Семейный альбом. Мама. Часть вторая

Я не перестаю удивляться родительской мудрости. Все мы четверо выросли нормальными людьми, получившими не по одному высшему образованию. Каждый нашел свою стезю. И все всегда поддерживаем друг друга во всем.
Но пока выросли, наши родители такое пережили, что не приведи господь. Чего только одна я стоила.
Если бы моя дочь шкодила мне так, как я маме, не знаю, что бы я с ней сделала.
 
У нас, пока мы были маленькими, постоянно жили квартиранты. Не могли родители свести концы с концами. Одно время жили брат Лёля (Алексей) и сестра Тамара Загарских, приехавшие из Совья. Они, сами только-только повзрослевшие дети, были светлыми и внешне и по своей натуре. Доброта струилась от Тамары теплыми объятиями. Лёля дома появлялся очень поздно и уходил рано, поэтому его я видела редко. Я, совсем еще маленькая, людей помнила на чувственном уровне плохой-хороший. Вначале своей жизни я всех воспринимала не по внешним проявлениям натуры, а иначе - как сейчас бы сказали, на биоэнергетическом уровне. Не знаю каким образом, я чувствовала и видела людей изнутри. И знала кто плохой - темный человек, а кто очень хороший, добрый. Мама тогда удивлялась, когда я ей говорила о ком-то, что этот человек нехороший и ей бы надо опасаться такого общения. Я видела в них черноту. А мама этого до поры до времени не видела.
 
Сейчас я думаю, что так видят людей все дети. Могу предположить, что дети, пришедшие в этот мир, находятся еще в пограничной зоне между тем и этим миром. И они все еще имеют какие-то необорванные корешки, связи с тем миром, где человек воспринимается, как прозрачный сосуд. И если в этом сосуде присутствует черная краска - она просвечивает. И мысли прозрачного для ребенка человека тоже видны. Я не утверждаю, что это так, но дети часто боятся чего-то, чего не видят взрослые. Что это? Для них дверка между двумя мирами еще не захлопнулась. И иногда она остается приоткрытой то чуть пошире, а то совсем с небольшшой щелочкой. Мне кажется она остается приоткрытой лет до пяти- семи.
 
Тамара с Лёлей у нас жили года два. Ни разу никто из них не повысил на нас троих тогда голоса. И я считала долгое время, что они наши родные.
 
Однажды к Тамаре и ее брату - светловолосым, худым и юным, приехала их мама, закутанная в огромную шаль,села на кровать и, раскачиваясь, то скулила, выла, как раненый зверь, то плакала тонко и причитала, как же они теперь жить станут. Их отца-кормильца на смерть задавило санями, что гусеничные трактора таскали за собой с бревнами или сеном по зиме. Он выпал как-то на ухабе и попал под этот тяжеленный пресс воза. Было ему лет 40 или чуть-чуть больше.
 
У Тамары был красивый с орнаментом зеленый джемпер с продернутым по талии в ажурные дырочки скрученным шнурочком и завязывающимся на бантик с длинными концами. Шнурочек заканчивался кисточками, которыми Тамара иногда поигрывала. Мне страсть как хотелось покручивать таким же витым шнурочком с кисточками.
 
Как то мама пошла в детскую поликлинику, завернув Витю в одеяло, оставив меня дома одну, я тут же срочно решила сделать себе такой же фасончик, как у Тамары, из своей кофты. Но соображения тогда было мало. Вместо того,чтобы только проткнуть пряжу кофты и туда вдеть веревочку или шнурочек, я вырезала дыры. Да такие, что сама испугалась.
Пробовала позашивать их поскорее, чтобы мама не заметила моей, мягко сказать, оплошности. Красных ниток в спешке не нашла, давай шить черными по красному. Про Стендаля на то время еще и слыхом не слыхивала. Зашилось как-то. Но получилось еще хуже. Чтобы меня сразу же по возращении мамы домой не наказали, забросила эту злополучную кофту за комод, и лежала она там до той поры, пока мама очень настойчиво не заставила меня найти, иначе никогда не попаду на улицу. Думала, что отлупят как следует. Нет. Почему-то обошлось. Было мне года 4. Не больше.
 
