Впору ли тебе твоё прошлое?

- Вот! – бабушка тряхнула зелеными резиновыми сапогами у моего носа, как будто без этого мне было их перед носом не заметить. – Как новые.
Сапоги, и в самом деле, выглядели, как только что из магазина, и так бы я и подумала, если б не проходила в них сама лично всю юность, вот этими самыми ножками. Бабушка собирала меня с мужиками на рыбалку, погода была ветреной, поэтому пришлось надеть под сапоги пару шерстяных носок. Облачиться в «молодые» сапоги, которые до сих пор тебе впору, очень приятно.
Бабушка же, заподозрив, что обувка налезла на меня подозрительно легко (а значит, можно еще что-то вниз пододеть), принесла ворох старых меланжевых колготок, но я не соблазнилась.
- Там же ветер! – взывала бабушка вслед.
- Так теплый же! – возразила я и выскочила во двор, пока на меня не надели лишнего.

На рыбалку мои папа и дядя ездят каждый раз, когда выбираются в родные места. Не всегда возвращаются с рыбой, но на это никто не обращает внимания: в нашей колготной, крикливой женской шайке папам некомфортно, мужикам надо пообщаться и о своем, заняться общим делом, и поэтому их легко отпускают, хоть на рыбалку, хоть к троюродному дяде за 30 верст.
В этот раз я напросилась с ними, потому что у меня нет фотографий папы, мужчин надо фотографировать либо за работой, либо за увлечением, вот по этой причине и потребовались мне резиновые сапоги, так быстро нашедшиеся в бабушкиных сундуках.

Признаться, меня начало нахлобучивать эмоционально уже при виде резиновых сапог: у меня такого не было даже, когда я нашла свою первую куклу. Это чувство усилилось, когда, проезжая мимо почти заросшего травой фундамента бывшей школы папа произнес, по всей видимости, мне:
- А вот тут школа была… мы в нее до 4-го класса ходили. Две комнаты только были и один учитель.
Минуем руины школы, проезжаем улочкой бывшей деревни.
- А вот тут Славунтий жил… военный человек…
Вот тут я окончательно поняла, что все трое в этой машине пребывают примерно на одной волне. Папа с дядей кружили по округе с инспекцией местных водоемов, заодно заглядывая, хоть мельком из окна машины в те места, которые им дороги до сих пор. Думаю, это чувство посильнее, чем моя ностальгия по сапогам.
- А вон там наш дом был, - папа кивнул в окно с таким видом, как будто говорил о памятнике Ленину, а не о доме, в котором вырос.

Для меня эти места не родные, но эмпатия сделала свое дело, и мне уже стало казаться, что я не с двумя офицерами в машине еду, а несусь босиком с деревенскими пацанами по чужим садам, а память, наверное, генетическая, признавала за свои эти ничего не говорящие мне названия деревень и прудов: Грачевка, Любичи, Порточки, Бобок, Сирени, Барский колодец…


Деревни Грачевка больше нет, хотя когда-то кормивший ее полноводный рыбный пруд всё также полон и воды и рыбы, речка Вяжля мелеет и уходит в небытие, но на ее берегах всё также селятся бобры и строят свои плотины.

Родной деревни моего папы, Григорьевки, тоже больше нет. Есть брошенная ржавая техника, крыша от коровника, несколько фундаментов зданий, и лишь по воспоминаниям выросших «пацанов» угадываемые направления:
- Во-о-он там контора была!
- А Ванька-то Козюля – вот тут жил! Помнишь? А ведь казалось, как далеко!

А еще цела плотина. Плотина, названная моей фамилией. Потому что строил ее мой дедушка. Чтобы детвора не бегала купаться на глубокую и далекую Грачевку, а плескалась поблизости от дома. Название приклеилось, но никто из местных не смог бы сказать, почему эта плотина называется Г******ской. А папа с дядей помнят. Спасибо, что показали мне это место.


Снять сапоги по прибытию домой оказалось очень сложно. То ли ноги отекли, то ли резина сжалась от перемены температур, но разували меня втроем. Все-таки я из них немножко выросла. Совсем чуть-чуть.