Барвиха

Поезд долго стоит в Одинцово прежде, чем отправиться дальше. Дорога на Барвиху одноколейная, приходится пропускать встречный поезд.
 
Наконец, медленно трогаемся в путь. Машинист не торопится – в Раздорах ждать еще раз. Как во времена паровозов тихо проплывают деревья за окном, не спеша обгоняем старушек с молоком и велосипедистов. Проползает справа Ромашково. Опять ждем, торопиться некуда…
 
Мы едем в Барвиху…
 
А вот и Раздоры. Снова от нечего делать рассматриваем деревушку. Когда-то было лишь две деревни: Барвиха и Ромашково. И дрались жители сих деревень на этих самых полях. Дрались и любились – теперь тут деревня Раздоры, говорящее название.
 
Впереди свистит встречный, и мы трогаемся. Поезд уже мчится – ждет не он, ждут его. Несколько минут, и Барвиха. Тихая, сосновая, ароматная. Станция посреди перелеска, вокруг вековые сосны, ежевика. Широкая тропинка ведет обратно, в сторону Москвы. Переходим дорогу к резиденции президента и Замку. Небольшое поле слева, между нами и железной дорогой, а справа началась деревня. Через три дома – низенький забор, с облупившейся краской, резной калиткой и ажурными воротцами. В саду – розы, жасмин, анютины глазки, клумбы, вьюны…
 
Лето…
 
Наш смех замечен: на пороге стоит хозяин дома. Небритый, невысокий пожилой уже человек с веселой и ласковой улыбкой. Нас уже ждут: ароматный чай из самовара, сушки деревенской выпечки, карамельки, и – байки.
 
Часто мы приезжали в этот дом, гостеприимный, живой. Хозяин его – художник Арнольд Иосифович Миллит, – и жизнь в деревне. Всегда весел, всегда жизнерадостен, ласков… а какой чай!
 
Он и его друг Вениамин Никитич («только давай сразу: Веник») – фронтовики. Прошли всю войну, Москва, Курск, Берлин. Поэтому, наверное, у них такое понятие о жизни. Кто видел смерть тысячи раз, тот не боится ее, и понимает главное счастье – жить.
 
Веник несколько старше Арнольда, и не так удачлив в бою – контузии состарили его до срока. Ходит он с трудом, с героизмом молчания, не жалуясь, а подсмеиваясь над собой. Живет в Филях, в Москву почти не ездит, но Арнольда навещает: «А что нам остается – только вспоминать».
 
Вспоминают все, но чаще войну. Война оставила жестокий отпечаток на них, но они лишь словами помнят ее.
 
Иван Шмелев только раз вспомнил революцию в «Солнце мертвых», а потом «Лето Господне», «Богомолье» – жизнь русская. Так и наши художники: поговорят о войне, а потом картину напишут. На ней церквушка да Москва-река зимой. Или роза, или портрет дочери. А войны-то и нет.
 
Арнольд немного говорил о своей жене, но сказать надо. Зина Павловна – героиня. Войну она не прошла. Она – герой жизни. Тридцать лет назад сказали ей, что у нее рак. А она ответила: «Пока мужа не устрою, жить буду!»
 
Двадцать лет жила, и в союз художников Арнольда пристроила, и в совет ветеранов. И дачу выбила. Газ, воду провела… и не болела ни разу! А потом тихо так умерла.
 
После долгого чая Арнольд ведет в мастерскую – большую светлую комнату с запахом холста и краски. На столе банки, палитра, по стенам эскизы, наброски. При нас не пишет, это интимное действо, но портрет Веника в стиле Пикассо, тремя роскошными мазками создает с удовольствием.
 
Идем гулять.
 
Спускаемся в небольшой овражек мимо дома Нины Капитоновны. Мои родители снимали тут дачу, давно, еще в конце семидесятых, так и познакомились с Арнольдом. Старушка давно выцвела, но родителей помнит. Когда приезжаем, всегда заходит с кувшином молока, спрашивает о бабушке и маме. Во дворе у нее копошатся куры, мычит буренка. Последний остаток деревни.
 