Маме приходилось меня как-то останавливать в моих выдумках. Иначе моя бурная фантазия двигалась в очень неправильном направлении. То мамину чернобурку постригу - лапы начну отрезать - чего им там болтаться, то сожгу ею законченное изделие. Она уже сшила все суконное полупальто для Рябихиного сына Аркашки. Получилось очень красивое, с карманами по бокам и на груди, чтобы как в муфте руки греть можно было. Для того, чтобы они хорошо приплюснулись, мама поставила невключенный утюг на борт полупальто, чтобы он придавил деталь, вместо того, чтобы стоять и отпаривать да выглаживать. Они с папой пошли на рынок, меня оставили одну. Витя был совсем мал, его в карете с собой увезли, чтобы я своими стараниями его невзначай не укокошила. Мне, значит, года три- три с половиной было. Я очень хотела помочь маме гладить, предвкушала, как она меня будет хвалить, включила утюг, но подвело меня то, что они тогда были очень тяжелыми из металла и долго разогревались. Замерзла я ждать, когда он станет горячим, залезла на печь, чтобы немного согреться, да и уснула. Проснулась оттого, что меня за ноги оттуда стягивают. Папа перепугался, жива ли я. Полна изба дыма, выедающего глаза, от выгоревшего борта. Когда он увидел, что я жива-здорова, то ли от радости, что жива, но нашкодила, то ли от перенесенного стресса начал меня воспитывать, да приговаривать. Висел на косяке у него такой, на котором он свою опасную бритву правил и иногда за шалости нам перепадало. Так правил, что я долго еще всхлипывала, как будто меня заставили втягивать в себя воздух , съезжая по стиральной доске.
 
Мне до всего было дело. С рождения. Никогда не хотела делать гадости, но я была слишком самостоятельна, уверена, что я все смогу и все хотелось попробовать сделать. Вот из-за этой уверенности мне частенько перепадало.
 
Понесло меня однажды к бывшим нашим квартирантам Русановым. Получили они квартиру в коммуналке. Решила их проведать, да пошла не обходными путями, а напрямую по высокой кладочке, что проложена заводскими рабочими через Спировку, завивавшейся петлями у Монастырского луга. Ступила на тот мосточек без перил, прошла немного, да вниз посмотрела и закружилась голова от высоты и опасности. Я встала на колени, чтобы не бухнуться в речку, стараясь держаться середины,и долго переползала на другой берег. Как я была рада, что не свалилась в воду, и дала себе зарок, что больше там ходить не стану. Слово свое держу уж больше полувека.
Мама, чтобы хоть как-то сдерживать мои действия, иногда усаживала около себя на табуретку и, пока что-то шила, старалась занять рассказами из своего детства.

Девушек фоторафировали прямо в цехе. Справа мамина подруга Надя Бушкова, мама посредине. Имя третьей девушки я не запомнила. А может мама не называла
Мама рассказывала как они выживали в войну, как однажды они с ее 10-13летним братом ночью видели волков, которые при полной луне почему-то ходили друг за другом кругом. Как они не загрызли маму и дядю Шуру, они так и не поняли. Господь оберегал. Или волки чем-то были озабочены.
 
В то время никто никого не жалел. Мама говорила, что за опоздание на работу на 21 минуту в войну расстреливали прямо во дворе фабрики. (В туалет позволялось встать только один раз за смену). Наши родители выросли ответственными и законопослушными, боялись всего, чтобы не спровадили в тюрьму. Были не такими как мы, они меряли все по себе. Если они начинали работать в 5-6 лет, ходили сами везде без сопровождения, то почему же их дети не могут так же? Мы сейчас боимся за своих детей. Все время кажется, что они еще малы очень.
 
