Формула счастья. Часть 26. Не еврей.

Продолжение.
 
Начало: Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8, Часть 9, Часть 10, Часть 11, Часть 12. Часть 13 Часть 14 Часть 15, Часть 16, Часть 17, Часть 18, Часть 19, Часть 20, Часть 21, Часть 22, Часть 23, Часть 24, Часть 25
 

Фаину Давидовну я нашел в библиотеке, сидящей на канапе у окна. Поставив на маленький латунный поднос два бокала "Токая", я подошел к ней с легким поклоном и вежливой улыбкой официанта:
 
- Прошу Вас! Позволите составить Вам компанию?
 
Пожилая дама, спрятав улыбку в уголках глаз, изящно обхватила тонкими сухими пальчиками прозрачную ножку бокала, удивительно органично смотревшегося в ее руке и, выдержав паузу, глядя на играющее солнечными бликами янтарное вино, с достоинством произнесла:
 
- Да, пожалуйста, буду рада.
 
Я присел в кресло, развернувшись под углом "доверительно-непринужденной беседы" и, взяв второй бокал, "отзеркалил" ее движение.
 
Фаина Давидовна пригубила вино и поставила бокал на журнальный столик. Солнечные зайчики заплясали по темной лаковой поверхности, и она, усмехнувшись, попыталась прикрыть их ладонью, от чего крупный красный камень на ее перстне вспыхнул на долю секунды огненной звездой.
 
- А что же Вам, так наскучила компания молодежи, что Вы ищите общества глупой старухи? - спросила она полу-насмешливо.
 
Я поднял брови и демонстративно оглянулся:
 
- Где? Простите... я не вижу здесь глупой старухи!
 
Ее лицо приобрело выражение заинтересованности, и она спросила уже более серьезно:
 
- Но что же Вы не танцуете?
 
- Да... не умею! И не люблю, если честно.
 
- А гости Вас не потеряют?
 
Я заговорщицки хмыкнул.
 
- Думаю, что уделил им достаточно внимания... насколько требуют правила приличия. Теперь они прекрасно обойдутся без меня.
 
- А невеста как же?
 
- О, поверьте, мы со вчерашнего дня еще не успели друг без друга соскучиться!
 
- Ах да, да... Вы ведь уже почти год вместе живете. Да, да... сейчас ведь так принято?
 
- По ситуации, - постарался я замять не очень приятную для нее тему.
 
Фаина Давидовна уперлась в меня сверлящим взглядом.
 
- Скажите... только честно! Вы ведь Машу не любите?
 
- Если честно, то это прекрасное чувство мне пока незнакомо. Впрочем, соперниц у Маши нет.
 
- Ясно, ясно... - старая леди задумчиво поискала взглядом что-то неведомое на книжных полках над моей головой. Она говорила приятным, грудным голосом, чуть надтреснутым от возраста, разделяя фразы дозированными промежутками. Я постарался как можно точнее включиться в этот ритм. - Но... Вы не подумайте, что я устраиваю Вам допрос! Нет-нет! Но... Маша - моя внучка, мне не безразлична ее судьба. Скажите, что будет, если вдруг... придет это самое прекрасное чувство, и если оно будет не к Маше? Иными словами, если Вы вдруг встретите девушку своей мечты и воспылаете к ней страстью?
 
Я скептически усмехнулся:
 
- Чтобы встретить девушку своей мечты, надо прежде начать об этом мечтать! Что же касается страсти... Я не склонен к сильным эмоциональным переживаниям. Темперамент, знаете ли, не тот.
 
- Но... Вы же понимаете... все мы - люди, а не бесплотные духи, и тело может диктовать нам желания... особенно это касается мужчин.
 
- Ах, Вы об этом... Не знаю, каковы Ваши взгляды на этот счет, но я думаю, что тело - это что-то наподобие домашнего животного. Нужно о нем заботиться, учитывать его потребности, кормить, лечить, иногда позволять ему маленькие удовольствия, но... ни в коем случае не давать ему права голоса при принятии решений. Воля хозяина - закон. В любой ситуации. Свобода телесных желаний, как и свобода животного, измеряется длиной поводка.
 
- Вы это сами придумали?
 
- Нет, не сам. Но мне близок такой подход к вопросу.
 
- А Вы мне нравитесь, молодой человек!
 
