Формула счастья. Часть 29. Немного о веселом

Продолжение.
 
Начало: Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8, Часть 9, Часть 10, Часть 11, Часть 12. Часть 13 Часть 14 Часть 15, Часть 16, Часть 17, Часть 18, Часть 19, Часть 20, Часть 21, Часть 22, Часть 23, Часть 24, Часть 25, Часть 26, Часть 27, Часть 28
 
Больница - это особый мир. Когда там лежишь долго и не по одному разу, она становится уже чем-то вроде второго дома. Врачей, медсестер воспринимаешь уже как родственников. Встречаешь знакомых среди пациентов, и тех, кто приходит их навещать... Медперсонал уже относится к тебе не как к постороннему. Ты уже "на особом положении". Тебе можно туда, куда "посторонним вход воспрещен". Ты куришь с медсестрами в кладовке для белья, помогая им скоротать ночное дежурство, если работы мало. И наоборот, если работы много, а народу не хватает - выносишь утки, поправляешь капельницы, крутишь тампоны и стерилизуешь инструменты... Ты знаешь, где находится больничная аптека, без труда находишь ее в сложных лабиринтах "гребенки", и знакомая заведующая спокойно выдает тебе препараты по списку, зная, что ты не украдешь, ничего не разобьешь и все доставишь по назначению... и ты подделываешь в ведомости подпись старшей сестры, которая сама же просит тебя об этом по телефону... Скоро я уже сам вместо Маши мог бы сдать экзамен на медбрата! А что? Уколы делать умею! Получше даже, чем некоторые - на себе ведь тренировался, знаю, как, чтобы не больно... Назначения раскладывать - тоже понял, как. И санитарные требования знаю.
 
Вообще в больнице весело, если попадется хорошая компания! Больше на турбазу похоже. Или пионерлагерь какой... Даже если попадется в палате какой дедок-ворчун, он не выдерживает энергетического напора молодежи, перестает ныть и потихонечку включается в общий настрой. Да и трудно не воспрянуть духом, когда вокруг тебя столько доброжелательно настроенной молодежи, всегда готовой помочь, услужить, поддержать и развеселить. Только периодически кого-нибудь увозят. Привозят обратно чаще всего через несколько часов, иногда - на следующий день - вот тут уж настоящее веселье, когда человек от наркоза отходить начинает! Такие иногда "бессмертные фразочки" выдает! Взять хотя бы Кирилла... Привозят его из реанимации после того как микрохирург с ним провозился часов шесть... Открывает Кирюха глазки, над ним жена висит с тампоном, смоченным в лимонной водичке... Ни пить, ни, тем более, есть ему еще нельзя. Видок - краше в гроб кладут! Ну, мы, естественно, собрались вокруг - вдруг, человеку надо что... А он:
 
- Оля... ты, что ли?
 
- Да, да, я! - с готовностью так Оля к нему наклоняется, мол: " тут я, родной, что твоей душеньке угодно?"
 
- Убери эту вату и дай мне выпить!
 
- Нельзя тебе воды...
 
- А кто тебя воды просит? Водки дай!
 
- Нельзя...
 
- Ну, сигарету дай!
 
- И курить нельзя, Кирюшенька, потерпи...
 
- Ну, пожрать дай!
 
- Что ты, нельзя еще...
 
- Вот что... дай мне презерватив... нет, лучше два!
 
Тут уж нам любопытно стало:
 
- А два-то зачем?
 
- Ну, как же... один быстро ИСШОРКАЕТСЯ!
 
Пока мы валяемся со смеху, терпеливая Оля втолковывает не очень еще адекватному мужу, что нельзя ему пока... этого самого - тоже.
 
Кирюха какое-то время напряженно переваривает информацию полу-включившимся мозгом и озадаченно вопрошает:
 
- Что ж ты радуешься?
 
- Ну, как же! - расплывается в счастливой улыбке Оленька, - Ты ЖИВОЙ, тебе операцию сделали УДАЧНО, теперь выздоровеешь, все хорошо будет!.
 
Кирилл смотрит на нее пару секунд в полном недоумении, а потом с пафосом выдает:
 
- Пить нельзя! Курить нельзя! Жрать нельзя! Е...ся нельзя!.. На х...я ТАКАЯ ЖИЗНЬ?
 
Ржали минут десять, не останавливаясь, пока сестричка из коридора не прибежала, не попросила громкость убавить... А Кирюха на другой день не верил, что такую замечательную речь толканул!
 
Холостые во всю крутили с медсестрами, с пациентками из женской палаты и с симпатичными посетительницами. Некоторые женатые в больнице тоже чувствовали себя холостыми. Кто-то их поддерживал, кто-то относился неодобрительно и сочувствовал обманутым женам, считая, что непорядочно запираться в душе с молоденькой практиканткой, как только закрылась дверь за женщиной, которая за тебя переживает и вообще приходила, чтобы о тебе позаботиться... Но никто, естественно, никого не закладывал.
 
