Кузя

Не было у этой лошади ни имени, ни отчества.Даже половая принадлежность была неопределенной. Точнее, когда-то все было вполне ясно и определенно, но безжалостные человеческие руки сделали свое дело, и наш герой стал тихим и кротким. Где он родился и по каким степям мотало его до того, как он попал на бойню с такими же тощими бедолагами, неизвестно.

Новость о том,что Петров привез новых лошадей, спасенных от "плахи", быстро облетела село и, вернувшись на конюшню, ворвалась с рассветом в душную подсобку, где вповалку, постелив под себя кто что мог, спали на полу туристы-бродяги и охотники до впечатлений.

В добротных денниках, пахнущих струганным деревом и свежими опилками утренней подстилки, лошадям места не хватило. Они стояли в проходе, на растяжках, укрытые ворвавшимся в распахнутые двери теплым лучом рассвета. Их нечеткие силуэты, размытые густой золотой пылью, так коварно проявленной светом, казались изящными и бесплотными, как и полагается мученикам. В светлой арке огромных ворот стоял Петров. Нимб над ним был ярок, а жест повелителен, как и подобает спасителю.

Постепенно, к перемещающимся привычным маршрутом, конюхам присоединились редкие, но вечно бодрые, спортсмены-профессионалы, а из каптерок и подсобок, как мухи после зимы, сонно потянулись туристы-чайники.

С этим определением я познакомилась еще в водных своих путешествиях. Почему начинающие и неопытные туристы-водники были "чайниками" на языке, укушенных комарьем собратьев, история не сохранилась. Но я предполагаю потому, что чайник тонет легко и быстро. Благодаря, конечно же, своей пустоте. Так я докопалась до глубокого философского смысла этого, казалось бы, безобидного звания - наполненные не тонут. Ну, или тонут последними.

Итак, народ прибывал, суета возрастала, конюшня просыпалась.

Ручеек туристов привычно и организовано стекался в тренерскую. На ритуальное священнодейство распределения лошадей торопились все. Даже уставшие за ночь влюбленные парочки бодро покидали свои тесные норки и летели мотыльками на свет заветных списков. Каждый видел себя верхом на спортивном красавце-коне, рассекающем в галопе Млечный Путь, швыряя звезды из-под копыт под ноги тем, кто плетется сзади на лошадях попроще. Какие разыгрывались драмы и комедии на главной сцене - в тренерской! Споры были жаркими, дележка - бескомпромиссной. Петров всегда оставался невозмутим. Хитро прищурясь, он отпускал на споры о том, кто опытней и "почему снова я", несколько минут. Потом, прихлопнув листом со списком как таракана на старый стол, отдавал команду "седлаться" и удалялся.

В этот раз в списке были новенькие. Желающих на них не было - рисковать не хотел никто, да и росточком не вышли для таких-то орлов. Какой уж на них Млечный Путь, в рысь бы поднять. Петров поступил по принципу соответствия размеров. И самый мелкий достался мне. Когда на моих глазах задрожала предательская роса, готовая, вот-вот, сорваться вниз по щекам потоками, мудрый тренер добавил, размеренно, как само собой понятное: "Новых даю только опытным. Знаю, спины не сотрете, носиться не будете. Лошади слабые".

Когда мои друзья, вытянувшие счастливый билет, снимали привычными жестами седла и уздечки со стены, не глядя на клички, я плелась со щеткой и ржавым скребком в руках - у моей черной метки даже не было упряжи.

Самый мелкий из спасенной троицы, был тощий, грязный и жалкий. Впрочем, таковыми были и остальные. Но этот был - самый. Кто-то назвал его Кузя. Ну, Кузя, так Кузя. Мне уже было все равно - я рыдала, утирая сопли рукавом куртки, пропахшей костром и лошадьми.

