Соседи

Не знаю, как сейчас зовут люди место нашего детства, которое тянуло нас, всех четверых, к себе отовсюду.
 
Мебельная фабрика разорила нашу Зимовку, загнала в угол некогда красивый осколочек почти деревенской, но все-таки, принадлежащей городу, жизни - с собственной речкой, пением петухов, росной травой, поблескивающей бриллиантами искр под лучами раннего солнца, с цветущей черемухой и сиренью по весне, позже - осенью с рябиновыми ветвями, оттянутыми к земле коралловыми гроздьями, с горьковатым воздухом, наполненным запахом сожженной высохшей ботвы на огородах...
 
Я не вспоминаю лозунгов и призывов той поры. Я забыла их. Я помню очень многое о людях, которые жили рядом. Даже о родинках на их лицах, как будто рассталась с ними вчера...

А прошло уже лет сорок после детства.
 
Наверное часто вспоминала, когда тосковала по семье, по городу. А может это память у меня такая.
 
Как-то разговаривала с братом, у него в городе на Зимовке возникла проблема с водой, поехал проверить- не мог он оставить зимой город без воды. И встретил соседку Ольгу Васильевну с Верхней улицы. Ей 89 лет. Она огребала снег. Увидела и лопату в сугроб бросила: "Ой, Виктор Николаевич! Как рада видеть-то!" Расцеловала его! Мы с детства у нее под окнами с горки на санках, лыжах катались. Она всю нашу семью помнит. Витеньке было очень приятно ее увидеть в добром здравии...
 
Всех своих соседей я помню образами. Откуда они взялись - не могу сказать...
 
Одна из них -эта самая - Ольга Васильевна Просвирнина, все звали Лёлей. В ней были и солнце и лёгкая грусть. Ольга мне всегда казалась васильком, радостным, улыбчивым незатейливым полевым цветком в серебре.
То ли от цвета ее васильково-ярких глаз и светлой кожи, скруглённого овала лица с курносым носиком, яркой ягоды добрых улыбчивых губ, а может от голубого плата, что был надвинут на лоб и повязан назад узгами. Она мне была сверкающей. Может из-за ее серебряных коронок,сверкавших при улыбке?
 
Ольгу и Лидию Модестовну Калинину я называла лет до 7 мамами. Почему? Не помню. Видимо, с рождения так звала. Моя Мама говорила, что когда несла меня в садик, все, кого встретим, обсюсюкивали: "Ай, какая хорошенькая девочка!". Может поэтому я начинала понравившихся мне звать мамами.
 
Дома мне надоедало сидеть, было скучно на одном месте, нужна смена декораций. Иногда обижусь на Маму за то, что не пускает никуда, начинаю канючить - прошу отпустить к какой-нибудь маме. Было мне не больше 3 лет. Маме надоест, знала, что не отстану.
- К которой?
- Лёле.
- Ну ступай, коростеля.
Мама знала, что мне надо идти хоть куда-нибудь, лишь бы не на одном месте. Не сиделось дома.
 
У Ольги и Пети жила бабушка-свекровь -коричневато-пергаментная ссохшаяся, как мумия, старушенция, со спрятанными в щелке между опущенных бровей и бархатных складок плиссированных щек, глазами. Иногда она чинно сидела в кресле у окна, а иногда лежала на кровати в углу слева. Я подходила на подманивание крючковатым пальцем, увенчанным свернутым в трубочку длинным ногтем. Кивком показывала мне на венский гнутый стул, я осторожно взбиралась на него, боясь его хлипкости и неустойчивости, и она начинала меня расспрашивать обо всем и обо всех. Я должна быть готова к политинформации и обстоятельно обо всем поведать. Что на улице творится, кто да что делает, о чем говорят...
 
Там меня угостят стаканом домашнего молока с ломтём черного хлеба по 14 коп, посыпанного крупной солью. Мама конечно же накормит, перед тем, как отпустить и строго накажет, чтобы не вздумала ни у кого ничего есть - кусошничать. Должна обязательно отказаться, а то люди подумают, что невоспитанная.
 
Но в людях, даже простая картошка, вкуснее!
 
По дороге я всё разглядываю, похожу вокруг луж, померю, глубоки ли, еще к кому-нибудь по пути зайду, чтобы проведать. Чтобы войти к Лёле в дом, надо было пройти по крытому двору, где у Пети - ее мужа, висели хомуты, всякая упряжь- он работал на лошади, но все причиндалы хранил дома, иногда вечером садился на лавочку у ворот что-то чинить - шорничал. Один глаз у него был мутноватым, как будто стеклянным и меня все подмывало узнать почему, но боялась задавать этот вопрос. Совсем недавно выяснила... Оказывается это его немцы в глаз подбили. Хорошо, что жив остался.
 