Я совсем оборзел, улыбнулся и пошел ва-банк, передвинул локоть и развернул плечо, чуть сократив расстояние между нами.
 
- Я знаю. На то и рассчитано!
 
Фаина Давидовна на секунду оторопела, потом глотнула вина, поставив бокал на место с легким стуком, и расхохоталась:
 
- А... еще больше нравитесь!
 
- Взаимно! - в тон ей ответил я, так же "зеркально" пристукнув бокалом по столу.
 
Я почувствовал, как между нами вспыхнул лучик взаимной симпатии и иллюзии родства душ. Связь, возникающая между романтическим героем и зрительским залом в момент кульминации... Я не стал медлить.
 
- Скажите, Фаина Давидовна, я вот все никак не возьму в толк... Руфь Моисеевну очень беспокоит вопрос моей национальности. Я ведь не еврей. И по-моему, ее это огорчает... Нет-нет, у нас прекрасные отношения! Но... мне кажется, как будто Руфь Моисеевна чего-то боится. Каких-то неприятностей... Вы же понимаете, раз мы теперь одна семья, не хотелось бы каких-то... нежелательных недоразумений. Национальность зятя так важна, потому что ваша семья придерживается определенных традиций, и Вашей дочери неприятно, что она вынуждена их нарушать? Может, она опасается Вашего неодобрения?
 
Фаина Давидовна вдохнула.
 
- Ах, вот оно что... Нет, сами мы не строго придерживаемся традиций. Среди остальных родственников есть очень религиозные люди, блюдущие чистоту крови. Но мы... мало с ними общаемся. Ровно в пределах необходимости.
 
Я не совсем понял, какая такая необходимость общаться в родственниками, с которыми мало общего, и каковы "пределы" этой "необходимости". Но промолчал, зная, что у евреев совершенно особое отношение к кровным узам и особые понятия о том, как строятся отношения между родственниками.
 
Фаина Давидовна вдруг как-то "погасла". Слетела искрящаяся светская легкость с оттенком иронии. Морщины углубились, безжалостность времени стала очевидной. Теперь я видел перед собой просто старую усталую женщину, изнемогшую под бременем испытаний, забот и лишений.
 
- Есть причины. Я расскажу, - глухо молвила она. И, на миг встрепенувшись, вновь стрельнула в меня капризно-игривым взглядом (точь-в-точь Маша, когда в хорошем расположении духа!), - И... Виктор, да принесите же мне еще вина! Что это за несерьезный подход к делу? Несите всю бутылку! Мы сегодня празднуем, или нет?
 
К нашему удовольствию "Токая" было куплено достаточно. И, открывая на ходу бутылку, я поспешил обратно в библиотеку, опасаясь, как бы кто нам не помешал, или у Фаины Давидовны не прошло бы желание откровенничать. В коридоре я столкнулся с одиноко слоняющейся Машей. Она метнулась ко мне.
 
- Нет! Я сейчас занят! Иди к гостям!
 
- Но когда же ты придешь?
 
- Приду, приду... Иди, повеселись, потанцуй с кем-нибудь... Ты же сегодня - королева! Вот, пользуйся! А друг на друга мы еще наглядеться успеем.
 
Отвязавшись от Маши, я захватил в кухне еще вазочку с виноградом и вернулся к Фаине Давидовне.
 
Она молча наблюдала, как я наливаю вино, потом так же молча выпила пол-бокала почти залпом и зажевала виноградинку. Я терпеливо ждал, внутренне "переключаясь" с ритма бурного веселья в соседней комнате, откуда только что вернулся, на неторопливое "равнинное течение".
 
Фаина Давидовна откинулась на спинку канапе, погрузившись в воспоминания, и начала свой рассказ.
 
- Наш дом на Петроградской разбомбило. И после войны нам с мужем дали комнату в бывших казармах, переоборудованных под общежитие. Наша комната была крайней в конце коридора и примыкала стеной к соседнему крылу, распланированному на отдельные квартиры. Квартиры эти давали приезжим, отработавшим определенное время на восстановлении объектов народного хозяйства. Наша комната граничила с квартирой , занимаемой молодой четой украинцев. Конечно, все тогда жили тяжело. Разруха, нищета. Но... ведь как бывает: "если в кране нет воды, виноваты кто? ЖИДЫ!" Погром - это... страшно.
 
- Как? Разве в советское время были еврейские погромы? Да еще в Ленинграде?
 
