохранить свою любовь? – задумчиво вслух рассуждала я, - Может, они секрет какой знали… Бабуль, ты же лучшая подружка бабы Мани, она ведь тебе все рассказывает, был у нее какой секрет или нет?
- До чего ж ты любопытная,- разворчалась бабушка, - рано тебе еще о всяких там любовных секретах думать…
-Ну, ба, миленькая, ну расскажи, по глазам ведь вижу, что ты что-то знаешь!..
Бабушка опустила клубок на колени и устремила задумчивый и отстраненный взгляд в раскрытое окно…
 
- Не могу я больше, не могу, не могу!.. Нет у меня больше силушки терпеть! – Марья билась в рыданиях, каталась растрепанной рыжей головой по столу с неубранной после завтрака посудой, над которой кружились мухи, - сердце у меня болит, будто кто в него штырь железный воткнул, да и крутит его там, крутит…
Стеша, пораженная силой отчаянья подруги, обнимала ее за вздрагивающие плечи, пыталась успокоить.
- Машенька, голубушка моя, не плачь ты так, может все это еще и неправда! Валентина известная сплетница, нашла кому верить!
- Да как же неправда, Стешенька, если я сама их выследила! – всплеснула руками Мария. – Я ведь и до того, как Валентина мне глаза открыла, сердцем чуяла, что неладно что-то у нас с Иваном-то. Смурной он какой-то в последнее время ходил, неласковый, и глаза все в сторону отводил. Дотронусь бывало до его плеча рукой-то, а он как дернется весь, вроде паука на себе приметил. Ночью во сне ненароком прижмусь грудью к спине его, а он тут же дальше двигается, к утру гляну - а он на самом краешке постели, притулившись спит. Да и то сказать: раньше-то мы бывало почитай всю ноченьку друг дружке спать не давали, все миловались да целовались, а нынче-то и спим поврозь…
- Да ну! Как же это так, Маша?!
- А вот так! Как началась страда, так Ваня мне и говорит: «На сеновале, мол, спать теперь буду, жарко мне в избе, душно, мухи донимают, не высыпаюсь и потом весь день как разбитый хожу».
- И что?
- А то! Надоело мне, Стеша отговорки его слушать, устал, мол, за день так, что моченьки нет, ругаться я с ним стала, попрекать, что не люба я ему теперь, так он после этого еще больше чужеть стал. Последние два дня так и вовсе со мной словом не обмолвился, а тут и Валентина со своей злой вестью подоспела: гуляет, мол, от тебя Ванька-то, к Алевтине-солдатке по ночам бегает. - Мария снова залилась слезами.
- А как же ты их выследила-то, Ивана с Алевтиной?
- Да вчера легли мы спать: я в избе, а он – на сеновале, да только не спится мне, лежу я и прислушиваюсь. Слова-то Валентиновы из ума у меня не идут, неужто и вправду, думаю, обманывает меня Ванюша-то. Чу, слышу, калитка скрипнула, я подхватилась, шальку накинула, да и следом за ним. Крадусь сзади, дышать боюсь, да и то сказать – сперло у меня дыхание-то, вроде как кулак кто тяжелый мне к горлу придвинул. А как увидала, что Иван к Алевтининому дому направляется, так и вовсе мне худо стало. Иду я, а ноги будто свинцом налиты, еле переставляю, а сердце-то ноет: «Ой, не ходи туда, Маша». А все равно иду, будто черт меня на веревке за собой в пекло тянет. Вижу, подошел Иван к окошку, стукнул тихонько, отворилось оно, будто ждали его там, высунулась Алька, плечи в темноте белеют, да и показывает ему знаками: иди, мол, к калитке, отворю сейчас. Мне бы в этот момент кинуться бы к ним, закричать, в волосы бы разлучнице подлой вцепиться, да только, веришь ли нет, Стеша, а не смогла я и шагу ступить, оборвалась душа во мне, ноги подкосились и рухнула я прямо там, где стояла, кричать хочу – а крик в горле застрял, и в глазах – темень… Не ведаю, сколько я пролежала там в дорожной пыли в беспамятстве, не помню, как и домой добралась…
 