Долго около любопытной бабушки я сидеть не могла и поскорее удирала к другой маме...
 
Другая соседка-мама - Лидия Модестовна -жена Доната Петровича Калинина, в моей памяти осталась роскошным, сочным бордовым георгином на длинном грациозном стебле за красивой с кованными вензелями узорчатой чугунной чернёной оградой. Может в моем детском восприятии ее кованной оградой был Донат Петрович?
Я не помню кем они были по профессии чем занимались- мала была, но по уважительному отношению к ним родителей и соседей ощущала их диковинными красивыми птицами, которые случайно залетели в наш нехитрый край из рая и все ими восхищаются, но боятся подойти поближе, чтобы не оскорбить своей близостью их царственность.То ли это я улавливала в интонациях, как папа с мамой о них говорили, то ли на подсознании что-то возникло...
 
Память хранит полустертые, как на довоенных фотографиях образы,но эти образы не черно-белые, они имеют цвет. У Лидии Модестовны были шоколадно-коричневые, но высвечивающие светлым ободочком глаза, округлые брови и неполные губы, на слегка вытянутом лице. Волосы завернуты в рульку на манер того времени,ходила по дому в бордово-синем шелковом халате, любила вышивать или вязать на квадратных пяльцах.
 
Мне было лет 8, когда Калинины уехали. Я уже пошла в школу, когда папа пришел и сказал, что Калинины уезжают в Жданов.
 
Меня как будто подрубили. Я привыкла, что соседи всегда должны быть вместе. Как это они собрались нас покинуть? Если они соседи, значит должны жить тут! Я набралась храбрости или наглости и сходила попросить Доната Петровича не уезжать, мол, что им там делать, здесь же очень хорошо! А еще как же такой красивый дом оставить? Он тосковать будет.
-Это не он, а мы тосковать будем.
 
Снялись и уехали.
Пару раз я видела их, они приезжали в гости, но крайне редко. Не было уже той родственности, которую я ощущала в малые свои годы. Оборвалось что-то.
 
Когда меня спрашивали есть ли у меня братья и сестры, я вначале говорила о Толе и Вите, а потом о Лёке и Валере Калининых. Насчет Коли Лёлиного я сомневалась- больно велик для брата, хотя до сих пор хранятся фотографии, сделанные им. Если бы не он, у нас не было бы никакой памяти о детстве. Иринки - нашей младшей, еще не было, она появилась позже.
 
Память хранит образы, имена, какие высокие окна были в их барских домах. Нет их, нет многих домов, в которых они жили. Только память все еще грустит о деталях исчезнувшего мира...
 
Другая, ругающаяся на своего мужа, соседка Сима Городилова, почему-то возникает как птичка трясогузка с хищным взглядом и загнутым вниз клювиком. Она всегда имела недовольный вид и бегала бегом, немного подпрыгивая. Никогда не ходила тихо. Всегда спешила жить.
 
Соседка Гоголиха- тоненькая скрюченная старушка с клюкой. С фиолетовыми большими губами, тонким заостренным носом аристократки и черной бородавкой на щеке, всегда в чёрном, постоянно ходила в церковь. Она была мне похожа на боярыню Морозову, с картины Сурикова, только уже в сломлено-умиротворенном, засушенном временем виде, с мягким взглядом серьезных страдальческих карих глаз. Гоголихин взгляд, не как у Морозовой, не был грозным. Из-под низко повязанного кукушечкой черного плата, она смотрела на мир глазами человека, пережившего много горя, прожившего не совсем легкую жизнь и принявшей это как данность, что лучшего ждать не приходится, а жить надо.
 
Ее приземистый, как будто сгорбленный черный распластанный по земле домик, разделенный на две половины, своим видом напоминал хозяйку. Она все время ходила с суковатой, отполированной руками, клюкой в церковь, то ли работала там, то ли по зову души.
 
И еще мне она была похожа на подсолнечное большое серо-черное семечко с твердой кожурой.
Почему так - не объясню.
 
Зимой и летом ходила Гоголиха в пальто и всегда во всем черном. Она была в приличных летах и самой садить огород, топить печь, ходить по воду на колонку уж было не под силу и она взяла на постой женщину из-за реки -вотяночку Нину.
 