- Это была рабочая окраина. Злые, голодные люди, которым не выдали вовремя зарплату. У всех - семьи, дети. А директор завода - еврей. На машине ездит. И бухгалтер - еврей. Но до них ведь не достать. Зато под боком в общежитии есть другие евреи - такие же рабочие, на которых можно свалить вину за все свои беды... Мы тоже сначала не верили, что такое возможно, когда соседи нас предупредили об опасности и предложили свою помощь. Но когда вернувшись в работы, увидели на своей двери намалеванную мазутом шестиконечную звезду, сами постучали в дверь к украинцам и попросили приютить на ночь... Руфочка была совсем крошкой. Она, наверное, плохо помнит... Их было человек пятнадцать. Мы слушали, как они шли по коридору, выбивая хлипкие картонные двери. Слышали крики, стоны, мольбы о помощи... Шаги все приближались - они дошли до нашей комнаты, тоже выбили дверь и разразились страшными ругательствами, не обнаружив нас. Мы слышали звон посуды, треск ломаемой мебели... и мат. Непрекращающийся мат. И угрозы. Руфочка испугалась шума и закричала. И тогда они тоже нас услышали. И поняли, где мы. Угрожая расправой приютившим нас соседям, они ломились в дверь, требовали открыть: "Не бойтесь, мы - русские! Хохлов не тронем, вы нам только жидов отдайте!" Хозяева не открывали: "У нас никого нет! Вам послышалось!" Пытались вломиться силой, но мощная дубовая дверь выдержала. И тогда они придумали другой способ... Кирпичная стена между нашей комнатой и квартирой, где мы прятались, была толстая, но ветхая, местами кирпичи потрескались... Следующие полчаса мы просто сидели обнявшись и слушали, как скрежещут друг о друга вытаскиваемые кирпичи. Нам было некуда деться. А что? Прыгать с третьего этажа с маленьким ребенком на руках? Стена поддавалась, уже лопнули обои, по штукатурке пошли трещины. Нам показалось, что мы уже чувствуем запах перегара... И тут... - Фаина Давидовна горько усмехнулась, - Пропел петух! Вернее, раздались свистки. Кто-то успел вызвать милицию... Мы еще долго боялись открыть дверь. Участковый сочувствовал нам, но заявление не принял - мы ведь не видели их лиц и не смогли бы опознать. Через две комнаты от нас жил пожилой еврей старьевщик с невесткой - вдовой погибшего сына и маленьким внуком. В ту ночь старика жестоко избили - так, что он ослеп на один глаз. Невестку изнасиловали. Все это - на глазах у ребенка. Мальчик после этого стал заикаться. Но ни старик, ни женщина тоже не разглядели нападавших - было темно... а может, просто побоялись назвать. У некоторых свидетелей возникли подозрения, но доказать так ничего и не удалось. В милиции нам с глазу на глаз посоветовали куда-нибудь уехать, потому что в следующий раз может быть хуже. И даже если бандитов потом найдут и арестуют, нам-то от этого не легче! Мы еще несколько дней провели в разгромленной комнате с полу-разобранной стеной, заколотив разбитое окно фанерной стенкой от шкафа. Руфочка как в ступор впала - не плакала, не говорила ничего, только сидела в уголочке и упрямо пыталась приделать своим куклам оторванные головы. У нее не получалось, она пыталась снова и снова... И не реагировала вообще ни на что. Мы за нее тогда испугались. Думали, дурочкой останется. Но потом ожила, оправилась. Мы перебрались сначала на Лиговский, к моей сестре. Какое-то время ютились у нее. А потом дядя помог мне устроиться на работу в жилконтору, нам дали служебную площадь, потом... ну, это уже неважно. В общем, все прошло и забылось.
 
