Другая жизнь

Моя жизнь четко разделена на две половины: та и эта. Разделительной чертой пролегла больница. Я говорю о ней в единственном числе, но на самом деле их было несколько. Они различались только уровнем комфорта, а по сути своей были клонами одной бесчеловечной Голгофы.
Здесь впервые в жизни я вела дневник. Он изобилует страшными физиологическими подробностями и психологическими деталями, которые сейчас я сознательно пропускаю.
Думала, что уже никогда не вернусь к этому дневнику, а сегодня раскрыла и стала читать.

«Что они со мной сделали?» И за что? Мир, огромный, цветной, радостный и не слишком, вдруг словно свернулся в одну точку. В одно слово – безнадежность.

Послеобеденный час. Тихие, тихие коридоры, по которым я беспрерывно болтаюсь, туда и сюда, как маятник старых часов. Из мужской палаты доносятся звуки футбола. Рядом – из женской – невообразимый храп. Я уже знаю, что это очень полная лысая женщина не дает спать своим соседкам. Они терпят не потому, что такие деликатные, - просто все люди в этой больнице хорошо знают, что такое боль, и стараются не причинять ее друг другу по пустякам.
Подхожу к открытому окну в конце коридора и смотрю вниз. Вижу, как за пределами больничной территории кипит жизнь – там ходят свободные здоровые люди. Наверно, такие же чувства испытывает узник, выглядывающий сквозь решетчатое оконце своей тюрьмы.
Навстречу мне мягко скользит по влажным, тщательно вымытым плиткам мужчина лет пятидесяти с прооперированным горлом. Забыла сказать, наше отделение в народе называется «голова и шея». Я здесь не к месту - тяжелый случай, поставивший всех хирургов в тупик.
Мужчина отважно разгуливает в одних семейных трусах, чем вызывает ехидное желание его осмеять.
Говорю ему, сдерживая смех:
- А штаны Вы не пробовали надеть? Для разнообразия.
На следующий день он сподвигся на бриджи.

Возвращаюсь в палату и застаю там гостью. Девушку–гимнастку из соседнего со мной городка. Ей всего двадцать лет, она замужем. Любит показывать фотографии маленького сына. Перед химиотерапией ее предупредили, что она полностью потеряет волосы. Ей было жаль расставаться со своей роскошной шевелюрой, и чтобы ее подбодрить, супруг отправился в парикмахерскую. Через несколько дней мы уже любовались на снимок ее мужа с совершенно голым черепом. Он держал на руках такого же безволосого младенца.
Фотографии детей и любимых котов в мобильных телефонах – это особая тема. Когда становится очень грустно и больно, можно просто лечь на кровать, отвернуться к стене и смотреть на тех, кто сейчас так далеко и не может тебе помочь.

Ночные грозы сменяются дневной жарой, а я ищу повод для радости. С чем я борюсь сейчас? Ради чего? Цепляюсь, боюсь, ною? Ради человека в себе. Страшно наблюдать, когда в тебе происходит что-то независимо от твоей воли, и ты не можешь это прекратить.
В палату залетела большая красивая бабочка махаон. Мы открыли окно, чтобы помочь ей освободиться. А вот кто освободит от боли нас самих?
Строю ограду из позитивных мыслей, но время от времени какая-то плашка выламывается, и в образовавшуюся дыру высовывается отвратительная козлиная морда, чтобы в очередной раз издевательски проблеять неутешительный диагноз.

