Кровать раздора

Длинный белый коридор – все, как в моем сне. Только наяву мне не приходится выбирать дверь. Она распахнута. На кровати в больничной палате спящий человек. Солнечный свет бьет ему прямо в лицо, но никто не догадался задернуть штору. Я остановился на пороге, разглядывая спящего. В глаза бросились плотно обтянутые кожей квадратные скулы с седой щетиной.

Сзади что-то резко загремело. Меня оттолкнули в сторону, и в палату въехала кровать на колесиках. Две могучих медсестры молча переложили скуластого человека на каталку, с головой прикрыв его застиранной простыней с казенными штампами. Каталка снова прогрохотала, и еще раз оттеснив меня от двери, в палату плавно вступила пожилая санитарка со шваброй. Она сноровисто проехалась по линолеуму, оставляя влажные полосы, и обернувшись ко мне, коротко кивнула: «Выбирай любую!»

В узкой комнате стояли всего две кровати. Та, на которой еще недавно лежал тот человек, уже была аккуратно перестелена. «Добро пожаловать в рай», - усмехнулся я и сел на противоположную.

Любого человека, вступившего в новое место, где ему предстоит провести некоторое время, непременно охватывает хозяйственный азарт. Он стремится приспособить временное обиталище к привычным потребностям, закрепиться на этом маленьком пятачке жизни, а приспособиться можно ко всему. Я открыл прикроватную тумбочку и стал торопливо складывать туда бритву, телефон и другие цепи цивилизации, без которых мы теперь уже не в силах обходиться.
Иногда я поднимал голову и взглядывал на пустую кровать. Если бы я не увидел сегодня этого человека, мне было бы легко представить себя просто больным, который после небольшого курса терапии скоро вернется домой. Я бы достал припасенные газеты с анекдотами и кроссвордами и, похихикивая, завалился на кровать. Теперь же в пустой палате я не чувствовал себя в одиночестве, контролируя каждое движение и непроизвольно задерживая дыхание. Это было мучительно.
Я и без того за полгода болезни превратился в мнительного неврастеника. Пройдясь пару раз по комнате и стараясь ступать твердо и уверенно, я попытался что-то пропеть, но сразу сбился и сердито плюхнулся на кровать. Повернулся на бок, лицом к стене и принялся рассматривать написанный прямо на штукатурке пейзаж. Неизвестные в природе деревья и цветы, наверное, таковые некогда произрастали в раю, по замыслу художника были призваны поднять настроение пациентов. Однако глаза стойко цеплялись за изъяны и трещины. Места с отколовшейся краской сами по себе складывались в неприятную картину – портрет человека с кривой усмешкой. Я прикрыл глаза и попытался заснуть, но уже минут через пять в голову пришла мысль, что теперь я здесь вместо скуластого и даже лежу в той же позе. Я резко дернулся и сел, опустив голову на колени.

Дверь чуть-чуть приоткрылась, и в образовавшийся узкий проем боком протиснулся плотный немолодой мужчина деревенского вида. Он бодро поприветствовал меня и, пыхтя, занялся набиванием тумбочки различными кулечками и свертками. Потом уселся напротив меня и, ласково улыбнувшись, с удовлетворением провел рукой по одеялу.

- Добрая постель, мягкая. За всю жизнь теперь отосплюсь.

Я вспомнил его предшественника и отвел глаза. Сосед стал рассказывать о своей деревне, сельских трудах и заботах. В его изображении тяжелая каждодневная работа преображалась в сказочную сагу, и я ему не поверил. Столь явное преувеличение обличали руки – его исковерканные трудом руки, распухшие, исцарапанные, обожженные и обмороженные. Просто, подумал я: рай – это место, где тебя сейчас нет.

По сравнению со мной, худым доходягой, случайно избегнувшим мумификации, сосед выглядел богатырем. Где, в каком органе его сильного тела притаилась болезнь? Нам одинаково ставили капельницы и уколы, в равной мере выдавали порошки и таблетки. Он кашлял, а я стонал по ночам. Один из нас останется здесь вместо ТОГО, поэтому я не заговаривал с ним о болезни. Страх нашептывает страдающей плоти, что любому здесь хуже, чем тебе, что пока ты веришь в возможность выздоровления, ты жив. Страх блокирует все мысли о смерти.

По субботам к соседу приезжала жена. Неопрятная женщина с выступившими венами на бревноподобных ногах. Она раскладывала на столе еду, и они вместе ели. Неспешно, передавая друг другу нарезанные кусочки, соприкасаясь руками. Жена неотрывно смотрела на мужа. Во время этой долгой трапезы ее стертое невзрачное лицо несказанно хорошело.
Мне становилось неловко, словно я присваивал то, что мне не предназначено. Моя бывшая и сейчас очень красива. Ее красота очевидна для всех, она выкладывает ее перед людьми как товар, который при определенных условиях можно приобрести. Жена соседа хорошела только для своего мужа. Уходя, она прощалась со мной – и это была уже другая женщина, погруженная в заботы усталая пожилая крестьянка.