Вечером, когда врачи уходили домой, а единственный дежурный сидел в ординаторской за углом длинного коридора, в палате начиналось веселье. Днем, пока выход был свободен, кто-нибудь из "ходячих" бегал за водкой. Медсестры (из тех, что не придерживались строгой нравственности), рассаживались по койкам. А те, что не желали ни разделять наши забавы, ни присутствовать при этом, оставались на шухере. Я принес гитару. У кого-то был магнитофон... Около двух часов ночи выключали свет, и... некоторые из медсестер не покидали палату. Уместиться вдвоем на одноместной койке непросто, но как-то умещались. Те, кто остался без пары, отворачивались к стене, делая вид, что спят и ничего не слышат. Я иногда жалел, что женат, и поэтому принципы не позволяют мне разделить веселье по-полной... но... изменять одной будущей медсестре с другими медсестрами - это как-то пОшло! Да и вообще измена - это пОшло и неприятно. Или "свободные отношения" или уж верность. А то иначе - и не брак, и не свобода... какая-то "частичная беременность"!
 
Возможные последствия гулянок мало кого волновали.
 
- Все равно мы - не жильцы! Так хоть пару лет повеселиться!
 
Случайно попавшие в нашу палату ребята с легкими диагнозами через два-три дня начинали дуреть от нашего мрачного юмора и колотиться мелкой дрожью. Одного пацана - шестнадцатилетнего Петечку мне даже стало искренне жаль. Ему предстояла легкая ерундовая операция. Накануне как всегда над ним прикалывались... ну, так, "по-доброму". Мы не видели в этом ничего дурного еще и потому, что парню, в отличие от многих из нас, действительно ничего не угрожало. Так что раз уж мы друг над другом ржали, когда кого-нибудь везли в операционную:
 
- Э, куда вперед ногами потащили?
 
- Да фигня! Вот если обратно вперед ногами повезут - это уже повод для беспокойства...
 
То уж подшутить над мальчишкой, которому завтра за полчасика все сделают, а через три дня он своими ножками домой потопает - просто непреодолимое искушение! Особенно если мальчишка "ведется" на все приколы.
 
Конечно, как только Петя что-то пишет в блокнотике:
 
- Завещание пишешь? Правильно!
 
- Воблу и финики мне завещай! А то ему, вон, нельзя... и еще неделю нельзя будет! Да-да, а то раскатал губу!
 
Сначала парень реагирует спокойно:
 
- Нет, я письмо маме пишу.
 
Народ продолжает:
 
- Это правильно! А то ведь можно и не успеть потом...
 
- Не забудь написать, как ты ее любишь! А то мама так и не узнает, какой у нее был сын замечательный.
 
Петенька постепенно напрягается... Когда приходит на беседу анестезиолог - наша обожаемая Марина Евгеньевна, с виду и по манерам - настоящая Мэри Поппинс - мы, развеселившись, продолжаем отпускать шуточки.
 
Марина Евгеньевна, прервав опрос пациента, оборачивается к нам и с вежливо-холодным достоинством "настоящей леди" замечает:
 
- Ребята, пожалуйста, потише. Вы мне мешаете!
 
Мы на какое-то время замолкаем, но созерцать спокойно всерьез озабоченную Петенькину физиономию просто невозможно! Сначала шепотом, а потом все громче, смешки возобновляются. Когда они достигают предельно допустимой громкости, Марина Евгеньевна вновь оборачивается:
 
- Ребята, я же просила! Вы мне мешаете работать! - И, совершенно не изменяясь в лице и не меняя строгого учительского тона, добавляет без намека на улыбку:
 
- А то наркоз серьезный. Заснет человек и... может не проснуться. А вы веселитесь! Вот потеряете товарища во цвете лет - будете потом плакать, да поздно будет... да, Петенька?
 
Мы корчимся, мучительно сдерживая хохот... Марина все-таки неподражаема со своим "английским юмором". И хоть бы раз улыбнулась! Но она выдерживает роль до конца. И, когда побледневший Петя вдруг заявляет:
 
- А может... не надо, а? Может, само все рассосется? Я передумал!
 
Марина все так же менторски-серьезно возвещает:
 
- Поздно, молодой человек! Ваши родители уже подписали согласие на операцию. Так что выбора у Вас нет!
 
И уходит. Петенька близок к обмороку... Мы понимаем, что переборщили, и кидаемся его утешать:
 
- Брось, Петруха! Ты чего, поверил, что ли?
 
- Да мы же пошутили!
 
Петя колотится, вцепившись в края койки:
 
- Да-а... а ОНА, что, тоже пошутила?
 
- Ну, конечно! Не обращай внимания, она всегда так шутит, у нее стиль такой!
 
- Да, правда, все у тебя в порядке будет! От такой ерунды никто еще не умирал... ну, что ты в самом деле... это ж мы так, специально пугали, потому что очень уж ты ржачно пугаешься! Если бы на самом деле что-то опасное было, мы бы так не стали...
 
Петька хлопает наивными круглыми глазами. Он еще нам не доверяет.
 
