Пряник (или кое-что о пользе импровизации в предлагаемых обстоятельствах)

(театральная быль)

Июль 1980 года. Пензенские гастроли Краснодарского драматического театра. Выездной спектакль на село.

"Деревья умирают стоя" в постановке Михаила Владимировича Нагли много лет с успехом шёл на нашей сцене. Замечательная мелодрама, с почти детективной интригой, крепкая режиссура и прекрасный актёрский ансамбль — все это не могло не обеспечить долгий успех спектаклю. Его-то мы и должны были везти в клуб какой-то далёкой пензенской деревушки.

По пьесе кульминацией семейного ужина в конце первого акта становился "бабушкин пирог с мёдом и орехами". Для спектакля мы, реквизиторы, обычно покупали какой-нибудь бисквитный торт. Актёры, следуя сюжету, съедали по маленькому кусочку (не более того) и, как правило, добрая половина торта и чай, заменяющий на сцене вино, оставались нам на съедение. Мы же делились «пайкой» с кем-нибудь из монтировщиков, костюмеров или осветителей.

В тот жаркий, солнечный день я отправилась за тортом. Оказалось, что в Пензе в воскресенье у всех гастрономов и даже хлебных магазинов, в радиусе разумной для меня доступности, — выходной. Люди, похоже, попрятались где-то от зноя — Пенза как будто вымерла. Совершенно не зная города, ведомая подсказками редких прохожих, я исходила пешком наверное добрую его половину. На поиски злосчастного торта впустую ушел не один час. Уставшая без толку бродить по солнцепеку, уже совсем отчаявшаяся, рисковавшая не только остаться без реквизита, но и опоздать на выезд, я вдруг наткнулась взглядом на обшарпанную дверь. Сквозь знойное марево на ней, словно во сне, материализовалась корявая, писанная от руки надпись "ХЛЕБ". У меня появилась призрачная, последняя надежда…

Торта в этом странном, крохотном, советско-захудалом магазинчике, конечно же, не оказалось. Зато продавался квадратный, невзрачного вида пряник с повидлом, называвшийся "Пионерский". Мне ничего не оставалось, как купить уже хоть ЭТО. Продавец предупредила меня, что пряник очень свежий, не подсох еще, а потому очень хрупкий. И действительно — даже упакованный в картонную коробку он грозил развалиться в моих руках еще до приезда на место.

Старенький "Кубанец" героически преодолевал стиральную доску просёлочной сельской дороги. Нас то и дело подкидывало и подбрасывало на жутких колдобинах. Я, превратившись в сплошной амортизатор, даже взлетая, бережно удерживала коробку в руках, на весу… Кое-кто из актёров, кому в этот день пришлось уже отыграть две детских сказки, в «никаком» состоянии беспомощно болтался на заднем сидении, отчаянно пытаясь вздремнуть. Кое-кто уже изрядно проголодался, не успев в коротком перерыве между дневными спектаклями пообедать. Такой напряженный день трудно было припомнить. А впереди еще вечерний спектакль...

— Танюш, отрежь кусочек тортика?.. — жалобно
попросил Анатолий Горгуль (игравший главную роль "лжевнука") — страшно есть хочется..."
— Это не тортик, это пряник — попыталась я "уйти в сторону".
— Так это же еще и лучше. Отломишь кусочек?..
Я вся сжалась.
— Не могу — говорю — Анатолий Сергеевич. Не имею права. Что же я вам на сцену подавать-то буду?
Ну, кусо-о-чек,.. ну ма-а-ленький... — жалобно-игриво затянул актер.
— Ну да... Не могу...
— Ну, ты, Танюшка, и жадина...
— Тань, правда, отломи кусочек... — послышался, с другого уже сидения, голос проснувшегося вдруг актёра — Ну, отломи, не жадничай... Хочешь, чтобы мы с голоду умерли еще до спектакля?