Эта больница – ковчег, который не спасает. Сидим на кроватях, по-восточному поджав ноги, санитарка шваркает по полу старой деревянной шваброй, и мне кажется, что волны страшного в своей безразличности потопа поднимаются до самого горла.
Завтра операционный день. Застучат каталки. Что происходит в сознании человека, абсолютно голым влезающего на эту адскую тележку, ведь, уехав на громыхающей каталке, он может не вернуться назад? «Одна берется, другая оставляется» - говорится в Библии.
В палате появляется Белоснежка – так мы прозвали раздатчицу из столовой, санитарку весом в один центнер. У нее нежный голос и неисчерпаемый запас ласковых слов. Она обильно изливает их на больных, без пауз и без обдумывания. Сейчас она соблазняет нас столовскими деликатесами, но мы твердо отказываемся. Завтра всем в этой палате предстоят операции.
Самая взрослая из нас по возрасту – Инна Никодимовна. Ей уже семьдесят два. Каждый день ее навещают родные, соседи и одноклассницы, с которыми она дружит до сих пор. Очередь из посетителей в эту палату - как в советские времена в мавзолей.
- Не кокетничай здесь, а то наши мальчишки тебе хвост надерут, - увещевают ее подруги.
Инна Никодимовна – современная дама с балетной походкой. Водит машину и мастерски шьет. Она взяла на себя всеобщую подготовку к операции. Мы грели воду стареньким чайником и по очереди бегали в душ, помогая друг другу помыться. В больнице перманентный ремонт, и из крана льется только холодная вода.
Затем Инна Никодимовна объявила главную часть программы по подготовке к завтрашнему «судному» дню. Мы пели, шутили, писали наставления для близких. А Инна Никодимовна исполнила танец с шалью, в данном случае, с широким махровым полотенцем. Дотанцевалась до скачка давления.
На подоконнике клювиками «целовались» голуби, а вечером мы увидели радугу. Больше всех радовалась этим счастливым знакам Галя, у которой муж голубятник. Сегодня ее очень испугал разговор с анестезиологом: выхожу в коридор и встречаю ее, привалившуюся к стене с совершенно белым лицом. Мы не видим со стороны, как реагируем на какие-то ситуации. Пусть завтра у всех все будет хорошо.

Утром после обязательного замера давления провожаем друг друга в «дорогу». Не дальнюю, но страшную в своей непредсказуемости.
Баба Стеша, квадратная старушка шестидесяти восьми лет, вдруг решила позавтракать. Уютно расположилась с тарелками, полными еды. На наши уговоры воздержаться она упрямо отвечала, встряхивая седой головой:
- Хочу есть и буду! Может, в последний раз.
Пришлось тарелки отбирать силой. На самом деле она у нас почти здоровенькая, хирургическое вмешательство ей предстояло минимальное, и прогноз очень благоприятный.

Моя «поездка» оказалась самой неблагополучной, потому что назад меня привезли в бессознательном состоянии. Медсестры почти бежали с каталкой, а они, по иронии судьбы, обе ждали ребенка. Хорошо, что я не тяжелая, а вот с бабой Стешей им пришлось нелегко.
Сознание возвращалось медленно, если честно, то возвращаться не хотелось. На ноге таял огромный пласт льда, и мне было страшно холодно. От холода стучали зубы, все тело пробирала мелкая дрожь – такой неприятный эффект сопровождал постепенный подъем давления, которое стремительно упало во время операции. На меня навалили одеяла (это в летнюю-то жару), но согрелась я не сразу.
Стремительно входит моя инквизиторша – хирург Вера Павловна. Не писать бы мне сейчас эти строки, если бы рядом с ней в операционной не оказался практикант, веселый парень Андрюша.
- Ты что это вздумала у меня умирать?- возмущенно спрашивает Вера Павловна.
Да, я же испортила ей репутацию. Назавтра в больнице только и разговоров, как у нее кто-то чуть не умер.
Весь день за нами ухаживают девочки из соседней палаты. Первое в жизни судно – это как первая любовь.
На следующий день я уже прыгаю по коридору на одной ноге, страшно топоча. Сердце тоже стремится выпрыгнуть из груди. Андрюша приносит мне костыли и проводит мастер-класс по их использованию. На скользких больничных плитках они опасно разъезжаются в разные стороны.
На первой перевязке медсестра, размотав пропитавшиеся кровью бинты, говорит удивленно:
- Я думала, что они не зашили. Вы же умирали, зачем Вам шов.

Потом будет еще несколько операций, и швов значительно прибавится. Но эту грубую, разлапистую штопку, из середины которой торчала хирургическая губка, я не забуду никогда.
Когда все немного отошли от боли и распрощались с дренажами, начались чисто женские ухищрения, как спрятать операционные следы. Девочки тщательно подбирали пластырь к горлу – телесный, почти незаметный. Заказывали мужьям красивые ожерелья, легкие косыночки на шею. Баба Стеша все свободное время проводила у зеркала, пытаясь прикрыть волосами располосованный лоб. Я уже планировала занятия гимнастикой. Все мечтали о доме. Для них уже все завершилось, раз и навсегда. Мои мытарства только еще начинались.