Попутчик

В детстве я не понимал значения фразы, которую время от времени произносила моя бабушка Фёкла Петровна Кравцова: "На миру и смерть красна". Но и не понимая, я чувствовал в ней что-то трагическое и утешающее. Только с годами дошёл до меня истинный смысл житейской бабушкиной мудрости: уж если умирать, то лучше на миру, на людях, в окружении родных и близких, а не одному, забытому и отвергнутому.
Но это - о смерти. А что же в жизни? Разве жизнь с её мёдом и горечью, с её взлётами и падениями, с её радостью созидания, не лучше ли на миру, чем в гордом и унылом одиночестве? Думается, что лучше. Другого ответа, повидимому, не найти ни у тех, кто сумел запечатлеть свой опыт в слове - философы, писатели, художники прошлого, - ни у тех, кто объясняется с нами сейчас с помощью печатного слова или устно, скажем, на лестничной площадке.
 
"Лучшее наслаждение, самая высокая радость жизни - чувствовать себя нужным и близким людям", - писал Алексей Максимович Горький. Я бы уточнил, что в этом, по-моему, не только наслаждение и радость, в этом, может быть, самое подлинное, непридуманное, но истинное счастье человека. Сколько мы нынче слышим жалоб людей, отторгнутых от коллектива в силу ли возраста, из-за своей ли неуживчивости, из-за неумения или нежелания работать как положено? С дружеским сожалением вспомнил я знакомого магнитогорского преподавателя литературы, который ещё вчера с живым блеском в глазах спешил к своим ученикам, о чём-то спорил с коллегами, что-то решал, улаживал какие-то общественные дела, а сегодня, выйдя на пенсию, поскучнел, сгорбился, затих и даже, кажется, стал ниже ростом.
 
- Никому не нужен, - тяжело вздохнул он как-то при встрече, когда я спросил его, не заболел ли он. - Даже на собрания приглашать перестали. С праздником поздравить - и то забывают.
 
Тут бездеятельное одиночество выросло на двух ускорителях: на безразличии педагогического коллектива к судьбе коллеги, что ещё, к сожалению, встречается, и на пассивности самого литератора, так быстро опустившего руки перед одинокой старостью. Впрочем, попасть в такое положение ещё полбеды. Всё-таки большая часть жизни прожита в труде и на людях. Хуже, если всю жизнь ни ты людям, ни они тебе. Хуже, если эти самые люди легко без тебя обходятся, твоё отсутствие никто не замечает, из-за тебя никто не сходит с ума. Сознание собственной ненужности валит с ног даже поживших, видавших виды людей. Что же касается юных, незрелых, не нашедших себя, то одна мысль о никчёмности повергает их в отчаяние, от которого не так уж далеко до личной драмы, а то и трагедии.
 
Блажен, кто смолоду испытывает радость артельного труда и укрепит свой дух возможностью быть полезным для других. В этом смысле когда-то очень и очень повезло моему отцу Геннадию Александровичу. В пятнадцать лет - война заставила - в своём родном Магнитогорске он уже был полноправным рабочим и участвовал в ремонте и восстановлдении моторов со знаменитых "Яков", которые то и дело поступали на метизно-металлургический завод. Взрослые смотрели на него как, на равного, не потому, что он был незаменимым мастером. Нет, он был новичком и усваивал лишь азы слесарного, токарного и других рабочих ремёсел. С ним считались, и это поднимало его в собственных глазах потому, что и взрослые, и такие подростки, как он, - все они находились на своих местах, и стоило кому-нибудь выйти из строя по болезни или по другой причине, это начинал чувствовать сначала напарник отца, затем участок, а потом уже и весь цех.
 
Когда мастер участка Владимир Васильевич Бакланов в своей серой кепочке и при своих неизменных очках приносил Геннадию в токарное отделение какой-нибудь крепёжный болт и при этом озабоченно говорил : "Десять штук по образцу - срочно!", подросток становился едва ли не главной фигурой на участке. Он знал, если промедлит, задержится сборка моторов, десятки лиц в цехе помрачнеют, многие станут посматривать в его сторону, а Владимир Васильевич вновь завернёт к его станку и глянет на него с такой надеждой, словно, не выточи он вовремя болты, наступит конец света. И Геннадий жал, как говорится, на все железки и успевал.
 