Длинные вечера, свободные от медицинских процедур, мы проводили в разговорах. Иногда даже спорили, но без азарта. Азарт гасили болезнь и мое превосходство как человека с высшим образованием и неким культурным багажом.
Словоохотливая санитарка, из тех женщин, которые всегда готовы сказать то, о чем их не просят, хихикая, ознакомила нас с больничной байкой о том, что кровать моего напарника является главным поставщиком похоронных контор. Сосед бодро ответил, что он не суеверен, но вскоре обратился ко мне с неприятной просьбой: поменяться местами. Его кровать, говорил он, уже моей, с продавленной панцирной сеткой. Такому крупному человеку, как он, это доставляет многочисленные неудобства. Уверенный, что я не откажу ему в таком пустяке, он стал сворачивать в правильный квадрат одеяло и стягивать с матраса простыню.
Я торопливо вышел из палаты. Конечно, я трус, но не негодяй. Это совсем-совсем другое. Ведь если бы у меня была чудесная таблетка, способная гарантированно излечить меня от недуга, но при том только одна, - я и тогда протянул бы ее своему соседу.
Теперь усложним задание. Пускай эта таблетка не будет панацеей для него. Пятьдесят, нет, десять, лишь десять процентов полезного воздействия на его организм. Способен ли я и в этом случае проявить такую же щедрость?
Снова усложним исходные условия…
Я преподаю математику, и игры с цифрами меня умиротворяют. Постепенно нравственный вопрос, обработанный безупречными логическими формулировками, превратился в изящную задачу, достойную занять место в учебнике. Переместился из одного пространства в другое. Фактически исчез. Для меня.
Сосед с чисто крестьянским упорством каждое утро возвращался к этой теме. К концу первой недели пребывания в хосписе он перестал спать. Всю ночь он вертелся, скрипя матрасом, откашливал мокроту; бродил по палате, свирепо шаркая шлепанцами, словно задался целью содрать половое покрытие. Мне оставалось только чапаевское «врешь, не возьмешь». Действенно, хотя и не оригинально.

Я брился, насвистывая сложную джазовую композицию. С некоторых пор мне не стало нравиться мое отражение в зеркале. Определенно, я иду на поправку. Что вы со мной сделали?!
Моя печень перестала вздуваться как воздушный шар, хотя я честно ел больничную пищу. Повара в больницах готовят еду по секретной кулинарной книге, так что вполне нормальные продукты после всех предписанных этим загадочным фолиантом манипуляциях теряют привычный вкус, цвет и запах. Верните мне мою болезнь! Я целиком погрузился в нее, я отдал ей полгода жизни, перестроил ради нее свою личность. Ни одна женщина не добилась от меня такого.

Вчера доктор на утреннем обходе похвалил меня. Подойдя к кровати соседа, он нахмурился и увел пациента в свой кабинет. Я не любопытен. «Разве я сторож брату моему?»

Больничная жизнь бедна на события, каждая мелочь, щедро приправленная эмоциями, застревает в голове. В форточку залетела птичка, в шлепанцы забрался муравей, у соседа упала ложка. Сначала ложка, затем и он сам медленно распластался на кровати. Словно чья-то рука повернула сковородку, и тесто для блинов послушно разлилось по ее раскаленной поверхности. Так просто.
Я лихорадочно жму кнопку экстренного вызова. Я чувствую боль. Может, это сердце, которое меня до сих пор никогда не беспокоило?

- Что случилось? - В дверном проеме мелькнул белый халат.
- Упала ложка. Спасите... меня.

Перед тем как лечь в больницу, я видел во сне длинный белый коридор и себя, выбирающего дверь, которой мне войти. Наконец я вошел, а там пустота. НИЧЕГО.

* * *

Меня выписывают. Я раздаю санитаркам несъеденные конфеты.
В палату входит женщина с бревноподобными ногами, ее лицо мне знакомо. Она наклоняется к тумбочке и тщательно собирает оставшиеся в ней предметы.
Мне нечего ей сказать. Суеверия не убивают. Максимум, чем я могу ей помочь, - это включить ее в свое завещание.
Словно услышав эти мысли, она выжидающе уставилась на меня. Пожалуйста, не отвлекайтесь, занимайтесь своим делом.

Выходя из палаты, я нокаутировал кровать раздора победоносным взглядом. А что такое? Кровать как кровать.