Моё!

Ей он никогда не нравился. Его потные ладони и сиплый голос, бегающие глаза и виноватая ухмылка не наводили на приятные мысли. Она не боялась мужчину. Девочка давно поняла: хочешь есть- плати. Нет денег- нет еды. Она пока не зарабатывала, и монеты у нее не водились. Но, как объяснил он, подвозя ее на своей старенькой «Волге», у нее, все же, имелось нечто. «Нечто» находилось под старой, заношенной юбкой и футболкой с облупленной надписью.
Он не был напористым. Наоборот, его большие руки слегка дрожали, а глаза испуганно расширялись, когда она придвигался к девочке поближе. То, что он делал с ней, сначала было странно. Мужчина прерывисто дышал, аккуратно просовывая руки под старенькую одежду, и осторожно ощупывал худенькое тело подростка.
За это он давал ей хлеб и мясо. Девочка жадно съедала их, не обращая на него никакого внимания, и вытирала губы.
-Завтра придешь?- спрашивал он, слегка краснея.- Еще принесу еды. Смотри, приходи, а то голодной останешься.
Его жена, необъятная тетя Груня, не догадывалась о пристрастиях мужа. Тот исправно выполнял свои супружеские обязанности. В дом деньги приносил, был работящим и немногословным, а что еще нужно бабе? Груня по-своему любила мужа, отвечая на его ночные ласки с жаром щедрой женщины. Она сама собирала мужу сумку на работу. Отваривала кусок мяса, картошку, заворачивала в чистую материю ломоть хлеба, клала пару луковиц, три яйца и соль во флаконе из-под какой-то аптечной мази.
Пустую сумку после возвращения мужа, встряхивала, вывешивала на веревке во дворе и, подобрав фартук, зажав его край в большом кулаке, отправлялась в огород и в курятник за новыми продуктами.
Настасья боялась возвращаться домой. Ее отчим, Сергей Иванович, никогда с ней не разговаривал, а проходя мимо, что-то бурчал себе под нос, топыря губы и потирая небритый подбородок. Мать он бил. Таскал за волосы по дощатому полу, пиная ногами и грязно матерясь. Женщина не сопротивлялась. Она молча терпела , вздрагивая от его ударов, силясь поправить задравшуюся юбку и упавшую с плеча лямку сорочки, как будто это играло столь важную роль.
Есть в доме было нечего. Мать иногда украдкой совала дочери черствые кусочки хлеба под подушку, когда девочка спала, а утром вместо завтрака ставила перед ней на пустой стол кружку молока.
Есть Настасье хотелось всегда. Возраст у нее был такой. Стремилась девочка к солнцу, пытаясь натянуть на торчащие коленки ставшую маленькой за сезон юбку и спрятать начавшую наливаться грудь под старенькой футболкой.
Именно ее грудь, упрямо не желая прятаться, привлекала мужа Груни и заставляла его, высокого и крепкого, унижаться перед девочкой и клянчить у нее разрешения дотронуться. Настасья молча смотрела, как он, вытирая вспотевший лоб и расстегивая воротник чистой рубашки, нашарив под футболкой маленький нежный бугорок, накрывал его большой ладонью и сидел так долго-долго, пытаясь унять бешеный стук сердца. Другую руку он держал на сумке с едой, как будто боялся, что девочка прежде времени попросит еду и ему не удастся ощупать ее нежное тельце.
После того, как отчим пригрозил им с матерью расправой, Настасья перестала приходить домой. Она обосновалась в сарае своей бабки на жестком, старом матрасе. Женщина, и раньше спокойно относившаяся к внезапным появлениям внучки, махнула рукой. Ковыляя по грязному подворью, она зычным голосом зазывала уток и курей, размашисто разбрасывая зерна в разные стороны, как сеятель, и любовно поглядывая на бегущую к ней, чтобы полакомиться, живность.
-Живи здесь, не жалко мне!- оглядев внучку с ног до головы, разрешила она.