Непонятного грязно-зеленого цвета, с засохшими в камень навозными лепешками по бокам и на животе, на тоненьких ножках, он вздрагивал каждый раз, когда я прикасалась своей зубастой железкой к его худому, угловатому телу. Мои движения не были резкими, но он все равно был напряжен и косил на меня говорящим глазом. Хвост и грива, свисавшие грязными африканскими дрэдами, когда-то были светлыми, о чем свидетельствовало сочетание желто-зеленых оттенков. Нужно было торопиться, смену задерживать нельзя, а тут работы - не на один день. Размахивая обеими руками и чередуя скребок и щетку, я едва успевала вытирать уже мокрым рукавом влагу, то из глаз, то из носа. Казалось, морды, высовывающиеся время от времени из соседних денников, ржут именно надо мной. Отчистить эти "бусы" без ножниц было невозможно. Подседлала, так и не добравшись до его масти. Выходили мы последними, на потеху публике. Они, конечно, делали вид, что ничего такого не замечают. Но это вежливое молчание... Лучше бы они ржали. Кузя шел в поводу по длинному коридору на свет, напряженный и не доверяющий. Суетливые уши выдавали беспокойство и страх.

Вначале наш путь лежал через поля. Впереди, как и положено боевому командиру, на вороном жеребце вышагивал Петров. Накаченный породистый конь задавал ритм всему строю. За ним двигались лошади спортивные, которые без особых усилий поддерживали его шаг. Дальше - лишь несколько упряжных, но тоже крепких, да наша троица в конце. А точнее, в конце - двое из троих, третий-далеко от конца.

Смена шла широко. Конечно, у меня был хлыст. Мы брали с собой палочки-прутики, чтобы показывать их лошади, если не хватает здоровья поднять в галоп. Но даже в таком безобидном варианте мы применяли их крайне редко, потому, что многие из наших подопечных только этого и ждали, чтобы потом, когда его будут ловить по окрестным полям всем миром, совесть его была чиста.

В случае же с моим новым знакомым, мне не довелось, ни то что о хлысте подумать, но и второй раз высылать его шенкелем. Он поднимался в рысь, раньше, чем я успевала напрячь ногу. Беда была в том, что на рыси мы поспевали за теми, кто шли шагом. Так, все время отставая и переходя с шага на рысь, мы болтались вдалеке от смены, по меткому выражению Петрова, как говно в проруби.

Когда смена перешла на рысь, Кузя перешел на галоп. А когда смена перешла в галоп...мы их потеряли из вида. Догоняли мы их уже отшагивающими.

Два часа до привала, столько же обратно. Кузин небольшой рост наградил его мелким шагом и он частил на рыси, как швейная машинка. А так, как шагом он почти не шел, я болталась в седле, как уже упомянутое в проруби, приноравливаясь, чтобы не стереть ему спину. Что уж тут говорить о красотах пейзажей. Да еще наши затянули "Любо, братцы, любо..." Хорошо им петь на широком шагу или мягкой рыси. Предатели.

Тихая гладь голубого озера, поглотившего небо вместе с облаками и прохладой летнего дня, висела над миром вместо него. Мохнатая рама леса, обрамлявшего этот простор с видимой стороны, растекалась акварелью у берегов. В спасительной тени, на холме, как на спине уснувшей в прибрежных глубинах, рыбины расположилась стая воробьев-туристов. Навязанные и распряженные лошади стояли у деревьев. Одни, танцуя, рвали чомбур недоуздка, требуя продолжения движения. Другие - наблюдали за этим танцем, комментируя и обсуждая. Третьи дремали, расслабив ногу и прилипнув мордой к стволу. Их сонные свисавшие хвосты изредка лениво вздрагивали, отпугивая назойливых мух.

У самого края холма, почти в овраге, стоял Кузя. Мы не стали подниматься наверх, чтобы не тратить время и силы на подъем и спуск. Он видел своих, тоже уставших и мокрых, собратьев, и потому был спокоен. Мухи донимали всех, но Кузе, казалось, доставалось особо. Он был мокрый от ушей до хвоста, и обратно. Внизу почти не долетал спасительный ветерок и мошкара наглела бессовестно. Дремота все же, одолевала, но как только смыкались длинные ресницы его глаз, на них тут же присаживалась муха. Борьба одного большого с множеством мелких - зрелище мучительное.