Сознание, что ты нужен, полезен, необходим другим - это, думается, та нравственная основа, на которой и держится человеческая жизнь.
Помню, отец ещё рассказывал, что в один из ноябрьских дней 1945 года он, как на крыльях, если употребить этот штамп, летел по Магнитогорску. Всё ему казалось необычным: и магазины, в которых ничего не было, и люди, отягощённые послевоенным неустройством быта, и сам город, ещё не пришедший в себя после долгой изнурительной войны.
 
Что же, собственно, произошло в тот день? А ничего, если поглядеть со стороны. С отцовской же точки зрения, случилось нечто важное, исключительное, прямо-таки невероятное. По местному радио в "Последних новостях" рассказали об успехах бригады слесарно-токарного участка, где отец работал, о том, что бригада досрочно выполнила производственное задание. Информация была всего в несколько строк. Возможно, её никто и не слышал, а если и слышал, то пропустил мимо ушей. Эка невидаль - кто-то где-то что-то перевыполнил. Но для отца, тогдашнего восемнадцатилетнего парня, это была планка, в общем достижении которой он увидел и свой личный вклад. И это обстоятельство в те минуты сделало его, полуголодного, полухолодного, счастливейшим человеком.
 
Наивность? Да. Но это святая наивность, укрепляющая дух и ставящая тогда таких, как мой отец, в ряды людей, нужных тогдашнему обществу. Наше нынешнее общество уже не такое. Жаль, что мы растеряли всё или почти всё за двадцать с небольшим лет капиталистического "рая".
С детства не терплю, чтобы меня гладили по головке в прямом и переносном смысле. Всякие там: "Ах какой ты молодец!", "Ах какой ты хороший, мальчишка!" всегда, и особенно в зрелые годы, раздражали меня и раздражают до сих пор. Если я поступил хорошо, то и сам в состоянии догадаться, что это хорошо. Зачем же ещё делать из моего поступка конфетку и мне же совать её в рот.
 
Но одна похвала не только не смутила меня, но и легла на душу, да так и осталась, как остаются на дверном косяке отметки, показывающие, что человек растёт и на сколько он за последнее время вырос. В семидесятые годы прошлого столетия журналистская судьба занесла меня в посёлок Межевой Саткинского района Челябинской области и опустила вместе с рабочими Южно-Уральских бокситовых рудников глубоко под землю, где при свете шахтёрских лампочек влажно поблёскивали бокситовые пласты. В те годы я работал ответственным секретарём районной газеты "Саткинский рабочий", которую читали и на ЮБРе. На первых порах я смутно представлял, каков шахтёрский труд, какова шахтёрская жизнь, что такое шахта. Тем не менее писал в газету небольшие заметки о ЮБРе. Выходило, что безбожно обманываю людей, ради которых стараюсь. И вот, дав себе слово "изучить жизнь", спустился в шахту. Кое-где из-за крепёжных стоек под ноги сыпалась порода, намекая на непрочность пласта и самой жизни - случались на шахте и грозные обвалы. В одном месте вслед за провожатым, весёлым и строгим украинцем, я шёл по пояс в холодной воде, и романтика шахтёрского труда размокала на моих глазах. Когда же мы двигались по вентиляционному штреку, стараясь помельче дышать сладковато-удушливым газом, я понял, что шахта признаёт лишь людей мужественных, а слабых духом и телом выбрасывает, как пустую породу.
 
И всё-таки не это меня взволновало, не это было открытием. Где-то на полпути, когда мимо нас со скрежетом прогрохотали вагонетки, гружённые бокситом, нам повстречался начальник шахты. В таком же комбинезоне и в такой же каске, как все другие, он, кажется, сразу узнал меня и протянул руку с радостным удивлением:
 
- Районная газета? Под землёй? Это по-нашему, по-рабочему.
 
Ко мне потянулись для пожатия другие руки, серые от боксита, крепкие и честные руки шахтёров, и я понял, что они готовы меня признать своим, а значит, и доверить то, чего до этого не доверили бы, и без чего не может жить районная газета.
 
Немного позже я спросил попутчика, чему начальник шахты так удивился и обрадовался.
 