Руфочка пошла в школу. Однажды у нее разболелся молочный зубик, пришлось удалять. Из кабинета Руфочка вышла заплаканная и дрожащая. Я расценила это по-своему: испугалась, натерпелась - больно ведь! Но моя девочка и дома никак не могла успокоиться. Я ее утешала: ведь все позади, больше не будет болеть... И тогда Руфочка разрыдалась и воскликнула: "Зачем вы с папой назвали меня Руфью? Назвали бы лучше Машей или Наташей!" с большим трудом мне удалось добиться признания, что же на самом деле произошло в кабинете... Оказывается, Руфочка так испугалась приближающегося к ней блестящего инструмента, что стиснула зубки и начала сопротивляться, отталкивать врача... ну, ребенок ведь! Можно понять. Сначала тетя в белом халате уговаривала ее: "Не бойся, больно не будет, одна секундочка - и все!" А потом, потеряв терпение, прикрикнула: "Сейчас же открой рот!" И прошипела сквозь зубы в сторону: "У-у... ЖИДОВСКОЕ ОТРОДЬЕ... лечи вас тут..." Где-то слышанная фраза мгновенно всколыхнула в памяти полузабытую страшную картину. Пьяные голоса. Скрежет кирпичей. И перемежающиеся нецензурной бранью эти самые слова: "У-у... жидовское отродье! Мы до вас доберемся!" Как вырвали зуб, Руфь уже не заметила. Она до вечера не могла унять дрожь и все повторяла: "Я поняла, что злая тетя сейчас оторвет мне голову этими своими щипцами, как тогда... моим куклам оторвали... за то что ОНИ - ТОЖЕ ЕВРЕЙКИ!" Мы с мужем пошли разбираться. Стоматолог краснела, извинялась. Уверяла, что не хотела обидеть и напугать ребенка, просто у нее личная обида на одну еврейку, вот и... вырвалось нечаянно. Муж был непреклонен, говорил, что это возмутительно, что она нанесла ребенку моральную травму, и он этого так не оставит. И тогда эта женщина так неприятно ухмыльнулась и заявила: "А вы докажите! Свидетелей не было. Девочка просто нафантазировала!" Все - как тогда... Ничего не докажешь... Наверное, тогда у Руфочки в душе что-то и надломилось. Правда, потом - школа, советское воспитание в духе интернационализма - мол, в нашей стране все нации равны, все люди - братья... Пионеры, комсомол. Руфочка перестала бояться русских, почти уверилась, что национальность действительно не имеет значения. Настолько перестала бояться, что... с одним русским...
 
Видя, что ей трудно продолжать, я перебил:
 
- Тот, который принуждал ее избавиться от ребенка, а потом бросил в тайге на верную смерть? Руфь Моисеевна рассказывала.
 
- А она не рассказывала, ПОЧЕМУ он хотел, чтобы Руфь избавилась от ребенка?
 
- Ну... наверное, не хотел жениться, не хотел ответственности, лишних расходов?
 
- Когда он стоял на берегу, глядя как она тонет, последние его слова перед тем, как повернуться и уйти, были: "Ты просто красивая дура, поэтому я тебя и хотел... а ребенок от ЖИДОВКИ мне не нужен!" Теперь Вы понимаете?
 
- Да, наверное. Хотя такое понять трудно... Нет, страх Вашей дочери понятен, не понятно, как люди могли опуститься до такого... это даже не скотство, этой мерзости нет названия. И что же Руфи Моисеевне так везет именно на мерзавцев?
 
Фаина Давидовна грустно хмыкнула.
 
- Агрессивный антисемитизм - не такое редкое явление, как кажется. Просто Вы не сталкивались... Вы же - НЕ ЕВРЕЙ!
 
"Токай" так и остался не выпит. И Фаина Давидовна заметила:
 
- Вижу, Вы не пьяница. Это хорошо.
 
Прежде, чем проститься, она добавила:
 
- Пожалуйста... не обижайте мою Руфь! У нее сердце слабое. И Машеньку не обижайте... хотя и не любите, а не обижайте. Раз уж решили жениться. Она ведь Вас любит... С первого взгляда влюбилась. Я-то свою внучку знаю. А Вам... - она смерила меня изучающим взглядом, - Вам этого должно хватить. За Симу я спокойна - эта девочка умеет за себя постоять. А Руфь и Маша - мои слабенькие хрупкие цветочки... Холишь, лелеешь, от ветра пытаешься защитить... а вдруг тронул кто неосторожно - стебелек и ломается...
 
В сумраке библиотечной комнаты я успел заметить, что в ее глазах блеснули слезы.
 
Гости разошлись. Георгий Исаакович повел Цезаря на вечернюю прогулку. Сима давно спала. И только мы с Руфью Моисеевной сидели, как обычно, в кухне за бутылочкой "Вана-Таллин", пока Маша переодевалась в своей комнате. Сегодня я посмотрел на Руфь по-новому. Я оценил, каким смелым поступком для нее было породниться с "не евреем". Да это, наверное... все равно, что принять в семью вампира или людоеда! Хороший-то он хороший... а вдруг "природа возьмет свое" - да и загрызет кого-нибудь ночью? Со стороны, может, и смешно звучит. Но каково несчастной женщине, на долю которой с самого детства выпали такие ужасы, побороть свой страх?
 