А на мшистой постилке пригорка, как сорванное порывом ветра с веревки белье, были разбросаны в разных позах туристы. Мураши сновали по штанине. Некоторым, особо дотошным, все же удавалось проникнуть под плотную резинку носка и там биться в тесноте, злобно кусаясь от отчаяния. Но усталость, накрывшая тяжелым одеялом все тело, притупила, казалось, все рефлексы. Кроме одного. Те, кто находил силы подняться и дойти до отдаленного куста, возвращались взбодренными и тянулись к воде. Постепенно живительная влага собрала у берега почти всех. Тяжелые сапоги, сморщенно наблюдали за своими хозяевами на песке. А те, как безумные, визжали и плескались, забыв о ссадинах и потертостях.

В обратный путь поили лошадей. Они не были, как люди, столь фамильярны к этой этой величественной глади. Заходили в воду кто-то охотно, кто-то нет, но всегда величественно, без спешки и панибратства. Кланялись ей и сперва нашептывали, будто в ушко красавицы, нежно щупая своими большими шлепающими губами. Потом тянули, как воздух после удушья - жадно, неотрывно. Но всадники одергивали поводья, не давая пить много - впереди работа. Некоторые лошади, повинуясь влечению прохлады, пытались лечь в воду, подгребая ее копытом под себя, словно взбивая мягкую перину. Случалось, что расслабившийся ездок оказывался в воде, вместе с конем. Тогда уж выбирайся, как знаешь. Хорошо, если не доведется поплавать. Но в этот раз обошлось.

Кузя, на привязи, встретил меня, как старую знакомую и охотно пошел в поводу. Его возбуждал шум и плескание возле воды. Оказавшись вместе со всеми на берегу, он тоже потоптался в приветственном реверансе и изящно ступил своими тоненькими ножками в воду.

После короткой, но такой освежающей передышки, обратный путь, казалось, сам стелился под ноги лошадям. Люди, расслабленные после купания, не напрягали их и сами не напрягались. Легко, на ровном шагу, лилась песня, болтались ноги, руки, поводья. Даже Кузя не переходил на рысь, поспевая за всеми. И только его аккуратная головка на изящной шее с развевающейся гривой, часто кланялась в такт его мелкого шага.

Постепенно подобрались поводья, напряглись мышцы, лес вдоль обочины побежал быстрей. Кузя принял рысь, как обычно, легко. Мне даже показалось, что это почти галоп. Столь мягко и непривычно шел мой Конек-горбунок. Когда всадники впереди перестали ритмично подпрыгивать и подались вперед, а к густым хвостам на блестящих, холеных крупах стали долетать копыта, лес ускорился, а потом и вовсе заструился зеленой шелковой лентой. Кузя стелил галоп легко и стремительно. Конечно, зады передних удалялись, но не так быстро и далеко, как это было прежде. Мой конек выкладывался по-полной. Казалось, старался мне понравиться, не подвести. Шумно выдыхая, он мощно отталкивался от земли. Я видела сверху его напряженные мышцы груди и плечей , мельканье ног и, словно сорвавшийся горный поток, убегающую дорогу. Я даже не пыталась его высылать, стараясь не мешать его полету. Срастись с ним, стать его крыльями, быть невесомой, чтобы он мог лететь - только этого хотелось в эти мгновения. Часто потом и сейчас задаю я себе вопрос: "Почему этот конь оставил в моей душе такой глубокий след, ведь было их немало, красавцев, спортивных, дорогих, безупречно красивых? И тоже летали высоко. Но, что же в нем такое особенное, что тронуло мое девичье сердце на всю жизнь? Быть может этот галоп?

