Печать василиска

...Яшка, паскуда, нажрался квашеной капусты и заболел животом. Яшку нужно будет обязательно выпороть, чтобы следующий раз неповадно было капусту из хозяйского подвала таскать и хозяину препоны чинить своим пузом ненасытным. Теперь придется самому вожжи в руки брать, потому как никому, кроме Яшки супостата, он в таком важном деле довериться не может.
Эх, это теперь он уважаемый человек, государев приспешник и хозяин всех здешних земель, граф Петр Игнатович Бежицкий, а когда то, еще до того как батя на охоту за утками пошел да на болоте потонул, был он всего навсего Петькой огольцом и мог позволить себе любую блажь. Когда темной ночью, да на лихом скакуне, да с молодецким посвистом по хлипкой гати, не разбирая дороги. Когда любая крестьянская девка твоя по праву, и никто тебе слова поперек не скажет, потому как норовом лют и на расправу скор. Вот были времена то...
А сейчас что от прежней удали осталось? А почитай ничего и не осталось! Скучно стало жить, потому как граф, уважаемый человек и государев приспешник. Вот и приходится тепереча все делать с оглядкой, доверять только самым проверенным, таким, как Яшка. Да и Яшке доверять уже боязно, слишком много знает, слишком крепко его, господина своего, за кадык держит. Специально то, может, и не проболтается, а вот ежели на дыбе окажется, так не сдюжит. Точно, не сдюжит. Надо будет от Якова избавляться, да побыстрее. Вот решится полюбовно вопрос с Венькой Кутасовым, бесом болотным, и нужно Яшку то вслед за Настасьей отправлять...
От мыслей о Настасье привычно заломило виски. Вот ведь негодница что удумала! Поперек отцовой воли пошла, не побоялась! А оно ведь уже все решено было, все просчитано до последней копеечки. У графа Егоршина сын хоть ни умом, ни рожей не вышел, зато единственный наследник, любимая кровиночка. Согласилась бы за него замуж пойти, жила бы сейчас королевной! Да и он бы выгоду знатную поимел от такого то родства. Егоршины – род старинный, богатый, к царю батюшке уж точно ближе, чем они, Бежицкие. Если бы эта вертихвостка тогда не взбрыкнула, не пришлось бы ему сейчас перед лихим человеком Венькой Кутасовым шапку ломать, точно он не граф, а лапотник какой.
Настасья с малолетства была норовистой. Уж сколько он ее лупил, сколько розг на ее спине пообломал, а не получилось из девки ничего путного вырастить. Как услышала про егоршинского сына, так прямо ему, отцу родному, в лоб и заявила, что не желает замуж за всяких юродивых выходить! Уж лучше в монастырь!
Да только не тот он, граф Бежицкий, человек, чтобы у бабы дозволения спрашивать. Скрутил Яшка по его приказу Настену, забросил в возок. Может, оно и не шибко красиво получается, что невеста с отцовой волей несогласная, да только Егоршиным без разницы, согласная или не согласная, и поп уже все для венчания подготовил. Осталось только Настену до церкви довезти...
Это все Яшка сплоховал, пожалел, подлец, хозяйскую дочку, руки скрутил, а ноги не стал. Вот она посреди дороги из возка то и сиганула... прямо в топь. Барахтается в жиже болотной, воды ледяной нахлебалась, а все одно кричит: «Не пойду замуж за дурочка Егоршина, лучше тут, в болоте, сгину!»
Что на него тогда нашло?! Может, черт попутал, а может, устал от дочкиных выкрутасов, только когда Яшка березку топориком рубанул, да Настасье сунул, он березку ту из Яшкиных лап выбил. Хочет помирать – пусть помирает! Не ведает, дуреха, что за смерть себе выбрала. Или, может, думает, что он с ней цацкаться станет, пожалеет, из болота вытащит, облобызает да обратно в поместье отвезет? Зря думает, потому как могла бы уже за семнадцать своих годков понять, что за человек такой – ее батюшка.
Поняла, как водица болотная в глотку полилась, проситься стала: «Папенька, прости, родненький, я тепереча послушною буду!» Да только поздно! Он от своего слова не отступится! Так и стоял, на самом краю гати, смотрел, как дочка тонет, и Яшку спасать не пущал.
