Святая Мария

Иешуааа!
Мария бежала по пыльной дороге, стремясь схватить сына на руки, до того, как наедет на него, мчащийся на коне, в медных доспехах, легионер. В город въезжали Римские войска - матери, закрыв лица платками, как испуганные наседки, хватали заигравшихся детей и прижав к груди, быстро уносили в свои убогие жилища. Это было единственное, но увы, ненадежное убежище, где они могли спрятать своих детей.

Римским воинам нужны были еврейские девушки, чтобы стирать одежду, варить и подавать пищу, убирать, утешаться в походе. Облаченные в доспехи, в дорогих одеждах, невиданных до сих пор в Назарете, украшенные золотыми и серебряными пряжками, римские военачальники бесцеремонно разглядывали молодых евреек и даже, совсем ещё юных отроков, а понравившихся, хватали и везли во дворец. Слухи о разнузданности и разврате Римлян, давно ходили по городу, но тихий, покорный, бесправный народ, никак не мог противостоять им.

И служители церкви, избегая противостояния с властями, не вмешивались и не защищали от произвола легионеров, тех несчастных, которые попадали к ним в сети, хотя у еврейского народа были свои традиции, строгие нравы и порядки, осуждавшие распутство.

Толпа, подстегиваемая фарисеями, быстро расправлялась с теми, кто позорил свой народ .
Ей рассказал Иосиф Историю Рахили. Он был молод и красив, а Рахиль, его любимая девушка, была редкой души человеком. А как она сладко пела – в этом месте Иосиф закрывал глаза и весь отдавался воспоминаниям, он покачивался, как будто слышал медовый грудной голос и грустные еврейские мелодии. В тот день мне приказали оставить свое ремесло и работать на винограднике. Мы собирали виноград для римского наместника. Рахиль наполняла янтарными спелыми гроздьями корзины, а я уносил их на повозку. Услышав её пение, я лишь украдкой взглянул на неё – как она была красива! Огромные в пол-лица глаза блестели, как самый темный, нагретый солнцем, агат, длинные ресницы едва их прикрывали и отбрасывали тени, на зардевшиеся от жары щеки, а губы пересохли, но были похожи на спелые вишни. Её песня лилась прямо в душу, все было так близко и понятно мне.
Эта песня была о судьбе моей матери и о сестре, жене, дочери. Мне хотелось обнять её, но я не смел даже смотреть на девушку. На горе, её голос привлек и его.

Он был высокий, статный и жестокий, в белой одежде с золотой пряжкой. Кнутом он приподнял ей подбородок и разглядывал лицо: его похотливый взгляд скользил по её убогой одежде, и нащупывал грудь, талию, бедра.
Она плакала и пела молитвы, а он стегал её кнутом, заставляя бежать за повозкой во дворец.

Он перестал раскачиваться, и лицо его потемнело от страданий, морщины стали влажными, как пересохшие реки, внезапно заполненные дождем. Через девять месяцев он выгнал её, и она пошла домой. Я был на виноградном поле, пока я добежал, толпа расправилась с ней…

Я виноват, я не почувствовал, когда она придет, я не уберег её.
Фарисеи давно ушли, а благочестивые, натравленные ими, всё швыряли камни в бездыханную Рахиль, А она лишь прикрывала руками свой округлившийся живот, пытаясь спасти ещё бьющееся маленькое, зачатое в грехе, но такое близкое и родное сердечко. Я бежал и кричал, я просил остановиться.

Толпа медленно стала расходиться, и я увидел её бездыханное тело, я целовал её, просил очнуться, я чувствовал, что в ней теплится жизнь, я просил бога о продлении её жизни, и он услышал меня, но это была уже новая жизнь – мертвая Рахиль родила девочку.

Под покровом ночи, один, я плакал и рыл могилу. Ребенок выпал прямо на мягкую рыхлую землю - холм, когда я поднял мертвую, чтобы опустить в могильную яму. Ребенок был жив, горе отступило и уступило место горячему желанию спасти дитя любимой моей. И я немедля пошел в монастырь. Путь был долгим, ребенок плакал, и мне приходилось то и дело давать ему сосать свой палец. Когда я, наконец, пришел в монастырь, ребенок умер, и монашки, которым я передал девочку, сказали, что позаботятся о её погребении.

Больше из него нельзя было вытянуть ни слова. Он был измучен воспоминаниями, замыкался в себе и спал.

Иосиф – очень добрый, он никогда ничего не требовал и не кричал, он всегда жалел её и отечески гладил по голове, хотя женился на ней и считался мужем. Это он забрал её из монастыря, когда она стала там не нужна, и заботился, как о родной дочери – оберегал от тяжелой работы, прятал от римлян и любопытных глаз толпы, он сам принял роды, когда родился Иешуа, он был очень мудрым и учил его всему тому, что знал и умел сам.

Плотницкое ремесло не привлекало мальчика, но зато, он часами мог слушать ветхозаветные истины, а потом тихонько сидел и о чем-то думал в уединении. Он часто прятался в виноградниках, она видела, как он играл: смотрел на солнце сквозь виноградные листья и что-то шептал. Почему-то он не играл с детьми. Когда ему дали палку и сказали, чтобы он был легионером и ловил остальных, он опустил её и молча улыбался. Соседский Мишах стал бросать ему пыль в глаза, но он только стоял и улыбался. Он никогда не чувствовал боли, или только терпел, чтоб Мария не плакала и не расстраивалась.

Однажды, когда он играл на дороге, и на него мчался конь, несущий римлянина, и Мария подоспела вовремя, подхватила, убрала с дороги - длинная плетка легионера , все таки, задела концом его спинку, ему было всего три, до сих пор там шрам, но он не плакал, а утешал её, целовал в глаза , пил слезы и гладил по волосам. Ну почему он всегда целует её в глаза – это не к добру…

Она искала его с утра, этого тихого мальчика, который никогда не плакал, никогда не просил поесть. Он всегда улыбался, и непонятно было, когда ему плохо. Он очень её любил, она это знала. Когда она плакала, он забирался к ней на колени и тихо гладил по волосам. Она укрывала его своим платком, им было тепло и уютно вместе. Слезы, как виноград, скатывались с её глаз на губы, этот виноград был соленым, и тогда она трогала губами его головку, пахнущую как у маленькой птички, нежно целовала. Весь мир замирал, он усыпал, на душе было легко и спокойно – её сын у неё на руках. Она укрыла его своим платком, вот бы такой платок, чтобы укрыть его от всех бед. Мать склонилась и тихо плакала, предчувствуя новую боль.