Однажды по Зимовке пролетела весть - Гоголиха умерла. Нина вызвала врача, сказав ей, что старушка спит уж два дня кряду не вставая.
- Проверьте, ладно ли с ней.
Та потормошила — нет признаков жизни, послушала, не услышала пульса, и не было видно, чтобы вздымалась грудь при дыхании. Вынесла вердикт - мертвая.
Не помню, почему Нина дала ей зеркало и попросила проверить дыхание на нем. Только при долгом наблюдении за зеркалом врач определила, что бабулька жива, но в летаргическом сне. Если бы не Нина, запечатали бы в гроб живой. (Хотя Гоголиха к тому времени уже отписала Нине свой домик. Была бы подлой, и поди знай, как бы поступила?)
 
На третий день Гоголиха проснулась-потянулась.
- Ох, как хорошо я выспалась! Век так сладко не сыпала! Нина дай-ко поесть, уж больно голодна я!
 
- Ты хоть знаешь сколь дней-то спала, матушка?
- Дак вчера с вечеру как легла, и сёдни проснулась.
- Нет. Ты три дна проспала, мы уж чуть было не схоронили тебя.
 
Долго еще ходила она по земле после того сна и тихо умерла на Пасху, оставив Нине свой ветхий домик.
 
Последние дни Нине нелегко было ухаживать, но никогда никому не пожаловалась. Ходила как за матерью и похороны с поминками справила. Нам детям давала иногда то, что испечет, чтобы помянули. Помню Нинин светлый лик, освещенный внутренним светом. Как с иконы Божьей Матери-страдалицы.
 
Бывала я у них дома. Надо было пройти темные сени, где темнота -хоть глаз выколи, нашарив скобу, открыть дверь и, пригнувшись, переступить низкий порог в кухню. Слева пол-кухни занимала печь, а справа шла лавка, на которой у входа стояли ведра с водой, у окна стол с самоваром. Лавка,обогнув стол, поворачивала в углу и шла вдоль другой стены, натыкаясь на перегородку. За перегородкой большая комната с комодом и кроватью. В углу много икон.
 
Моя крестная у меня ассоциировалась с ковшиком-утицей хохломской росписи- жарко-красные и золотистые тона. Она осталась в моей памяти такой яркой и праздничной! Однако к ярко-лаковым, светящимся изнутри, цветам присоединялся грустно-чистый цвет полевых колокольчиков. Может это цвет ее заботливого взгляда? Мои родители выбрали мне хорошую крестную. Она и Иринку любила. Сестра вспоминала, что как ни зайдет к ней на работу, моя крестная всегда даст ей конфетку. Часто Ирина не захаживала. Родители не позволяли быть назойливыми.
 
Я недавно обсказала Ирине свое вИдение моей крестной, и она согласилась со мной! Именно так она и ей запомнилась! Значит я что-то уловила! Какую-то похожесть! И праздника в окрасе, и простоту в форме и обыденности предмета, и сиреневую грусть во взгляде...
Я ее не видела больше с 18 лет. Такой она осталась в моей памяти. Моя крестная - Любовь Алексеевна Яговкина
 
В жизни каждому встречается человек-учитель - гид, направлявший тебя.
У кого-то это родители, или просто соседи, учителя - разные люди, показавшие мир в цвете. Эти чистые люди помогали нам не очерстветь душой, видеть не только черно-серые тона, а учили различать незатейливый цветовой спектр скудной на яркие сполохи тогдашней жизни, учили разглядеть все скрытые оттенки, помогали видеть в обыденности радость, были сказочным фейерверком, делились добротой и дарили нам свой праздник души.
 
Учили ценить мелочи, не озлобляться.
 
У нас в Слободском была Нина Саркисовна Альбанова-Босторжьян- дочь ссыльного, выросшая тут и считавшая Слободской своей родиной- руководитель драмкружка. Как я говорила для меня люди моего детства всплывают в памяти символами.
 
Она -это цветные брызги калейдоскопа - моей любимой игрушки.
Я обожала разглядывать узоры,появляющиеся с каждым поворотом этой несложной трубки. Нина Саркисовна, как калейдоскоп, никогда не повторяла свой узор,не тускнела и всегда доказывала нам, ее кружковцам, что жизнь штука ценная и прекрасная. Такая, как вы хотите ее видеть и раскрасить. У каждого своя палитра