Лицо из Освенцима

Эта фотография уцелела чудом. В сумятице бегства нацисты не успели бросить её в огонь. На ней изображён мальчик, ему одиннадцать лет. У него короткая стрижка, словно бы призванная подчеркнуть почти призрачную худощавость его лица; тонкие губы; на подбородке крестообразный шрам. Позади мальчика виден стол – тот самый, на котором доктор Менгеле проводил свои кошмарные операции. Под самым потолком, повиснув на тонком проводе, горит лампочка, окаймлённая абажуром из человеческой кожи. За окном море колючей проволоки. Гнетущая атмосфера как внутри, так и снаружи сжимает в своих объятиях и вещи, и людей, и их голоса. Но, несмотря на это, глаза мальчика пронизаны неистощимым дыханием жизни; грусть и спокойствие переплелись в них, породив суровую мудрость мира.
 
Быть может, сейчас содержимое фотографии придёт в движение, словно сонное озеро, на середину которого бросили камушек, и демонические руки уложат свою жертву на стол, оплетут ремнями. И тогда дверь лаборатории распахнётся, впуская обезумевший крик матери; и цепь измождённых людей, исчезающая в печах крематория, шевельнётся и прогремит в вечереющем небе; и тяжёлый дождь прибьёт к лицам карателей вздымающиеся вихри пепла…
 
Мальчик, ты не должен был погибнуть тогда! Но миллионы восставших из пепла душ, которые Бог бережно вложил в твоё сердце, шепчут обратное. Они говорят, что время, проведённое тобой в Освенциме, обрело особую ноту, явилось неуничтожимым слепком истории человечества в наших сердцах. Благодаря тебе зло обнаружило себя и сделалось уязвимым. Тебе было всего одиннадцать лет, это примерно то же, как если бы взять столько же спичек и, не сходя с места, поджечь их одну за другой. А сколько же было твоей сестрёнке? Неужели три годика?! Однако её душа никогда не покидала твоей, как не покидала вас душа вашей матери.
 
Нет, не мальчик запечатлён на этой выцветшей фотографии, а взрослый мужчина, чья совесть, войдя в ворота нашего времени, иногда отрезвляет нас.
 
Ценой собственной жизни довелось тебе познать верную цену счастья, потому что оно прослезилось и отощало, и превратилось в чуть видимый огонёк из твоих дрейфующих снов. Но ты как и прежде всеми своими помыслами неотступно следовал к источнику его нежного света, к его чуткому состраданию, снова и снова в своих не детских переживаниях выпростовывая из-под бездыханных пирамид человеческих тел щупленькие ручонки.
 
И сколько раз под покровом барачной ночи твой мысленный взор устремлялся в необходимое будущее, чтобы там на скрижалях памяти нацарапать имена всех, кого невыразимая бесчеловечность вызывала по номерам из строя и уводила на смерть!
 
«Освенцим для немцев!» – однажды, когда на твоих глазах расстреляли четверых беглецов, в гневе произнёс ты. Но тебя не расслышали. Заставили стереть со стены ещё горячие пятна крови, возвратиться в барак. И ты бы мог идти, залепив ладонью глаза, отстранившись, точно в сомнамбулическом трансе, от разверзшегося вокруг ада. Но ты предпочёл увидеть всё, пройти свой путь до конца. И та седоволосая женщина, твоя мать, раздетая догола и выгнанная с другими матерями на ослепляющий снег, приветствовала твой выбор. Помнишь! ты подбежал к ней! А она не смогла скрыть от тебя поедающее разум отчаяние; и сияние иного мира уже вплотную подступало к её лицу. Именно тогда, заглянув ей в глаза, слыша нарастающий лай немецкой овчарки, ты впервые струсил, действительно испугался и осознал, что Освенцим – какими бы ужасными ни были его бессонные печи и его соглядатаи – место ни для кого. Ноль. Пустота. И в этой пустоте чудом уцелела твоя фотография.