- Ваши предшественники никогда под землю не ходили, - ответил мой провожатый. - Боялись или брезговали, не знаю, но не ходили.
 
В тот день я спустился не просто в серые бокситовые глубины, но и в глубины шахтёрской души. И пусть она, душа, была передо мной не нараспашку, а лишь чуточку приоткрылась, всё равно я был счастлив сверх меры. "Правильно делаешь, парень, что пришёл сюда. Ты нам нужен!" - так я расшифровал тогда для себя скупой возглас начальника шахты.
 
Ты нам нужен! Только жирненький, благополучненький мещанин, уползая от потрясений века в комфортабельную конуру своего себялюбия, может остаться холодным при этом горячем призыве. Всякий другой потянется сердцем на голос признания, будь то стрелочник или начальник дороги, солдат или полководец, бухгалтер или поэт. Кстати, для меня, как поэта и вообще литератора нет ничего горше, обидней, мучительней того, если моё вдохновение истрачено впустую, душевный запас не дал выстрела и очередная проза или поэзия не получили читательских откликов.
 
Быть нужным везде, во всём, для всех - не привилегия, а выстраданное право. И выстрадать его можно лишь в труде для людей. Когда мы забываем эту азбучную истину, попадаем прямо-таки в смехотворное положение, в чём я убедился там же, в Саткинском районе. Как-то по осени мы с коллегой, фотографом "районки" Николаем Трапезниковым тащили на себе в город из села Новая Пристань картошку. Заплечные мешки, похожие на котомки бурлаков, тяжелели с каждым километром. А до Сатки таких километров было семнадцать. Шли и оглядывались, может быть попутный транспорт появится или автобус. Автобуса не было, а попутки, несмотря на наши поднятые руки, равнодушно пробегали мимо.
 
Когда водитель очередной машины сделал вид, будто нас не заметил, мой коллега сел с мешком у дороги и завёл долгую песню о том, как ужасен и несовершенен этот мир. В свои двадцать три года он отличался склонностью к пространным рассуждениям, любил пофилософствовать, за что мы, сотрудники газеты, прозвали его занудой.
 
- Мой народ меня не понимает! - трагически воскликнул доморощенный философ и чуть не заплакал. Я удержался от смеха.
- Во-первых, Коля, - сказал я, - водитель легковушки ещё не народ. Во-вторых, что ты за птица, чтобы народ обращал на тебя внимание?
- Каждый человек - сын своего народа. Я тоже, - категорически изрёк мой самовлюблённый коллега. Спорить с ним я не стал, бесполезно. И мы молча, каждый со своей думой, двинулись дальше в сторону Сатки.
 
Я и теперь ещё встречаю этаких претендентов на особое внимание. В них преобладает не столько ум, сколько спесь, не столько благородство, сколько болезненное самолюбие. Сами палец о палец не ударят, шага не сделают в пользу людей, а норовят туда же - в Государственную Думу, в сыновья Отеечества, в Президенты России. Смех, да и только. Это ещё выстрадать надо!
 
Сын России - это что-то великое. Это Дмитрий Донской и Пересвет, Пушкин и Грибоедов, Василий Клочков. В то же время это тысячи и тысячи наших современников, необязательно с громким именем, но всецело отдающих свои силы, умение и талант на благо нынешней России, отдающих без лишних слов, без ложного пафоса, без позы, молча. Служение России для них - дело естественное и необходимое, как хлеб, как вода, как воздух.
 
И когда они оказались бы все вместе, я позвал бы моего коллегу из далёкой юности Николая Трапезникова, с кем тащили мы когда-то на себе картошку, и посоветовал бы ему по-дружески, мол, если ты не захотел, не смог, не стал таким, как они, если ты всё золото жизни разменял на жалкие пятаки самовлюблённого иждивенчества, накажи сыну, пусть он исправит твою ошибку. Пусть он отработает высокое гражданское звание ежедневным и еженощным трудом до седьмого пота, до счастливого изнеможения. И не важно, чем он будет заниматься: стоять у станка в цехе крупного предприятия, нажимать кнопки на пульте управления или создавать божественную музыку, пусть он посвятит свою жизнь людям, и они поклонятся ему всерьёз и с почтением. Тогда, только тогда почувствует он себя человеком.
 
Счастливым человеком!