Возможно ли это...

Возможно ли это: только родиться и сразу бежать обратно – туда, в темноту, где, может быть, время от времени вспыхивает голубая лампочка? Но что там под нею? Разве не мы с тобой пытаемся сосчитать скоротечные миги вечности, пребывая в её непрерывном мгновении?
 
То и дело исходят из нас с нашими выдохами прозрачные тени и, покружив над нами, тонкодымною струйкой вторгаются в тело лампочки через её невидимое отверстие: облекаются в плоть, намереваясь вновь охватить собой континенты. А когда мы делаем вдох, бестелесно возвращаются в наши лёгкие.
 
Мы прислушиваемся. И слышим плеск океанических волн, зов деревьев и птиц, громоподобный скрежет вулканов, моторы машин, а также смех и вопли людей, что не находят себе покоя. Как много напряжения сосредоточено в этой удивительной лампочке! И сколько творческих сил должен был затратить Господь на пути к её сотворению!
 
– Где-то там, на вокзале нищенка, укутанная в серый платок, просит под проливным дождём милостыню, – произносишь ты. – Эта нищенка – я. А ты – её малолетний ребёнок, лежащий сейчас при смерти на больничной койке, потому что у его матери нет денег на дорогие лекарства.
 
– Действительно, – звучит мой голос, – тот несчастный ребёнок – я. Но я также и тот весельчак, который выиграл недавно в лотерею несколько миллионов и теперь в компании продажных девиц попивает чачу в ночном кафе; и солдат, с автоматом наперевес идущий грозным шагом по васильковому полю и убивающий парней, таких же стройных и красивых, как он, – тоже я. А ещё я – продавец круассанов, разносчик пиццы, землекоп на городском кладбище, установщик кондиционеров, бродяга и легкоатлет, бегущий за своей золотой медалью. Я – праотец всех отцов.
 
– А я – праматерь всех матерей, – говоришь ты и вздыхаешь, видя перед своим мысленным взором себя в образе очаровательной женщины, лицо которой вот-вот исказится от ужаса при виде рушащегося на неё многоэтажного здания.
 
Голос твой слабнет, но рука, обхватившая мою руку, напряжена – точно лампочка, чьё блёклое сияние осыпается лепестками усыхающей розы.
 
– Мы порождаем больше скорби, чем радости, – шепчешь ты.
 
Ощущение тревоги не покидает нас. За нашими спинами, вырастая откуда-то из темноты, толпятся вереницы теней. Их уста шевелятся, они пытаются нам что-то сказать, но – увы – безмолвие их единственное оружие в этом сумрачном помещении. Многие из них стараются поскорее проникнуть в нас и нарушают порядок очереди; другие же покорно ждут свершения своей участи – того мига, когда снова смогут почувствовать себя смертными и беззащитными. Голубая лампочка манит их. Но вне нашего дыхания они не в силах достигнуть её окружности. И мы догадываемся, что их движение – непрерывный процесс, и лишь наша с тобой любовь, соединив нас в один нерушимый и целостный столб благодатного пламени, способна положить конец всем их бесчисленным мукам. Но любовь ещё не созрела в наших сердцах, бутон её не раскрылся и не окреп стебель. А ведь лампочка может перегореть навсегда! И тогда наше существование лишится всякого смысла.
 
– Всякого смысла, – повторяю вслед за тобой, и страх начинает взламывать двери в моём сознании.
 
Мне бы не хотелось тебя потерять. И я за талию притягиваю тебя к себе, обнимаю – как будто сейчас ты должна превратиться в почти невесомую тень балерины и стремительно упорхнуть от меня.
 
Но темнота сгущается. И мне кажется, что её непроницаемая волна уже раскидала нас по разные стороны. В смятении пытаюсь произнести твоё имя – и не могу, потому что у тебя слишком много имён, как, впрочем, и у меня. Призываю тебя вернуться или, по крайней мере, указать место твоего (нашего!) пребывания. Но ты не произносишь ни слова, молчишь, смиренно понурив голову.
 
И вдруг наши глаза встречаются. Наши глаза – разве не окна храма? В этом храме ярко пылают свечи, в нём полно прихожан, и между ними судорожно мечется, словно мотылёк, маленькая девочка в оранжевом платьице. «Я потеряла друга!» – неустанно твердит она. А у северной стены, приподнимаясь на цыпочки и выкрикивая имя девочки, выглядывает какой-то невзрачный мальчик. «Я тут! Я тот самый сын нищенки!» – размахивает он потрёпанным кепи. «Я всё ещё жив!». Однако всеобщая молитва заглушает их голоса. Они не видят друг друга. Отчаянье разверзло между ними вопиющую пропасть и втянуло в неё их помыслы.
 
– Теперь я понимаю, – говоришь ты, – они никогда не встретятся, ибо человек изначально обречён пожинать плоды одиночества, быть хрупкой искрой, окружённой со всех сторон бурлящими водами.
 
И, знаешь ли, я готов с тобой согласиться...
 
Но – погляди! – в тот самый миг, когда надежда, казалось бы, покинула двух этих детей, в их чутких сердцах шевельнулась и прорвалась наружу прозрачная, точно горный ручей, молитва. Она вознесла их на своих крепких плечах, слилась с молитвою прихожан. И эти дети, пребывавшие только что в силках отчуждённости, в лабиринте тщетных желаний, наконец-то уразумели свою настоянную на расстоянии неразрывную близость, догадались о единстве себя во всём. Увидели нас в хрусталиках своих глаз.
 
Увидели и узнали!