Она уже с головой под воду ушла, думал – потопла. Ан, нет! Упрямая девка! Вырвалась из трясины, да только не затем, чтобы прощения попросить, да покаяться, а затем, чтобы отцу родному пригрозить! Отдаю, говорит, тело и душу свою озерному змею, с ним, говорит, обвенчаюсь, как потопну. Да только и тебе, говорит, папенька, счастия не будет, попомнишь ты еще мои страдания... Сказала и все – потопла, только пузыри по воде. А Яшка, дурак, причитает, крестится, смотрит на него, словно на прокаженного. Пришлось Яшку для острастки кнутом огреть да упредить, чтобы о случившемся ни единой живой душе не сказывал.
Потопла Настена от резвости характера, захотела по гати ноженьками пробежаться, оступилась и в болото свалилась. Уж как они старались ее из трясины вытащить, да не вышло, прибрал Господь Настеньку то, забрал на небеса к ангелам.
Яшка наказ выполнил, все, как велено, рассказал, да только Егоршины не поверили, что Настасья сама потопла. Испортились после того случая отношения с Егоршиными, и надежды на удачное родство прахом пошли. Младшую то дочку, Малашку, егоршинский ублюдок в жены брать не захотел. Говорит, девка рожей уж больно немила, длинноноса да прыщава. Знамо дело, длинноноса! Потому как не в мать свою покойницу пошла, а в любимого папеньку, а прыщава, потому как молодая еще, только пятнадцать годков исполнилось. Да и бес с ними, с Егоршиными! На них одних свет клином не сошелся! Малашку он вон за Алексея Звонова сына пристроит. Тот хоть и не так родовит, как Егоршины, но золотишко у него тоже имеется...
А Настасьино проклятье не сбылось. Кишка тонка у нее с отцом бодаться! И чего добилась, дура?! Он вот живой и невредимый, а она на дне болотном гниет. Или сгнила уже, полгода то уже, почитай, прошло. Одно только тревожно: церковь, та, в которой он дочку свою непутевую с Егоршиным обвенчать собирался, в ту же ночь на дно озера ушла вместе с попом. Вот людишки тогда насудачились! Чего только не говорили! Да ведь совпадение все, чистейшее совпадение...
Ох, что то не о том он думает! Надо думать, как с Венькой разговор держать, чтобы не шибко стелиться перед этой бандитской рожей и свою собственную выгоду поиметь. А Яшку точно надо того... в топь. Для надежности.

Думы были тяжкие, невеселые, оттого, наверное, он не сразу путника заприметил. Да и не ожидал он, по правде сказать, в этих глухих разбойничьих местах путника встретить. Сюда ж даже местные соваться бояться. Кто поглупее, про озерного змея талдычит, ну, про того, за которого Настька замуж собиралась. А кто поумнее, тот знает, что Мертвое озеро – это Веньки Кутасова вольница, и озорует он тут ох как люто. А этот ничегошеньки, видать, не боится. Стоит себе на самом краю гати, не поймешь, то ли возок пропускает, то ли остановить хочет. А кнут от греха подальше лучше из рук не выпускать. От всяких лихих людей в дороге нету лучшего средства, чем кнут. Таким, умеючи, и хребет перешибить можно, а уж он то умеет...
Путник был сивым стариком, одетым не по погоде, уже осенней, студеной, в дырявые лапти да какую то рванину. И с дороги соступать не собирался. Да и куда ему соступать то, когда кругом болото? А кобылка вдруг заволновалась, заметалась. Пришлось вожжи натянуть, да кнутом огреть, чтобы успокоить. Только и тогда не сильно то успокоилась, косилась на старика испуганно, всхрапывала, подрагивала. Тоже дура, потому как баба, а бабы – они завсегда дуры.
Если бы кобылка не взбрыкнула, он бы, наверное, старика объехал, а может, и кнутом оходил бы. Просто так, от скуки. А так, пока с кобылкой разбирался, старик уже рядом с ним, на козлах, оказался. И когда только успел, пень старый?!
– Доброго здоровьечка! – А голос у него какой то небывалый, как будто с трещинками. И лохматая кроличья шапка так низко надвинута, что глаз не видать. – А я к вам с подарочком, Петр Игнатович. Извольте взглянуть на подарочек то.
От кого подарочек?! Да и что за гонец такой чудной?! Посмотреть, что ли, подивиться на подарок? Кнутом то завсегда успеется.
На заскорузлой ладони лежал перстень. Золотая змея вокруг кровью налитого камня. Камень большой, кажись, самый настоящий рубин. Красивая побрякушка, ничего не скажешь.