- Ой, Машенька, ой, бедная ты моя! – у Стеши у самой на глаза навернулись слезы. – Что ж делать-то теперь будешь?
- Не знаю я, Стеша, только одно я тебе скажу: Ваню я не отдам, - повысила голос Марья, и глаза ее сверкнули гневным огнем, - их порешу, себя порешу, не бывать им вместе!
- Что ты мелешь, Машка, - испугалась Стеша, - совсем ополоумела от ревности?
Мария снова обессиленно уронила голову на сложенные руки, и плечи ее затряслись от рыданий. Стеша обняла подругу, и, поглаживая, тихонько зашептала:
- Маш, а, Маш, успокойся, моя хорошая, послушай-ка лучше, что я тебе скажу: давай сходим к бабке Лессандре, девки сказывали, что она не только травки разные собирает, да хворобы людские лечит, она еще и гадать умеет и заговоры разные от наших бабских напастей знает. Пойдем к ней, она поможет и Ваню твоего вернуть, и разлучницу, змею подколодную, наказать…
Мария подняла заплаканное лицо и с надеждой посмотрела на подругу:
- Может и вправду сходить… А, семь бед, один ответ – идем!
- Ишь, всколыхнулась! Куда идем-то, ты на себя в зеркало глянь – кулема кулемой. Умойся-ка для начала, волосы пригладь, а я пока тут у тебя маленько приберусь, негоже это, чтоб мухи по столу летали.
- Да не до того мне было, Стешенька, - оправдываясь, заговорила Мария, но подругу послушалась, скрылась за занавеской и зазвенела там струйкой из рукомойника.
Когда Маша вышла, умытая и посвежевшая, Стеша невольно залюбовалась подругой. И чего этим мужикам еще надо!..
 
… Солнце уже клонилось за темную громаду леса, когда подруги подошли к покосившейся избушке. В ней жила знахарка Лессандра, про которую деревенские жители много чего болтали нехорошего, что не мешало им, однако, то и дело бегать к ней за лечебными травками и снадобьями от разных болезней.
Лессандра, сухая, жилистая старуха с неожиданно молодо и ярко блестевшими глазами на изброжденном морщинами лице, встретила девушек неласково:
- Чего пожаловали на ночь глядя, непутевые? – сурово спросила она, и, увидев, как девушки испуганно попятились назад, добавила, - ладно ужо, не бойтесь. Знаю я, с чем вы пришли, все ваши горести на лбу у вас написаны.
Марья невольно коснулась своего лба и, осмелев, шагнула вперед:
- Бабушка Лессандра, прошу тебя, помоги, не то большой грех совершу, нет больше сил сносить обман да измену подлую.
- Проходи в избу, там и поговорим, нечего на пороге топтаться, - открыв дверь, Лессандра пропустила Машу, а перед Стешей сделала загораживающий жест рукой:
- Ты погуляй пока, девонька, подожди подружку, я долго ее не задержу.
 
Стеша вздохнула и присела на скамейку возле ощетинившегося острыми кольями забора. Болтая босыми ногами в теплой пыли, она думала, как же так получилось, что с подругой ее случилась такая напасть. Ведь еще и двух годков не прошло с того счастливого дня, когда гуляли на свадьбе самой красивой пары в деревни - Ванюши да Машеньки. Какая любовь у них была! Впрочем, почему была? Не может такого быть, чтобы Ваня так скоро разлюбил молодую жену, ведь так дружно, ладненько они жили. Ссорились, конечно, порой, чего говорить, но ведь на то они и молодые. У Маши характер горячий, огневой, под стать волосам ее, горящим на солнце золотыми искрами, вспыхивает она как порох, но и отходчива. Иван тоже мужик упрямый, любит на своем настоять, но взрывной характер жены ему был по нраву. И такую чудесную пару развела бесстыжая Алька, и как только земля таких носит. В послевоенные годы многие бабы в деревне остались влачить тяжкую вдовью долю, да только Алевтина не смирилась со своим бабьим одиночеством. То и дело по деревне ходили слухи, что Алька по ночам принимает у себя чужих мужей, кого самогоном, кого ласками жаркими удерживает возле себя. Вот и Ванюша поддался соблазну. Да только не верится, чтобы из-за Алевтины Иван свою любимую Машеньку забыл. Хотя, что греха таить, Алевтина баба яркая, видная, даром, что четвертый десяток разменяла, мужики бывало все головы посворачивают, когда она по деревенской улице плывет, зенками своими бесстыжими стреляя направо и налево. Да только Маше она и в подметки не годится!..