Маме на начало войны исполнилось 16 лет и 11 дней. Она работала на меховой фабрике "Белка" по 18 часов. Спали прямо за швейной машиной, их запирали на замок и никому не позволяли идти спать домой, наглые крысы ночью грызли ноги. И часто весь цех вскакивал от истошного крика той, которую они начали обгрызать.
 
Эти постоянно голодные подростки на себе от Вятки по крутому угору тащили обледенелые бревна, что остались от сплава, чтобы отапливать цех. Была установлена очередность поставки дров. Как-то они с Шурой уже вытянули бревно наверх угора, упехтались оба, Шура как-то неосторожно подскользнулся и проклятое бревно съехало вниз. Оба плакали от обиды и снова тащили наверх. Без дров в цех появляться нельзя.
 
Дяде Шуре было 9 лет, когда он впервые пришел с 16тилетней мамой на фабрику, стоял на ящике, чтобы работать, роста не хватало. Ушел с фабрики в 65 лет -на кладбище. Имея 56 лет непрерывного стажа на одном месте. Учитывая три года службы в Тихоокеанском флоте.

Девушек награждают медалями за доблестный труд в тылу. Мама стоит на заднем плане посредине с косами, подвязанными колбасками, следующая от награждаемой Нади Бушковой. Она закрыла собой дядю Шуру. Видно только его плечико.
Это шапочный цех меховой фабрики "Белка" 70 лет назад. На заднем плане стенд с названием "Шапочник" Мама рассказывала, что они с фронта получали шапки с костями, мозгами порой, им их отдавали домой, девушки их стирали, сушили на печке, ремонтировали и снова отправляли на фронт. Слева стоят мальчики, что еще молоды для того, чтобы идти на фронт. Среди них наш дядя Шура. Мама порой его обессиленного несла с меховой до Пестовых на крошках. А где-то вела за руку, спящего на ходу, чтобы он не упал во сне. Война... а детям спать охота, про игры уж и думать не приходиось.
Я маму спрашивала за что она столько медалей имеет? Иногда рассказывала, но больше отмалчивалась. Она не любила говорить о себе. Говорила о событиях, которые они всей семьей пережили в войну, но старалась рассказать обо всем с юморинкой.
 
Мы дома любили есть "школьную" картошку. Мама нам делала так, как им в школе давали. Это было до войны. Под ее рассказы мы быстро уминали все. А делалась картошка очень просто. Отваривается кубиками, чтобы чуть разварилась. Мама добавляла соль, лук и лаврушку, но в школе этого не было. На чуть разварившиеся кубики мы вливали немного масла и разминали чуть вилкой. Летом мама посыпала укропом. Даже сейчас слышу этот запах.
Приготавливая картошку, мама однажды рассказала, как у них за ночь кто-то выкопал всю посаженную и очень оберегаемую картошку. Сами они не трогали ни единого кустика. Мама пекла для своих братьев и сестры лепешки из лебеды. А наутро, как увидели пустой огород с оспинами пустых ям и разбросанной ботвой, дышать не могли.
Бабушка узнала, кто это сделал. Во время войны их как-то не стало. Почти вся семья исчезла - поумирали один за другим. Бабушка не кляла никого, только Бога молила ей сил дать больше работать, и чтобы дети выжили. Выжили.
 
Как-то мама рассказывала как у них козу в войну крали.
Дедушку после вызволения из окружения под Ленинградом послали домой умирать. Лежал в постели, ходить от дистрофии не мог, а слух у него был отменный. Бабушка где-то в какие-то колхозы работать за хлеб ходила. Однажды ночью будит он маму (ей уже 19 лет было).
-Тонь, проснись, матушка, козлуха-то в стайке блеет не своим голосом, поди там кто ее тащит?
Мама еле оторвала голову от подушки, работали с Шурой по 12-18 часов. Их отпустили домой помыться. Но как бы ни хотелось спать, она была очень ответственной, пошла проверить.
 