– Это кто ж мне такой подарочек то удружил? – Перстень сел, как влитой, чем то острым до крови оцарапал кожу. Ничего, кровь мы вот в трясину стряхнем или о кафтан вытрем. Черт с ним, с кафтаном.
– От зятя подарочек, – старик низко кланялся, мел сивой бородой дно возка. – От любимого зятя.
Ишь, ты! А Звонов то каков! Еще на Малашке не женился, а уже зятем себя называет, подарки дарит. Ну оно, может, и хорошо, что вот так уважительно к будущему то тестю... Да, видать, не прогадал он, когда Малашке жениха выбирал. Водится у Звоновых золотишко, водится! Не стал бы он такие подарки делать, если бы не было с чего.
– Ну так ты это... дед, зятьку моему кланяйся, скажи, что угодил с подарком то.
– Поклонюсь, всенепременно поклонюсь. Да только это еще не все. Велел он спросить, может, помощь какая нужна. Потому как по договору он тепереча тебе помогать обязан во всяких твоих финансовых начинаниях.
По какому такому договору?! А, неважно, главное, что Звонов помогать грозится. Вот ведь зятек, вот удружил! Еще бы золотишком своим поделился да с Венькой Кутасовым совладать помог, чтобы дельце выгорело.
– Передам я ему, Петр Игнатович, ваше пожелание, – старик продолжал кланяться, и бороденка его козлиная мелко вздрагивала. Схватить бы его за бороду, да в топь...
– Это еще какое такое пожелание ты ему передашь, хрен старый?! – Вот ведь не удержался, уцепился за бороденку, дернул вверх, так, что шапка на землю свалилась. – Я ж еще ничего не желал.
– Пожелал, барин! – старик улыбнулся гнилым ртом, из которого дохнуло смрадом, точно из разрытой могилы. – Я все твоему зятю передам, все до последнего слова. Да только и ты, уж будь добр, свою часть уговора исполни. – А глаза у старика желтые, ну аккурат змеиные и, кажется, даже светятся в темноте.
– Какой уговор? О чем ты, старый? – говорить тяжело, язык точно к нёбу присох, и рука, та, которой он старика за бороду ухватил, онемела.
– Так обыкновенный уговор, смертью мученической скрепленный. Доченька твоя, Настасьюшка, уж больно моему хозяину приглянулась. Он бы ее себе в жены насовсем взял, да только не может. Триста лет всего отмеряно их счастию, а потом Настасью надобно отпустить. Так ты уж позаботься, чтобы все по договору было. Хозяин тебе злата, сколько пожелаешь, а ты ему новую невесту присматривай.
– Ты о каком таком сейчас хозяине гутаришь? – бороду он отпустил, а вот за кнут никак ухватиться не может, рука онемела и совсем не слушается. А старик смотрит своими змеиными глазищами, улыбается.
– У меня только один хозяин имеется – Василиск, змеиный царь. Так не забудь про уговор то. Твой род тепереча навроде стражников будет. Сначала ты, потом сын твой...
– Так нету ж у меня сына, – пробормотал и сам испугался, что перебивает.
– Нету, так будет. Какие твои, Петр Игнатыч, годы!
– А как определить, что время настало? – В животе что то заворочалось, заквакало лягушкой. Страх это, вот что. Ну Настена, ну гадюка подколодная! И с того свету тятеньку любимого достала!
– Обижается она на вас сильно, хозяйка то моя, – старик досадливо покачал головой. – Велела в договор одну поправочку внести.
– Какую такую поправочку?
– Сказала вот дословно, – старик поднял желтые глаза к полыхающему зарницами небу, – Я, сказала, свою часть уговора выполню, приму долю свою безропотно. Да только пущай и папенька узнает, каково оно.
– О чем ты, старый? – И откуда взяться зарницам в конце осени?
– Пометить она пожелала твой род. Так, чтобы сразу видно было, кому графья Бежицкие служат.
– Как пометить?
– А я того не ведаю, когда время придет, сам узнаешь. Давай, я тебе лучше про другое расскажу. Когда хозяйки моей срок истечет, Василиску новая невеста понадобится. Она в твоей семье родится – невеста то. Будет собою пригожа, светлокожа, светловолоса, ну, как нынешняя моя хозяйка. А чтобы вы не ошиблись, хозяин ее клеймом пометит в виде змейки. Вот как родится в вашей семье девочка с родимым пятном вроде змейки, так считай все – вы свой уговор исполнили. Отдадите невесту Василиску, а он вас за то своей милостью пожалует.