 
… А тем временем в избушке Лессандры происходило следующее. Перво-наперво Лессандра разложила на столе потемневшие и разбухшие от времени карты. Маша, которую все это время не отпускала нервная дрожь, по-гусиному вытянув шею, с напряжением наблюдала за раскладом, и узрев среди других карт пиковую даму, возбужденно ахнула: «Вот же она, соперница проклятая!» Лессандра недовольно прикрикнула на девушку и спешно собрала карты в стопку.
- Нетерпелива ты больно, Марья, - устремив тяжелый взгляд, проворчала Лессандра, - огня в тебе много, а огонь не только греет, он еще и опаляет, а то и насмерть сжигает.
-Да знаю я, бабушка, я к тебе не для того пришла, чтобы о своих недостатках слушать, а за помощью. Скажи, вернется ко мне Иван, будем мы с ним вместе?
- А если вернется, сможешь простить его?- испытующе глядя на девушку, спросила знахарка.
- Не знаю, - растерялась Марья, - смогу, наверное… Люблю я его так, что нет мне без него жизни никакой!
- Тогда слушай внимательно: для того, чтобы вернулся к тебе муж твой, каждый день соли для него еду наговоренной солью, слова я тебе на бумажку перепишу, выучи их накрепко. И через месяц Ваня опять с тобой будет.
- Так просто! – обрадовалась Марья.
- Это не все! Чтобы соль наговоренная силу обрела, целый месяц ты не должна с мужем ругаться: ни одного слова грубого он от тебя не должен слышать. Ни позволяй себе ни взгляда сурового, ни вида неприступного. Не обижай его ни в глаза, ни за глаза, пусть никто от тебя про Ваню нечего плохого не услышит, и другим его хаять не давай. Только тогда он снова твоим станет, а сорвешься, не удержишь нрава своего – все прахом пойдет, заговор не подействует.
- Как же так, бабушка Лессандра, он, значит, гулять будет, а я терпи, и слова ему поперек не скажи!
- А иначе не получится. Знаю, тяжко тебе будет, порой волком выть будешь, да не должен Ваня видеть твоих страданий. Сожми зубы и терпи. Будет тебе казаться, что мужа твоего как подменили, люди тебе разные будут в уши петь, да на всякие злые мысли тебя подбивать, а ты терпи. Терпи и улыбайся. Ну что, возьмешь бумажку со словами заговорными, или оставим все как есть?
- Давай, бабушка, и спасибо тебе!
- Рано меня благодаришь, - скупо улыбнулась старуха. – Вот как наладится все у тебя, тогда и приходи благодарить…
 
… На улице уже совсем стемнело.
- Ну как? – встретила Марию взволнованным вопросом порядком истомившаяся в ожидании Стеша.
- Как, как! Домой идем, поздно уже, - подруга выглядела задумчивой и растерянной…
 
… Как и обещала Лессандра, следующий месяц показался Марии бесконечным и мучительным. Ивана действительно будто подменили. Если раньше он вел себя смущенно и виновато, избегая лишний раз смотреть Марии в глаза, то теперь его поведение день ото дня становилось все более агрессивным и вызывающим. Казалось, что всю вину за свой обман он стремился переложить на жену. Чуть ли не каждый вечер приходил выпившим, придирался к каждой мелочи, но хуже было, когда он просто молчал. От его тяжелого, злобного молчания сам воздух в их маленьком домике, казалось, пропитывался отчуждением и ненавистью.
Мария терпела. Сама не ожидая от себя подобной кротости, она день-деньской спокойно занималась своими домашними делами, на Ивана смотрела мягко, разговаривала с ним тихим, певучим голосом, чем вызывала в нем еще большую ярость. Ее ангельское терпение и уступчивость, эта постоянная милая, теплая улыбчивость, плавные движения, весь ее умиротворенный, ничего не подозревающий вид будили в нем глухую, непонятную злость то ли на нее, то ли на самого себя. «Уж лучше бы поскандалила, как все бабы на ее месте, было бы легче, - с тоской думал Иван. - Неужели Машка такая дура, что нечего не видит, не знает. Нет, не может быть, чтобы не знала, ведь вся деревня про нас с Алькой уже судачит. Или знает, да не верит, а может и верит, а прикидывается». Иван терялся от загадочного поведения жены, и от этого еще больше злился.
 