На дне оврага бежит ручеек, он журчит и все торопится впасть в Москву-реку. Вода холодная, мелькают рыбешки. Снимаем обувь и заходим в воду. Ноги мерзнут, но журчание согревает. Мальки шарахаются от шагов, смеемся. Звонко, в тон ручью.
Переходим на тот берег оврага, поднимаемся по крутому взгорью, и в двух шагах показывается деревенская пекарня. Еще пахнет утренним хлебом, и несколько чуть теплых буханок лежат на прилавке. Есть не хотим, но покупаем теплый хлеб и кефир. За разговором съедаем, и берем с витрины последние две буханки. Вкусно!
 
Идем вдоль ручья по стоптанным тропинкам, нагибаясь под свисшими ветвями кустарника. Из-под ног выскакивает заяц. Фомка – собака Арнольда – кидается за ним. Но охотник из него плохой. «Дичь» довольно скрывается в зарослях. Тут же встречаем беличью семью, видимо, напуганную лаем. Долго они ничего не боятся и уже с любопытством смотрят на нас. Отламываем кусок горбушки и кидаем в их сторону. Семья пускается врассыпную, потом возвращается, хватает хлеб и убегает домой.
 
Кусты раздвигаются, и попадаем на берег Москвы-реки. Ручей уже затерялся в ее водах, журчание стихло в тихом течении. Купаться запрещено. Но загорать можно: то там, то тут дачники располагаются семьей на полотенцах. Иногда кто-нибудь сбежит к воде, окунется. Все делают вид, что не заметили.
 
Хорошо! С реки веет прохладный ветерок, смягчая жару. Можно долго валяться на берегу, подставляя тело солнцу. Тот берег пуст. Там нет дач. И пологий склон открывает вид на несколько километров: поникшая от жары трава и лес темной полосой вдали. Молчим, и Арнольд произносит: «Записки охотника». Веник смотрит на него и добавляет: «Кому на Руси жить хорошо?».
 
Пора возвращаться. Обратно идем другим путем, через новые дома. Высокие заборы, кирпич и охрана, – грустно.
 
Часто вот так, на один день, мы приезжали к Арнольду и Венику. Зимой катались в овраге на санках с внуком Нины Капитоновны и помогали ему делать уроки. Зимой кормили снегирей с руки, и готовили скворечники. Зимой бродили на лыжах по сосновым лесам Барвихи.
 
Летом гуляли по берегу Москвы-реки, или на весь день уходили купаться к Замку. Замок – чудесное строение, замечательная усадьба и пруды с утками и пляжем. Эти места слишком людны, а нам хотелось тишины после города. Летом искали грибы в березняках Барвихи. Летом помогали Арнольду с его цветами и маленьким огородом на отшибе, возле леса. Собирали шишки, топили ими самовар. Он дымился и испускал смоляной аромат. Чай бывал наварист, густ, со свежими баранками и сушками.
 
Осень собирали яблоки и сливы. Небольшой сад Арнольда давал пышный урожай, мы лазили по лестницам, падали, и кидались друг в друга яблоками. Смеялись. Осенью собирали грибы, их было много. Домой возвращались с целыми ведрами. Сушили и отваривали. Всю зиму ели супы и вспоминали Арнольда.
 
Хорошо у них. Уютно. Никакой суеты, ничего лишнего. В таком месте и картины пишутся, и жизнь прекрасна. Жить хочется, жить весело. А в конце деревни – церквушка иногда переливалась звоном. И любится тут иначе. И смех ласковей, и улыбка искренняя.
 
Нет больше ничего. Арнольд умер, дети продали участок. И правильно сделали. Нина Капитоновна продавать не хотела. И сгорел ее дом…
 
1996.
 
PS: Фото не мое.