Писать нельзя читать

Новый учебный год всколыхнул в СМИ разнообразные культурно-образовательные темы. На волнах всеобщего обсуждения вяло качаются «правильные» и «неправильные» школьные ранцы и грядущие ридеры, которые еще никто, кроме премьер-министра, в глаза не видел, но они уже подросли в цене ровно вдвое; новые школьные предметы и бесполезные — потому что их нельзя соблюсти — санитарно-гигиенические нормы для школ (как, например, запрет организовывать «продленки» там, где нет возможности устроить спальни для дневного сна маленьких школьников). И пока чиновники от образования пополняют репертуар своего театра абсурда, в воздухе повисают темы давние, потрепанные, потерявшие, к сожалению, привлекательность, но не утратившие актуальности. Вот, например, многолетние споры на тему чтения. Мы — читающая нация или нет? Мы — мало читающая нация или ого-го? Мы — нация или... Нет. Это уже другой вопрос.
 
В одном из последних «Огоньков» зубастый журналист Дмитрий Губин подвел итог своего летнего усиленного чтения современной отечественной художественной литературы. Не претендуя на роль литературного критика, но и не приседая в реверансах, он сделал замечательно остроумные выводы. С которыми трудно не согласиться. Но это он все-таки — для читающих. Иначе зачем нам мнение ехидного Губина, если сами мы ничего этого не прочли и не собираемся.

В советские времена мы считались «самой читающей страной в мире». Это было идеологическим лукавством, и только очень наивный человек может в том сомневаться. Конечно, я не социолог, и на глобальные выводы не замахиваюсь, но, проработав три года в библиотеке (моя первая профессия — библиограф), я накопила некоторые наблюдения о чтении сограждан. Нет, тогда еще товарищей.
Во-первых, всем без исключения библиотекам положено было иметь план, определяющий, сколько именно и какой литературы каждый её читатель должен осилить. Чтобы библиотека достигла нужных (то есть «спущенных» ей) показателей, приходилось многие цифры, скажем так, улучшать. Потому что читатель очень неохотно читал некоторые издания (типа серий брошюр «Школа профсоюзов» и «Школа коммунизма» и некоторых очень правильных газет), а должен был. Да и вообще читал — не всякий. По моим наблюдениям, много читали люди постарше, притом имеющие разный образовательный уровень. Если инженеры и конструкторы (я работала в профсоюзной библиотеке большого предприятия) предпочитали журнальные новинки (за ними даже выстраивалась очередь), то люди рабочих профессий (но высокой квалификации) охотно читали исторические романы. Молодежь любила фантастику и приключения, а заезженные бытом тетеньки просили что-нибудь про любовь и с недоверием брали из наших рук «Прощай, оружие!» или «Три товарища», но спорить не решались. Потом же, блестя глазами, просили «что-нибудь вот точно такое же»...
 
Во-вторых, захаживали в библиотеку и откровенные «нечитатели». Случалось, спрашивали у нас Фенимора Куприна, отправленные к стеллажу искать «Повести Белкина», негодовали, что на стеллаже всё на букву «П», да и вообще, один Пушкин. Однажды, помню, сердитая дама, требовавшая «Два капитана» почему-то Достоевского, жаловалась на учительницу сына. Она, учительница эта, призывала школьников прочувствовать описанные Достоевским трагедии сердцем. Дама же наша резонно считала, что «так расходоваться — никакого сердца не хватит».
 
В-третьих, во времена так называемого «развитого социализма», позднее признанного загнивающим, существовал самый настоящий книжный дефицит. Нельзя было свободно купить ту книгу, которую хочешь. Непросто было подписаться на «толстые» журналы (хотя цена их как раз была довольно демократичной). Зато совершенно для всех была возможность записаться в библиотеку по месту жительства или работы и пользоваться бесплатно всеми книгами. Ну, или почти всеми. Потому что россиянин вороват был всегда, а не сегодня такой вдруг сделался. И «зачитать» хорошую книжку многие совершенно не стеснялись. Так что библиотекари вынуждены были осторожничать.
 
Дефицит же литературно-художественный породил своего рода феномен - «макулатурные» книги. Сдав 20 кг ненужной бумаги в макулатуру, можно было получить талончик на художественную книгу. Нет, всё еще не на ту, которую вы мечтали прочесть, а на ту, которую вам хотели продать. В этот список не ваших желаний разное попадало: Проспер Мериме и Эдгар По, историк Соловьев и кладезь бесполезных советов Дейл Карнеги... Особенным ажиотажем был почему-то окружен Александр Дюма. До сих пор не знаю, был ли столь наивен советский читатель, что с удовольствием глотал развесистые истории о добывании с риском для жизни «брюликов» гульнувшей королевы, или толстые алые тома с золотыми буквами действительно очень украшали интерьеры. А может, это стадное чувство гнало любителей чтения приобретать хоть что-нибудь — что дают. Справедливости ради скажу, что попадались и очень хорошие книги, как например, доставшийся мне «макулатурный» двухтомник «Повести о любви», собранный из произведений отечественных классиков и являвший собой всю палитру этой самой любви от нежных романтических (таких уж нет!) вздохов до страшной горьковской болезненной приземленности.
А по-настоящему «макулатурными» следовало бы назвать те книги, которые приобретались догадливыми библиофилами исключительно с целью сдать их в макулатуру для получения вожделенного талона. Издавались и такие.