А деревня в это время действительно гудела, как потревоженный улей. И не только связь Ивана с Алевтиной будоражила деревенский люд, пуще всего обсуждали странное, непонятное поведение Марии. Когда она с неизменно приветливой улыбкой входила в поселковый магазинчик, разом стихали все разговоры, и десятки бабьих глаз устремлялись на нее. Смотрели по-разному: кто-то с жалостью и сочувствием, а кто – и с нескрываемым злорадным любопытством. Но и с любопытствующими, и с сочувствующими Марья держалась одинаково ровно, на ее спокойном, невозмутимом лице невозможно было прочесть нечего.

Больше всех недоумевала главная деревенская сплетница Валентина. По ее разумению, Марья после того, как узнала из ее уст о Ванькином обмане, должна была бы давным-давно рвать на себе волосы да выть на всю деревню, проклиная подлого изменщика, она должна была бы кинуться в тот же вечер к бессовестной разлучнице Альке, выцарапать ей глазищи, отодрать ее за косы, а Ваньку выгнать взашей из дому. А что вместо этого? Ходит себе спокойнешенько по всей деревне, улыбка в пол-лица, и глаза не красные, не припухшие от бессонных слезных ночей, а будто еще больше сияют да лучатся радостным светом. «Не иначе разума лишилась от горя да ревности», - Валентина не знала уже, что и думать. На все ее расспросы, поначалу осторожные, а потом все более откровенные и назойливые, Марья мирно отвечала одно и то же: «Показалось тебе, Валюша, все у нас с Ваней хорошо, любит он меня, и я его люблю, потому как лучше его в целом свете не сыскать»
Никто и не догадывался, как тяжело было Марье. Даже Стеше, подруге своей верной, не говорила она о том, что творилось у нее на сердце. Даже матери своей, приехавшей на пару дней погостить из соседней деревни, не открыла душу. Как не старалась тревожащаяся мать, до которой тоже дошли слухи о беспутном поведении дорогого зятя, вызвать дочь на откровенность, но так и не услышала от Марьи ни единого слова жалобы, не увидела ни единой ее слезиночки…
 
… А между тем месяц, отведенный бабкой Лессандрой, подходил к концу. Все было как всегда. По-прежнему чуть не каждую ночь ускользал Иван с сеновала, на котором спал. Порой и днем, уже особо не таясь от соседей, захаживал к своей зазнобе в гости. Алька ходила по деревне победительницей. Все ждали, когда наконец Иван в открытую переедет к ней в дом. Ждала и Марья…
 
… То была последняя, тридцатая ночь с того памятного вечера, как Марья ходила к Лессандре. Супругам обоим не спалось – ни Марье, с тоской прислушивающейся, когда же наконец как обычно скрипнет проклятая калитка, выпускающая мужа на улицу, ни Ивану, из головы которого не выходил сегодняшний разговор с другом. « Машка-то твоя – просто золото, - с неприкрытой завистью говорил Михаил. – Моя бы Валька мне за такие похождения уже давно голову кочергой бы проломила, а твоя вона как тебя любит, молчит да терпит все, на людях виду не показывает, ни разу слова о тебе худого не сказала, уж как моя Валюха - злыдня старается, распоследними словами тебя перед Машкой кроет, а твоя знай себе улыбается, да твердит, что любит тебя и никто ей в целом свете кроме тебя не нужен». «Значит знала Маша, о том, что я к Альке хожу, да молчала, - думал Иван. – Почему же молчала, может и не ревновала вовсе, может и наплевать ей на меня. Или прав Мишка, и Марья так сильно любит меня, что готова все от меня стерпеть, лишь бы вместе быть». От напряженных мыслей Иван и сам не заметил, как задремал. А когда проснулся, никак не мог понять сон это был или явь – будто пришла к нему Маша, обняла его руками горячими, и волосы ее, душистые, земляникой да травой пахнущие, накрыли его всего ароматным покрывалом .
Так и не понял Иван, приснилась ему Маша или нет, один он был на сеновале, и лишь тонкий, земляничный запах неуловимо и легко витал вокруг. Вспомнил он про то, что его ждет уж давно Алевтина, спустился вниз по шаткой лестнице во двор, хлопнул калиткой.
 