Весь оставшийся путь мы общались. Кузя с полужеста понимал мои команды, казалось, ждал их и выполнял охотно. К конюшне мы подъезжали близкими друзьями.

Потом, в отведенном деннике, я растирала Кузю, мокрого и пышащего жаром из-под седла. А он аккуратно покусывал меня за рукав, будто спрашивая: "Ну, как, не подвел?" Я чесала его теплую морду и лохматые уши, перебирала спутанную гриву, гладила худые ребристые бока. Его слабое, уставшее тело дрожало. Откуда брал он силы, ведь в соседних денниках стояли ухоженные, тренированные лошади с мокрыми от работы спинами?

Вечером наша шумная компания возвращалась в город. В окне электрички мелькали потемневшие поля и леса. В сонной дремоте мне виделась развевающаяся на ветру легкая грива и слышался звук копыт в монотонном стуке колес.

Не помню сколько прошло времени до следующей моей поездки на конюшню, может быть пара недель, но помню, что ждала я этого дня особенно. В предварительной "жеребьевке" мои друзья с легкостью уступили мне Кузю. Петров, сверив свои списки с нашими, подтвердил мою кандидатуру, как обычно, хитро улыбаясь в усы: "Эх, Кузькина мать".

И вот, дурманящий запах конюшни уже рисует в воображении любимые сюжеты. Люди и лошади взволнованны. Первые - суетятся в седельной, бегают по длинному проходу. Вторые - наблюдают свысока из денников за происходящим. Самые горячие и нетерпеливые громыхают копытом в доски дверей. Дежурный солнечный луч провожает меня до места. В Кузином деннике стоит незнакомая аккуратненькая лошадка соловой масти. Густые молочные грива и хвост, тело цвета нежнейшего крем-брюле, делают ее похожим на вкусное мороженое, такое любимое и желанное в детстве. Я стою с тяжелым седлом в руках растерянная, а лошадка-мороженное тычет мордой в дверь, пытаясь ее открыть, и знакомые глаза под длинными ресницами говорят: "Привет, мать!"

Вымытый и откормленный, он оказался не только владельцем редкого окраса, но и кустанайской породы. Мой гадкий утенок превратился в красавца лебедя.

Какие прекрасные мгновения и дни переживали мы с Кузей. Какие живописные полотна родного края и музыкальные симфонии ветра и птиц дарила нам судьба. Какие философские диалоги вели мы в долгих своих путешествиях. Наши встречи и расставания начинались и заканчивались с нежного поцелуя его больших мягких губ моей маленькой раскрытой ладони с морковкой или кусочком хлеба.

Потом все поменялось. Петров, забрав спортивных лошадей, переехал в другое хозяйство. Упряжные и наши кустанайцы попали на колхозные конюшни для сельхозработ. В моей жизни тоже случились перемены, и я надолго оставила свои конные путешествия. Прошло время. Я снова встретилась с друзьями. И первый, о ком я спросила, был, конечно, мой Кузя.

Оставшиеся лошади попали под "опеку" "опытного" спортсмена, который, не добившись в спорте ничего значительного, заглядывал в бутылку до самого ее дна. За это был разжалован в конюхи. Парень работал с лошадьми "не жалея себя". Не знаю почему, но в телеге у него ходил только маленький Кузя. Может быть остальные были заняты в другом деле. Думаю, что корм у него был жалким. Парень грузил телегу доверху и Кузя тянул. В любую погоду, и в грязь и в снег. А если не тянул, он его бил. Бил зло и часто. Когда он выбил ему зубы, Кузя уже не мог пережевывать корм. Постепенно хирел и умер.

Не было у этой лошади не имени, ни отчества. Даже половая принадлежность была неопределенной. Зачем судьба спасла его однажды от плахи, чтобы обречь на мученья? Может быть, чтобы встреча с ним сделала чью-то жизнь счастливее и слезы памяти очищали душу от наносного шлака.