- Правда? Вы точно пошутили?
 
Успокоить его оказалось гораздо сложнее, чем напугать.
 
- Конечно, правда! - встреваю я, - Ты ведь знаешь, что мне будут делать?
 
Петя вздрагивает.
 
- Да...
 
- Ну, вот, видишь! И даже я ни чуточки не боюсь. Потому что знаю, что все будет хорошо! Никому тут помереть не дадут, это же просто стеб, черный юмор! Нам тут просто заняться нечем, вот и лепим всякую муть со скуки!
 
Петя заметно "светлеет". Мы дружно просим у него прощения за жестокие шутки и, чтобы как-то загладить свою вину, покупаем ему в буфете большую шоколадку с тем условием, что он не начнет ее трескать сразу после наркоза, а только когда доктор разрешит. Петя все-таки принимает положенное накануне операции снотворное и успокоительное и умиротворенно засыпает. А Федька, занимающий койку справа от меня, зовет в курилку. Я не курю уже дня три. Тяжеловато, но я намерен держаться до операции. Сажусь, как всегда, на подоконник, отодвинувшись от Федора так, чтобы дым не попадал мне в лицо. Федька закуривает.
 
- А ты что, правда не боишься? Совсем?
 
- Правда. Вот хочешь верь, хочешь нет - совсем не боюсь.
 
- Я верю, просто хочу понять, как это? Ведь всем же понятно, чем это может закончиться. Особенно в твоем случае.
 
- Думаю, что у меня как раз шансов побольше, чем у других. Я потому и не квашу с вами, и курить бросаю. Потому что я на жизнь настроен, а не "оторваться пару лет, а там - хоть трава не расти".
 
- Да нет, это все ясно. Но ты сам-то веришь в то, что говоришь? Я бы ваще никогда на эксперимент не согласился! Я не трус, но смерти все-таки боюсь.
 
- А я смерти не боюсь. Но дело не в этом. Ведь "пока мы здесь - ее нет, а когда она придет - нас уже не будет". Но я не потому это делаю, чтобы судьбу поискушать. Я честно почти уверен, что все пройдет удачно.
 
- Ты так веришь в возможности современной медицины?
 
- Нет, я верю в другое, я верю... - это было удивительно, ответ появился непосредственно в момент произнесения этих слов! - ... Я верю в ЛЮБОВЬ!
 
- Не понял... При чем тут это?
 
- А при том, что для любви нет ничего невозможного. Она преодолевает любые преграды, не дает сойти с дистанции, вообще дает смысл всему.
 
- Смысл всему? - В его голосе не было иронии. - Знаешь, я тебе даже завидую... нет, не в том смысле! Я... тоже хотел бы любить кого-то так, чтобы ради любви хотелось совершить подвиг, и чтобы было ничего не страшно.
 
Федька ушел, думая, что понял мои слова. А я остался сидеть на подоконнике прокуренной больничной лестничной клетки. Я смотрел сквозь мутное окно на бледную то ли луну, то ли фонарь на крыше... И чувствовал себя абсолютно счастливым! Я понял, как это - любить! И я любил ее. Так, что ничто не могло встать рядом. Она была прекрасна, независимо ни от чего. Она была привлекательна в любом состоянии, в любом настроении. Я восхищался каждою ее черточкой. Она была до боли упоительна, что бы она ни совершила, как бы ни отнеслась ко мне. Я любил ее вне зависимости от взаимности. Я желал взаимности, но счастлив был не ею, а своим чувством. Я не боялся ее потерять, я признавал за ней свободу. Но был благодарен ей за каждую секунду, что мы провели вместе. И какой бы она ни выглядела, какой-бы ни казалась кому-то, для меня она всегда была - само совершенство! Я любил ее не "за", не "вопреки". Я любил ее без всякой причины, просто потому, что это - ОНА. И все мои песни и стихи, и картины - все было посвящено на самом деле ей одной. Любовь к ней наполняла меня всегда и побуждала думать, действовать. Она была моим счастьем, моим смыслом и моим божеством. И чем сильнее становилась любовь к ней, тем меньше оставалось в сердце страха...
 
Теперь, когда я полностью осознал и смог выразить словами то, что всегда, оказывается, у меня было, как синяя птица, которую искали за тридевять земель, а она была дома, мне не хотелось двигаться с места, чтобы не расплескать то ощущение полнейшего блаженства, которым меня наполняло это осознание. И даже если время, проведенное вместе с ней, на исходе, я счастлив, что мы до сих пор БЫЛИ вместе, и что мы ВСЕ ЕЩЕ вместе. Нет, это неправда, что любовь причиняет страдания! Страдания причиняет что-то другое. А любовь - она чиста и совершенна по своей сути. Она не может причинять боль, как свет не может быть темным. Как тепло не может охлаждать. Как правда не может вводить в заблуждение... И я чувствовал, что мне принадлежит вся вселенная, и что нет ничего невозможного. Потому что я люблю ее - ЖИЗНЬ!
 
(Продолжение следует)