Я, легко "ведущаяся" (а розыгрыши совсем нередки в театральной среде), чувствовала себя страшно неловко. Провоцируют, думаю, проверяют "на вшивость". Или и вправду страшно голодные?..
Вот чёрт, думаю! Был бы это мой «тортик», я в ту же секунду раздала бы его всем страждущим. Но чувство реквизиторского долга (да, и, признаться, боязнь быть выруганной начальницей) не позволяло мне впадать в сентиментальное настроение.

— Тань, ну ты нам-то, как всегда, оставишь? Не забудешь? А то мы на закусь ничего не взяли... — Привел очень убедительный аргумент монтировщик Юрка (хронически подшофе, колоритный, цыганисто-смуглый, с пышными усами и глазищами-маслинами), привыкший уже к сладкому пайку.
— Ну, конечно, оставлю — пообещала я.

Поняв вдруг значимость своего груза, я еще крепче вцепилась в коробку и с нетерпением ждала момента, когда же, наконец, можно будет расслабиться и не дрожать над этим пряником, "аки Кашей над яйцом". Я уже почти ненавидела злополучный продукт за то, с каким трудом он мне достался, за то, что он может каждую минуту развалиться, и за то, что все хотят его съесть раньше времени. Всю дорогу я стоически держала оборону, не поддаваясь на увещевания голодных мужиков (ох, эти коварные красавцы-актеры!..). Но, как только мы приехали в задрипанный маленький клуб, и я стала раскладывать за кулисами свои реквизиторские пожитки, ко мне "подкатила" наша помреж (помощник режиссёра) Лариса Печерская. Что уж она мне сказала, я сейчас и не вспомню, но только я, совершенно неожиданно для себя, сдалась на ее лисьи уговоры.

— Как же — говорю я — бабушка вынесет на сцену надрезанный пирог? А ну как, зрители увидят?

— А ты — говорит она — отрежешь мне небольшой кусочек, и остальную часть — тоже на дольки, а потом мы все аккуратненько раздвинем, и будет незаметно!

— Но она же (это я о Бабушке) сама его должна разрезать!

— Ничего, — говорит помреж, — она сделает вид, что режет...

— А Домашёва ругаться не будет?

— Не буду — успокоила неожиданно подошедшая актриса, исполнявшая роль Бабушки — если и мне кусочек дадите. Должна же я «свой пирог» продегустировать…

На том и порешили.

Спектакль начался. Всё шло своим чередом: одна сцена сменяла другую, вот уже и первый акт к концу, вот и Бабушка вынесла пирог гостям — всё привычно, всё как всегда.

Укладывая в сундук отыгравший уже реквизит, я "ушла" в большой ящик почти по пояс и ещё глубже — в свои мысли. Надо сказать, что рационально упаковывать чемоданы я научилась в бытность свою реквизитором, и мне доставляло удовольствие укладывать предметы так, чтобы всё поместилось, ничего не разбилось, всё лежало аккуратненько и плотненько...

И вдруг из привычной приятной задумчивости меня вернуло к действительности какое-то новое впечатление. Что-то в спектакле идёт не так... Все реплики, такие привычные, что уже и не замечаешь их обычно, сегодня звучат как-то по-другому, по-новому... Чаще слышится: "Бабушка, отрежь-ка, мне, пожалуйста, ещё...", "Дорогой, подлей, пожалуйста, вина". И что-то ещё... Какой-то непривычный звук... Паузы стали длиннее, и в тишине слышен особенно усердный скрежет ножей и вилок о тарелку и более частый звон бокалов, которого раньше я не замечала. А главное — все реплики произносятся с набитым ртом. Не глядя можно было сказать, что люди по-настоящему и всерьёз увлечены поеданием "бабушкиного пирога". Сцена явно затянулась...

Вынимаю верхнюю часть своего туловища из сундука и оглядываюсь. С колосников, из-под потолка клуба, по пожарной лестнице тихонько спускается к нам Юрка (в этот день он был ещё и осветителем спектакля). Вижу безграничное изумление и тревогу в его лице.

— Тань, как же так? Они ведь сейчас всё съедят! — тревожным шепотом пытается привлечь меня к решению проблемы, а может быть даже и призвать к ответственности, Юрка.