Сегодня книжный ассортимент можно считать уже даже не морем, а целым океаном. Но, увы... С макулатурой по-прежнему хорошо. Целая армия новых имен в отечественной литературе не дружит с диалектикой: количество категорически не способно перейти в качество. Иные писаки просто дискредитировали художественную литературу - и женскую прозу, и фантастику, и детектив, и любовный роман. Особенно обидно за «женский почерк», который еще так недавно ассоциировался с Улицкой, Рубиной, Щербаковой, Петрушевской, Токаревой, Москвиной, Вишневецкой, такими разными, но — несомненно Авторами, но вот уж целый выводок плодовитых «известных писательниц» поселился на книжных полках, одна Донцова чего стоит.
Ну и что тебе, скажет ворчливый скептик, не нравится — не читай. Так читать или не читать? Осталось ли чтение мерилом нашего кругозора, образованности, широты интересов? Мы по-прежнему пытаемся измерять цифрами нашу жизнь: столько-то издавалось, столько-то продано, столько-то взято в библиотеках. Но разве эта «средняя по больнице температура» может характеризовать нас сегодняшних как читающую или нечитающую страну?
Множество книг можно скачать в интернете: кто подсчитает количество скачанного и число прочитавших электронные книги? Не хотите читать с экрана — можно купить всё, что душеньке угодно. И если в книжных магазинах порой слишком высокие цены (во всяком случае, в провинции), то в книжных интернет-магазинах всегда есть, как говаривал известный отечественный политик, «другая альтернатива»: например, от раскрученного и недешевого, зато очень разнообразного Озона до менее полноводного, но куда более щадящего ваш кошелек Болеро. И наверняка есть региональные ресурсы, позволяющие приобретать художественную литературу по ценам более-менее доступным.
Значит, все-таки читаем, просто социологам теперь не учесть наш интеллектуальный труд и отдых? А сколько читаем всякой белиберды — это чтение тоже есть слагаемое звания «самой читающей страны»? Может, не так уж это и необходимо — читать? Или уж сразу — писать?

«Одна напечатанная ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех», - это «арифметика» Владимира Маяковского. Ему ли не знать! Современное книжное изобилие породило другой феномен: расцвет графомании в нашем и без того безбашенном сообществе. Само по себе желание писать — стихи ли, прозу ли — вполне понятно и даже вполне уважаемо. Не в моде ныне личные дневники и почти уже ушли в прошлое личные письма, так где же человеку творческому, наблюдательному, тонко организованному излить мысли и чувства? Ведь не по телефону же, не в куцых аськах и смс-ках. Но вот желание написанное непременно издать— это и есть мания. В моём небольшом городе тоже есть группа товарищей, считающих себя писателями. И находят ведь средства, чтобы печатать свои опусы. И даже находят читателей. Особое недоумение вызывает то, что в последние года два-три местные поэтические перлы просачиваются на детские конкурсы чтецов — стараниями, что особенно печально, учителей.
Вообще, поэзии от графоманов достается особенно. Виноват в этом русский язык. Оснащенный падежами, а следовательно, падежными окончаниями, а кучей суффиксов, он делает подбор рифм довольно простым. И если, к примеру, вам на глаза попалась кудрявая овечка, то вы, вспомнив как нельзя более кстати свечку, речку, печку, вздорожавшую гречку и... дальше можете продолжить самостоятельно, вот уже и набросали вариант поэмы. Но ведь поэзия — это не только, не столько и далеко не в первую очередь рифма!
 
Как-то, выбирая поздравительную открытку, я испытывала терпение продавщицы, пытаясь отыскать экземплярчик БЕЗ СТИХОВ. Потому что этими, с позволения сказать, стихами поздравлять мне было бы неловко. Но любой, не обремененный лишними знаниями гражданин, прочтя типографским способом напечатанное, изрядно растиражированное, да еще и за деньги что-то вроде:
Где нам взять такое слово,
Чтоб в день рожденья пожелать
Тебе прекрасного здоровья
И никогда не унывать, -
подумает: а ведь и я так могу! И сможет, ведь корявый и пустой куплет лепится , как говорится, на раз.
 
Нет, писать стихи для себя, для своих детей и друзей, украшать ими свои послания или дружеские посиделки, обмениваться в социальных сетях — это, своего рода, интеллектуальное развлечение. Гимнастика для ума, польза для души. Но вот считать себя при этом поэтом... Почему-то домохозяйки, легко готовящие обеды семье, шьющие и вяжущие красивые одежки себе и детям, выращивающие что-то на грядках, не объявляют себя поварами, дизайнерами и агрономами. А смело рифмующие любовь с морковью немедленно начинают похлопывать по плечу Александра Сергеевича: ай да Пушкин, ай да сукин сын... ну, это ты, брат, сам сказал...
… Так прав ли журналист Губин, загрустивший после прочтения многих образцов современного художественного слова? Ответ на этот вопрос можно найти только одним-единственным способом: самому прочитать то, что осилил (если осилил) журналист. Ну или хотя бы то, что ему явно понравилось и категорически «не пошло». А потом можно и поспорить.
"Книга - немой учитель", авторство этой короткой, но мудрой фразы приписывают Платону. Но если сделать в написании маленькое изменение, крошечный, пустяковый пробел, фраза приобретет совершенно другой смысл: "Книга - не мой учитель". Ах, как жаль тех, кто допустил такой пробел!

Победитель конкурса "20 лучших статей сентября-2011"