Марью, успевшую к этому времени тоже задремать, разбудил этот давно ставший привычным звук. Она села на кровати: «Ушел Ваня…» Значит все было зря. И зачем только она поверила Лессандре. Все эти привороты, любовные присушки да заговоры – лишь бабушкины сказки. Разбитую любовь не склеишь. «Не на что больше надеяться – завтра же надо сказать Ивану, что обо всем мне известно, и пусть решает, с кем ему быть – хватит с меня позора на всю деревню» – подумав об этом, Маша снова ощутила привычную уже боль в сердце. Представила себе завтрашний разговор с Иваном, после которого грозила им обоим неминуемая разлука, и не смогла удержаться от рыданий. Повалившись на подушки, она рыдала все громче, все отчаянней, ведь никто ее сейчас не слышал.
И не ведала Марья, что в это самое время за дверями стоял Иван…
 

… Последние денечки «бабьего лета» были сухи и прозрачны, и солнце уже не обжигало зноем, а лишь мягко и нежно ласкало уставшую землю. Сидевшая на скамейке Лессандра, вытянув гудевшие от долгой ходьбы ноги, то и дело поглядывала в сторону дороги, ведущей в деревню. Казалось, она кого-то ждала. Наконец вдали появилась тонкая фигурка быстро идущей женщины. Лессандра не спеша поднялась навстречу гостье:
- Ну, здравствуй, Марьюшка, давно я тебя дожидаюся…
- Прости, бабушка Лессандра, - завиноватилась Марья, - я ведь тоже к тебе давно собиралась прийти, да вот что-то…как-то… - от смущения Марья не находила слов, не знала, как смотреть старухе в глаза.
- Ладно уж, не держу я на тебя зла, знаю, почему так долго не приходила, - ласково и даже лукаво Лессандра щурилась на зардевшуюся Машу. – Всегда вы так: случится чего – несетесь ко мне, хоть ночь, хоть полночь, будто кто за вами гонится, а как минует беда – не дождешься вас.
И обняв окончательно смутившуюся Машу, зашептала ей в румяное ушко: «Кого ждете -то, милая?»
- Я доченьку хочу, а Ваня о сыне все мечтает, - тихонько призналась Марья, и тут же изумленно раскрыла глаза. – А как ты узнала-то, бабушка? Я ведь сама только два дня назад поняла! Еще никому, кроме Ивана не говорила!
- А вот узнала! И еще знаю я, Марья, что все теперь у вас с Иваном будет хорошо, никто больше вам дорожку не перейдет, и любовь ваша с каждым годом только ярче разгораться будет.
Долго они еще шептались, сидя на прогретой солнцем скамеечке, а вот о чем – нам неведомо…
 
- Вот это да! – я задумчиво глядела на бабушку. – Значит, правда можно с помощью заговора привязать к себе любимого навсегда, и никакая разлучница не страшна будет? Интересно, а сохранила баба Маня тот листочек со словами заговорными, который дала ей ваша Лессандра?
- Не знаю я, внуча, сохранила она его или нет. Да и то думаю, что не в нем вовсе дело-то, - бабушка по-прежнему не отводила взгляд от потемневшего уже окна, будто продолжала что-то высматривать там.
- А в чем же? – удивилась я.
- В самой любви, в чем же еще. Только с нею становится возможным все, любые чудеса свершаются с ее помощью и по ее согласию. Любовь человеческая – вот самое великое и настоящее Чудо… А все прочее – лишь бабушкины сказки.
- Так ты что, придумала все что ли, - возмутилась я. – Не было значит нечего из того, что ты рассказала?
Бабушка засмеялась и прижала меня к своей теплой, покрытой цветастым платком груди.
- Подрастешь – сама все поймешь!..