Мы оба выпили примерно одинаково. Я держал ее за плечи, смотрел в глаза:
 
- Поймите, Руфь Моисеевна, я ненавижу антисемитизм, шовинизм, фашизм... любые национальные предубеждения во всех их проявлениях! Какая разницы - русский, еврей, француз... Поймите, ПЬЯНЫЙ ОТМОРОЗОК или ПСИХОВАННАЯ ХАМКА - это НЕ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ!
 
Руфь опускала глаза, и со своей обычной виноватой улыбочкой:
 
- Разумом-то я все понимаю... Я тоже так считаю... на уровне убеждений. Что-то другое во мне понять не может...
 
Я вспомнил, как однажды спорил с тетей Сарой на тему "еврейского вопроса". Она утверждала, что при любых прогрессивных взглядах у каждого русского предвзятое отношение к евреям в крови, на уровне подсознания. И даже пыталась каким-то образом мне это доказать, загадав странную загадку: "Вот смотри... прибегает человек и говорит: "Там, за углом, бьют еврея и почтальона!" Что ты первое у него спросишь?" Я растерялся. Что тут можно спрашивать? Если толпа кого-то бьет, надо не спрашивать, а милицию вызывать! Но тетя Сара настаивала: "А все-таки, если возникает вопрос в голове - что это за вопрос?" После моего ответа тетя Сара замялась и перевела разговор на другую тему. И отказалась объяснять, в чем собственно загадка. Я решил, что как раз подходящий момент об этом сейчас вспомнить. Может, Руфь Моисеевна знает ответ на эту загадку? Да, она знала. И первым делом поинтересовалась:
 
- А что ты ответил?
 
- Я ответил: "Может, они сами виноваты? Может, что-то натворили... украли что-нибудь? За что их бьют-то?"
 
Руфь вдруг залилась слезами и... обняла меня!
 
- Это... это тест на подсознательное отношение к "еврейскому вопросу". Обычно отвечают "А почтальона-то за что?" То есть, что бьют еврея - это никого НЕ УДИВЛЯЕТ!
 
Она наливает себе и мне ликер - не в маленькие рюмочки, а по полному винному бокалу.
 
- А знаешь, что? Давай, выпьем с тобой на брудершафт! И зови меня просто Руфь! А то мне всегда странно как-то... Не чувствую я, что мы с тобой разных поколений. Как будто с ровесником разговариваю.
 
Мы пьем, сцепившись локтями, потом целуемся. Руфь подставляет губы, но я троекратно целую ее в щеки. Я понимаю, что она сейчас на той стадии опьянения и эмоционального перевозбуждения, что не совсем хорошо себя контролирует... не нужно этого. Опомнившись через пару секунд, Руфь награждает меня благодарным взглядом и протягивает руку. Я ее пожимаю.
 
В дверях появляется "привидение" в кружевной ночнушке и с размазанной косметикой.
 
- Витя! Я уже готова!
 
- Погоди ты... какое "готова"? Косметику хотя бы смой!
 
- А так разве не красивее?
 
- Нет, уже не красивее! А совсем будет некрасиво, когда ты вышитые наволочки заляпаешь! Видела хоть, какое нам белье постелили?
 
Маша удаляется. Руфь хихикает:
 
- Да ты больше еврей, чем я! Я вот даже не подумала бы про наволочки...
 
Руфь просит меня спеть песенку "про Алые паруса", и я беру гитару.
 
"Может быть, это правда,
А может - и сон,
Но страницы поныне легенду хранят..."
 
Руфь подтягивает. Она уже выучила слова.:
 
"... и девчонка, что злые насмешки презрев,
в ожидании чуда жила столько лет!
Их всегда было мало, таких чудаков..."
 
Удивительно, но не будучи сам никогда влюблен, я писал песни о любви. Причем все поражались, как точно переданы чувства... странно!
 
Я перешел на верхний регистр и прибавил наполненности звука:
 
"Чтоб заалел океан
Трехмачтовым отражением,
И чтоб улыбнулась нам
Бегущая по волнам,
И чтоб научились все
Не верить злым предречениям,
А только лучам весны..."
 