– Какой милостью? – Про милость это интересно, многим лучше, чем про какие то Настасьины угрозы. Жалко только, что не ему милость достанется, не проживет он столько лет то.
– Ты, Петр Игнатыч, тепереча долго жить будешь. – Да что же этот аспид мысли его читает? – До ста лет точно доживешь, а может, и подольше протянешь. А милость... – желтые глаза сверкнули, точно кусок души выжгли. – Как выполните свою часть уговора, так хозяин любое ваше желание исполнит. Только вот что, слова надо будет сказать заветные, – старик наклонился, опять обдал могильным смрадом, зашептал на ухо заветные слова. – Не забудь, Петр Игнатыч. Как приедешь домой, все запиши и сыну своему передай, чтобы, когда время придет, никаких оплошек не вышло, – сказал да и спрыгнул с возка. С виду старик стариком, а спрыгнул лихо, как добрый молодец.
Он еще о многом спросить хотел, да только некого уже спрашивать – нет вокруг ни единой живой души, старик точно под землю провалился или в болото... Подумал бы, что приснилось все, да только вот он, перстень то – Василискова печать, намертво на пальце сидит, захочешь, а не снимешь.
А с Венькой Кутасовым очень все удачно вышло. Сделался лихой человек Венька вдруг покладистым, хоть к ране прикладывай, и условия предложил даже лучшие, чем те, на которые он смел надеяться. Оно, конечно, грех с разбойниками и висельниками знаться, да только времена нынче такие настали, а Венька работенку предлагает легкую, необременительную. И делов то, присматриваться на модных нынче балах, у какой бабенки цацки побогаче да покрасивше, у кого из господ мошна потолще, кареты с позолотой, да лошади заморские. Присматривать, а потом надежным человечком Веньку упреждать, когда и какой дорожкой господа по домам станут разъезжаться. Да, не время еще Яшку убивать, сгодится еще Яшка то.
Как домой приехал, перво наперво слова заветные в книжицу специальную записал и все остальное, что старик говорил, чтобы уж точно не забыть. Радовался, что с Венькой все так удачно вышло, а про метки там всякие да Настасьины выкрутасы и думать забыл. Баба, она и есть баба. Один толк с нее – зятька подбросила такого, что цены ему нет...
А метка уже на следующий день проявилась. Маленькое пятнышко, навроде как кожа чешуей покрылась. Зудело сильно, ну так это ж не беда, это и потерпеть можно. Через год, когда чешуей этой с ног до головы покрылся, он уже по другому думал. Денег к тому времени у него было столько, что теперь впору Егоршиным перед ним стелиться, а радости никакой из за коросты этой змеиной. Он и по аглицким докторам ездил, и по бабкам ведуньям – ничего не помогало. Заработало Настасьино проклятье то...
Но и другое, что сказано было, сбылось. Невесту он себе нашел красавицу раскрасавицу из обедневшего шляхетского рода. Любил ее, голубушку. В жизни никого так не любил, как Милочку свою. Она ему и сыночка родила. Родила, а сама в Мертвое озеро кинулась, прямо у него на глазах. Он в озеро тогда нырнул, не раздумываючи, за Милочкой своей. А нету Милочки! Кругом вода черная, не видно ничего. Он глубже нырнул, ухватился за подол платья, дернул вверх, туда, где солнце и вода не такая черная. Глаза открыл, а это не Милочка вовсе... Настена, смотрит на него, улыбается, пальчиком грозит, а в голове голос звенит: «Не отдам я тебе твою Милочку. Мне тут одной скучно, мне подружки нужны... И Малашка пущай готовится...»
Так ведь и не отдала, даже похоронить не смог он голубушку свою. А Малашка на следующий год аккурат в Василисков день в Мертвом озере утопла. Тоже не нашли. С того времени людишки поговаривать стали, что в окрестных озерах русалки завелись, озоровать стали, на мужиков кидаться, да на дно утаскивать. Видел он одну из тех русалок – лицом ну точно Милочка его, только бледная, неживая. Он бы к ней и неживой пошел, если бы дождалась, если бы захотела его с собой забрать. Не дождалась, посмотрела грустно, слезу с лица утерла и нырнула обратно в озеро.
А озеро с тех пор Русалочьим звать стали...