— Съедят. Потому что пряник очень вкусный. — Хладнокровно, со знанием дела, констатирует помреж, не оставляя Юрке никакой надежды.

— Мы там с Сашкой уже это... ну... понемножку... А как же...

— Подожди, — говорю я Юрке — сейчас поменяется мизансцена, все уйдут из-за стола — глядишь, что-нибудь да останется.
И самой интересно стало — а останется ли?

Меняется мизансцена. Все действующие лица перешли на левую половину сцены к роялю, хором поют песенку, а лжевнук, пританцовывая и напевая, ненавязчиво, как бы ненароком, снова возвращается (нарушая мизансцену!) на правую сторону, к столу, и, в перерыве между своими репликами, успевает наколоть вилкой и прожевать ещё один кусочек! И потом ещё раз. И ещё разочек…
Такого коварства с его стороны никто не ожидал!

— Ну всё, хана... — В чёрных Юркиных глазах плеснулось отчаяние.

Почти весь закулисный народ постепенно подтянулся к нам и с интересом наблюдает за происходящим на сцене, и главным образом — за остатками "пирога". Кто болеет из корыстных побуждений, а кто — из чисто спортивного интереса.

— Ну, Горгуль... Ну всё же съест! — произнес кто-то из "болельщиков".

— Неа-а... не успеет...

Но, лжевнуку удалось еще пару раз, таким же макаром, подобраться к столу и подъесть пряник. У Юрки от огорчения, казалось, даже усы обвисли. Похоже, он действительно был обречен остаться без закуски.

И вот, наконец, по сюжету, бабушка и все гости, кроме лжевнука и его подруги, уходят спать. Вышедшая за кулисы Бабушка тоже, оказывается, глубоко переживала происходящее безобразие. Статная, в чёрном платье, с костяным испанским гребнем и кружевной вуалькой в седом парике, она смотрелась очень грациозно. И нужно было видеть, как благородная испанская дама, гордо вскинув красивую голову, вдруг скандально подбоченясь левой рукой, по-театральному ярко, в гневном порыве выбросила указующий перст правой в сторону дерзкого актёра и возмущённым, громким шёпотом прошипела:

— Горгуль! Нахал! Прекрати есть пирог!

Это была уже общая игра. Это был невидимый зрителю спектакль в спектакле! Анатолий Сергеевич втянул в эту интригу всех окружающих.

Но самое интересное было в том, что вот-вот должен был наступить момент, когда лжевнук признается своей подруге (актрисе Ольге Светловой), что на самом деле он терпеть не может мёд и орехи, и, только чтобы угодить старушке, он весь вечер мучился, поедая ненавистный пирог. И мы за кулисами были озабочены тем, успеет ли Горгуль всё умять до этой роковой для него реплики. Ведь после этих слов дальнейшее поедание им пирога выглядело бы в глазах зрителей, по меньшей мере, нелогично. Не знаю как другие "болельщики", но я, затаив дыхание, ждала этого кульминационного момента.

Реплика всё ближе... На блюде последний кусок… Лжевнук рассказывает своей напарнице, как вынужден был целый вечер притворяться и наконец произносит решающую фразу:

— И если есть две вещи на свете, которые я больше всего ненавижу, так это мёд и орехи!

Пауза.

Кто-то сзади меня облегченно вздыхает, кто-то злорадствует:

— Не успел…

Юрка приободрился.

Но уже уходящий Анатолий Горгуль почему-то меняет направление, возвращается к столу (что он делает?..), с тоской смотрит на остатки пряника, и вдруг как радостное озарение произносит несуществующий в пьесе текст:

— А все-таки в нём что-то есть!..

И, теперь уже имея на это полное моральное право, доедает вожделенный кусочек! А потом, уходя, озорно глянув в нашу кулису, прибавляет ещё одну отсебятину:

— Жаль, что бабушка уже спит и не видит, какой у меня аппетит!

Мы дружно корчимся в приступе смеха. Но смеяться шёпотом — испытание не для всех!!!
И тут так вовремя звучат аплодисменты!
Занавес.
Антракт.