В дверях вновь стояло "привидение". На этот раз чисто вымытое.
 
- Ну? Когда?
 
- Иди и жди! Приду, когда надо!
 
- Да, Машенька, иди в спальню! - подхватывает Руфь. - Никто твоего мужа у тебя не отберет, каждый день его видишь, а мы в кои-то веки посидеть решили...
 
Насчет "в кои-то веки" она лукавит. Часто мы так сидим болтаем. Но я не собираюсь спорить. Мне сидеть на кухне с тещей гораздо интереснее, чем идти к Маше изображать любовь.
 
Руфь вытаскивает папку со своими старыми рисунками и рассказывает, как когда-то давно, работая учительницей рисования в школе, сопровождала каждое занятие стихами собственного сочинения. Стихи складные, удивительно трогательные и... по-детски чистые, солнечные: "Возьмем лист белый, и на нем напишем... о зеленом!" А всего-то - первоклашки учатся рисовать лист березы, замазывая угловатый овал ядовито-зеленой акварелью...
 
Маша опять выплывает из темноты:
 
- Ты скоро? - уже со слезой в голосе. - У нас ведь первая брачная ночь!
 
- Чего-чего? Какая тебе первая? Твоя первая брачная ночь была год назад! Забыла? Иди, ложись, - я раздосадован, что она прервала нашу интересную беседу, - А будешь меня доставать - вообще сегодня не приду!
 
Угроза срабатывает, Маша моментально испаряется.
 
Руфь достает еще одну папку с рисунками.
 
- Ты уж с ней слишком сурово... Она, глупышка, не понимает, что не надо навязываться... Я ей говорила: "Веди себя скромнее! Жди, а сама не лезь!" Но она так любит тебя, так хочет понравиться! Вот даже уши эти, будь они неладны... Думаешь, зачем она это делала? Говорит: "Ну, вот, мне теперь, как и Вите, операцию делали". Она все хочет, как ты, делать! Говорит: "Витя и рисует, и поет, и стихи пишет, и его все любят, а я такая никчемная... я его недостойна". Все пытается что-то научиться тоже... чтобы рядом с тобой не выглядеть совсем уж клушей...
 
- Ну и бред! Мне в голову бы не пришло! Но спасибо, что предупредила... Вообще-то, если она страдает от того, что остается в тени, и ей хочется в компании тоже быть "весь вечер на манеже", так это дело поправимое - я ее и на гитаре научу бренчать, и песенки напишу женские, причем специально под ее голос... Боюсь только, что это не поможет. У Маши с самооценкой - полный, извините...
 
- Да в том-то и дело, что ей это самой не нужно! Но она думает, что если она станет такой же, как ты, у вас будет больше общего, и тебе она станет больше нравиться!
 
- Ладно, попытаюсь как-нибудь ее в этом разубедить... А теперь спокойной ночи, а то мне и правда пора к молодой жене.
 
Маша спит, свернувшись калачиком. Я раздеваюсь, ложусь рядом. Не просыпаясь, она подползает, доверчиво утыкается в плечо и ее дыхание становится ровнее.
 
Постараюсь убедить... А как? Что я ей могу сказать? Что не нужны мне ни ее пластические операции, ни умение играть и петь? Что она и без этого хороша? Что каждый человек хорош по-своему, не надо никому подражать и завидовать? И что хоть она сделает из себя под скальпелем хирурга вторую "мисс мира", а талантом покорит и Парнас, и Олимп, это не будет иметь никакого значения? Потому что когда любовь есть, все остальное вообще неважно. А когда любви нет, все остальное все равно не поможет... У меня не получается даже испытать искреннее чувство благодарности за ее потуги... хотя понимаю, что должен проникнуться и чувствовать благодарность. Это было бы логично и справедливо. Да что же за "осколок Снежной королевы" у меня в сердце, что оно ничего не чувствует? И правильно ли я делаю, пытаясь его растопить? Может, правы те, кто считает любовь болезнью, причиняющей страдания? Может, я, как Снегурочка, прошу способности любить, а эта способность потом меня уничтожит? Мне ведь достаточно комфортно и так. Если я вдруг полюблю Машу, будем ли мы с ней счастливее, чем сейчас, или наоборот? Кто знает!
 
(Продолжение следует)