Дочка

Он держал на руках эту маленькую женщину, словно невесомую бабочку, выглядывающую из кокона детского одеяла, которая сама ещё не понимала, кем она должна будет стать в будущем. А пока жила своей самостоятельной жизнью: всеобщей любовью, вниманием и переменчивыми поступками, зависящими от настроения. Декламировала свои желания незамысловатым языком, состоящим из десятка неразборчивых слов, которые окружающие выучили наизусть и повторяли за ней как молитву, с нетерпением ожидая новых звукосочетаний.
 
Но сейчас она будто дремала, едва шевеля пухлыми пальчиками, выглядывающими из накрахмаленной белизны пододеяльника. Поглаживала ушки маленького серого медвежонка, чья голова едва выглядывала из детских розовых ладошек. Чуть приоткрытые полные губки, похожие на едва распустившийся бутон красной гвоздики что-то беззвучно шептали на своем тарабарском языке, быть может, успокаивая любимую игрушку без которой она теперь никогда не засыпала.
 
- Где ваши доктора? Где? – громким шепотом, чтобы не потревожить малышку спрашивал Василий у толстой насупившейся медсестры, дежурившей в приёмном покое.
Та сидела на стуле, расставив в стороны толстые ноги в коричневых чулках, и водила пальцем по раскрытому на её коленях журналу отыскивая нужную строчку. Седые волосы были стянуты резинкой в короткий пучок на затылке. Из-за ушей тянулись коричневые дужки очков опирающихся на самый кончик острого кукольного носика. Полы её белого халата, не первой свежести, едва стягивались на большом животе, цепляясь половинками разноцветных пуговиц за надшитые сверху петельки из розовой тесьмы.
 
- Сегодня воскресенье, - недовольно бурчала она, почти не двигая тонкими губами, возмущенно шевеля крыльями ноздрей. Наклонила голову ещё ниже, будто нашла важную строчку, так что Василий стал видеть только её затылок с фонтанчиком волос и воткнутым в него деревянным гребнем, похожим на головную стяжку от наушников, идущую к оттопыренным дужками очков ушам.
 
- Гдееее доооктор? - снова спросил он натяжно, отчетливо выговаривая каждую букву, чувствуя, как в нем зарождается ненависть ко всему, что его сейчас окружает. К пожилому щуплому охраннику в фуражке, держащейся на ушах, прикрывшему уличную дверь и безразлично включившему электрический чайник на маленьком столике в углу. К этой тетке, уставившейся в журнал и недовольно сопящей себе под нос какие-то свои ругательства. К инвалидным креслам стоящим слева от стойки регистрации и металлической каталке перегородившей подход к лифту. К мерцающему свету дневных ламп, серым, облупившимся стенам, отдающим подвальной сыростью. И даже к жене прильнувшей сзади к его спине и бессильно положившей руки ему на плечи.
- Идёт, - спокойно произнесла медсестра, не поднимая головы, словно вычитала это слово из открытой книги. И затем, словно рассуждая сама с собой, добавила, - Он один, а вас много…
 
- Георгий повернул голову к жене. Пересилив себя, хотел сказать ей что-то ободряющее, но подумал, что не сможет сдержать колотившую изнутри ненависть и промолчал, стиснув зубы. Он чувствовал её лицо, уткнувшееся между лопатками. Как беззвучно текут её слезы, пронизывая тонкую футболку. Как горячий воздух, ударяющий в спину, подталкивает его к чему-то, когда она чуть отстраняясь, выдыхает после глубокого вздоха.
 
Он неожиданно подумал, что по забывчивости заправил футболку в спортивные брюки, чего она не любит, и всегда делала ему замечание. Но сейчас молчала - это было сейчас не важно. Значит многое из того, что она говорила, просила и делала, можно было вообще отпустить. Делать только то, что было необходимо, но разве можно знать, что для тебя наиболее существенно в данный момент пока не произойдет нечто трагичное. То, после чего ты перестаешь придавать значение всему остальному, ничего не замечаешь. А когда это проходит тебя снова начинают грузить ненужными условностями, обязанностями, просьбами и ждать, ждать, ждать пока опять что-то случится…
 
Полуторагодовалая Лера лежала у него на руках. С затухающим сознанием продолжала баюкать любимую игрушку. Бледное личико покрывал нездоровый румянец. Можно было подумать, что ее только что принесли с мороза. Если бы такая же розовая сыпь не покрывали ее шею и ручки. Из-под едва приоткрытых век пробивалась яркая синева глаз, словно узенький освещенный кусочек безоблачного неба притаившегося в ее глазах.
 
- Где он ходит? – Не выдержал Василий. Он жаждал движения. Хотел идти врачу навстречу. Но куда? Он бы мог прорваться к лифту или взбежать на второй этаж, но разве это ускорит процесс? Они могут разойтись и тогда снова этот идиотский зажигательный Канкан, установленный в его телефоне. Острые пронзающие пики звучащих скрипок и оглушающий ритм труб возвращали из глубины памяти приподнятые женские ножки, кокетливо выбрасываемые из-под воланов и рюш вздернутых платьев. И надо его слушать, потому что где-то посреди обнажённых плеч, белых рук в кружевных перчатках до локтей скрывается он, добрый доктор, случайно заплутавший в водовороте оголённых женских тел. И затем странно недовольный сонный голос с требованием передать телефон медсестре. И от этой безысходной бурлящей внутри Василия энергии с музыкальным сопровождением ритмичным стуком каблуков и душевной опустошенностью каждое произнесённое слово казалось было пропитано желчью выделяемой организмом, которая, казалось, может расщепить все вокруг, но только не толстуху в халате и дежурного доктора…