Как увидела картину, у нее сон как ветром сдуло. Воры козу за рога тянут, а она сонная упирается, не время ей в 3 ночи покидать теплый стай да на холод идти. Мама начала кричать, они добавили усилий и ходу, волокут Бельку бегом к проделанной в тыне дыре. Да там коза и застряла. Ноги растопырила, упирается. Мама ее к себе за зад тянет, а те ее за рога к себе. Дерут на части. Мама одна, ну еще упертость козы, а их двое.Стала кричать:
-Тятя, тятя, неси вилы скорее, заходи с тылу да тыкай их в задницу-то, давай-давай, Шур, Коль окружайте их.
 
Дед, конечно, лежал и ничем не мог помочь, а д.Шуре подростку лет 10-13- худенькому, истощенному, устававшему от работы и пеших пятикилометровых походов на фабрику, только силы и хватало, чтобы вилы поднять. Совсем тонкий стебелёк, но огромные, не по ноге сапоги наделали на лестнице шуму, воры испугались стука и маминого крика, коза была отбита. Заволокли они с Шурой ее на крыльцо, мама заперла дверь и только после того, как села передохнуть, ее начало колотить от страха и от пережитого. Два человека, вероятно подростка, ее могли спокойно укокошить. Но, видимо, хоть и голодные, и решились на грабеж, но не совсем совесть потеряли. Не стали на девушку-худышку руку поднимать. Мама смеясь нам рассказывала, как злая коза напоследок шоркнула вора рогом так, что он взвыл.

мамин цех.Мама слева от девушки в белом - Нади Бушковой. Я с малых лет на всю жизнь запомнила имя подруги маминой военной юности, второй от мамы молодой человек Николай Алексеевич Квакин с 1969г. по 1988 был директором фабрики

Мама наша прожила очень тяжелую жизнь, как многие в то время. Она была старшей у бабушки. Четверо ее братьев и сестер- Боря, Нина, Рая и Саша умерли на ее руках, потом двое ее собственных детей в младенчестве. Как такое пережить можно, а тут между всем этим еще война, пришедшаяся на самые красивые юные годы жизни с 16 до 20.
 
Но мама всегда старалась радоваться жизни, найти что-то хорошее, раскрасить невеселое голодное время. Она ни разу не сказала, что они жили плохо, или мы плохо живем. Всегда утверждала, что мы очень хорошо живем, что войны нет, мы можем учиться. А ей не дали. Позволено было только до пятого класса. А дальше она была нужна по дому. Уроки делала, раскачивая ногой люлбку с очередным братом или сестрой.
 
Мама находила как развлечь нас. Какое восхитительное время приготовления к Новому году было в нашем доме! Мама усаживала нас вокруг стола и мы творили игрушки, клеили разноцветные цепочки. Мама учила рисовать, писать, читать. Заинтересовывала самостоятельно думать. Меня-егозу учила усидчивости и рукоделию. Благодаря ей мне было запросто собрать-сшить руками в 10-11 лет шубу, платье, пододеяльник или лоскутное одеяло из мелких лоскутков для кого-нибудь из нас.
 
Мама родилась в деревне Избная и до 5-7 лет жила там. Но потом их родители решили перехать поближе к Слободскому и им выделили комнату в бывшей Пестовской школе. Пестовы стояли на высоком угоре. Окна бабушкиного жилья выходили на юг и смотрели на город, что раскинулся внизу.
 
Когда мама с братом Колей ходили по грибы в ту сторону, ночевали в остатках своего дома. Витя и Толя там бывали. Я так никогда и не побывала. Жаль. Даже приблизительно не могу найти на карте место, где когда-то жила деревня и прошли первые пять-семь лет жизни нашей мамы.