Родина. Семена без земли

Осень. Утро моего двора. Пожилой бомж на разбитой скамейке делит холодную скудную пищу с бродячим псом. Невдалеке старушка в старомодном пальто кормит голубей раскрошенным батоном. Эту утреннюю привычку она привезла из далекой Голландии. Свист и шорох крыльев слетающихся сизарей, табуны поднятых в дымный воздух листьев. Ушедшими годами кружатся птицы. Резкий взмах сизо-черного крыла. Вот он, 1943 год. Протуберанец ее жизни.


Родина. Cемена без земли

Эти истории поведали мне клиенты.
– Саша! Саша! – Глаза Кати, полные слез, неотрывно смотрели на подругу. Тело вздрагивало при каждом ударе. С волчьим оскалом колченогий эсэсовец заносил плеть над изможденным телом девушки. Тупая боль в ноге противно отдавала во вспотевший затылок лагерфюрера. Осколок снаряда на восточном фронте раздробил стопу, кожаная вставка в сапоге съехала под пальцы. Ненависть к славянам придавала силы.
– Я научу вас дисциплине, свиньи! Каждый, кто не выполнит мою команду, будет уничтожен!
Огромная овчарка надрывалась свирепым лаем перед девичьим лицом. Утром мерзкая псина учуяла запах человека под нарами барака.
– Александра Николаевна! – спрашиваю я хозяйку старенького телевизора, – Ведь немцы прятали вас от налетов американцев и англичан. Почему Катя не пошла с вами?
– Охрана уводила нас в лес, полночи мы сидели на мерзлой земле, а утром усталые брели на работу. Ужасно хотелось спать. А Катя, – она больше не могла терпеть. Решила остаться в бараке и умереть под бомбами.
Я смотрю на доброе улыбчивое лицо невысокой пожилой женщины и пытаюсь представить то страшное и невообразимое время. Губка памяти впитывает обжигающие слова:
На площади в Любеке нас, славянских рабов, выставили для осмотра. Сорок третий год и мои неполные восемнадцать. Молодая немка пристально посмотрела в глаза, провела пальцем по лицу. Почему выбрала меня, худую и измученную? Не знаю. Так на полтора года я стала прислугой в доме Ирмгард. Она и сейчас жива, хотя на десять лет старше и почти ничего не видит. Недавно прислала письмо. Большими буквами просила называть ее подругой, а не гнедике фрау – госпожой.
Изредка приезжал с фронта муж Ирмы, озлобленный белобрысый эсэсовец, долго говорил с женой о войне. Ему невдомек, что я уже все понимаю. Так я узнала о наступлении Красной Армии. Сердце сжалось в комок. Наши их бьют!
Осенью сорок четвертого меня забрали в лагерь при корабельной верфи в Любеке. Холод, сквозные щели в стенах. Белье для остарбайтеров, сотканное из картофельной ботвы, не согревало. Днем изнуряющая работа по 12 часов, а ночью бомбежки и клопы. Тысячами мерзкие насекомые поднимались на потолок, а потом падали на людей. Приходилось укутывать тело в пододеяльник и укрываться одеялом. А пища! Два раза в день пресная баланда из брюквы. Больше ничего. Невыносимо хотелось даже не хлеба, а соли. Кушали за неотесанным деревянным столом. Ногами шевелить нельзя, иначе из-под стола сыпались тараканы.
Вечерами кто-нибудь из девчонок заводил наши украинские песни. Мы пели и плакали, вспоминая матерей и Родину.
Лицо Александры Николаевны качнулось в тонкой струйке канифольного дыма…

– Хасан. – Молодой худощавый араб энергично пожал руку. – Это телевизор хозяйки квартиры, она посоветовала позвонить вам. Звук пропал.
– Из какой ты страны, Хасан, где твоя родина? – после нескольких минут ремонта спросил я от скуки.
– Из Сирии, но родины у меня нет, – ответил юноша надломленным голосом.
– Разве ты не сириец?
– Нет. Я курд. Вы слышали о курдах?
– Да, слышал. У твоей родины нет своей земли.
Какую-то больную и незаживающую рану растревожил я заурядным вопросом. Неисправный конденсатор пылился на крышке телевизора, а Хасан все говорил и говорил.
– Александр, Вы счастливый человек. Пусть у вас бедная страна и скверное правительство, но на вашей земле живут умные красивые люди. Что бы ни случилось, это ваша родина. У меня ее нет. Мне некуда идти. Мой народ разобщен. Столетиями мы боремся за единство нашей земли, за право назвать Курдистан своей отчизной.
По смуглому лицу юноши медленно катилась слеза. Я положил руку на его плечо.
– Хасан, придет время и ты ступишь на свою родную землю. Твой народ ее выстрадал. Не знаю, когда это случится, но это произойдет непременно.
Араб благодарно улыбнулся и положил на стол пятьдесят гривен.
– Это много, Хасан. Работа столько не стоит.
– Я хочу, чтобы Вы взяли эти деньги. Будет возможность, выпейте за мою родину, за мой народ. Мне тяжело, Вы вставили какую-то деталь и в мою душу. Деталь надежды.

Дым рассеялся, я снова смотрю в улыбчивое лицо хозяйки.
− Весна сорок пятого принесла некоторое облегчение. Мне и Кате удавалось проносить в барак немного краски. Ночью через подкоп мы убегали к живущим неподалеку крестьянам. Красили мебель и полы. Удивительно, но немцы принимали нас хорошо. Кормили и давали еды с собой.
Нас освободили американцы. Высокие негры, даже не черные, а лиловые, как в песне Вертинского. В последние дни немцы словно забыли о нас. Не охраняли и не кормили, но работать заставляли. Некоторые русские грабили немцев, чувствующих свою вину. На руке одного рабочего красовался десяток наручных часов.
Бараки поляков и голландцев стояли рядом. Для поляков мы были быдлом, а для голландцев предметом обожания. Они любили нас, шустрых и веселых, так не похожих на женщин их родины. Один из них, высокий и светловолосый с красивым именем Ари, стал моим женихом. Нам было по двадцать.
В мае сорок пятого Ирмгард пригласила меня в гости. Трамвайчик остановился возле знакомого дома. Она и ее супруг предложили остаться у них на правах дочери. Обещали дать высшее образование и устроить на работу. Я отказалась. Моя судьба уже была связана с Ари, он сделал мне предложение, мы мечтали о семейном гнездышке в его Голландии. Ирмгард с пониманием отнеслась к отказу. Она опасалась моего возвращения в Россию. Возвращавшиеся немцы говорили об ужасном голоде в Союзе.

Ари увез меня в Гаагу. Родственники мужа, впервые увидев русскую девушку, шептались между собой: «…странно, разве славянские женщины не покрыты шерстью?»
Свекор запрещал выходить на улицу. Я говорила с сильным немецким акцентом, а голландцы недолюбливали немцев. Они презрительно называли их моффами, что-то наподобие иванов по-голландски. И было за что. Немцы ограбили этот трудолюбивый народ, почти всю молодежь увезли в Германию. Половина Гааги в первый послевоенный год ходила босиком. Однажды я не убереглась, толпа разъяренных женщин, услышав мою речь, набросилась на меня. Обычно спокойные и флегматичные, голландки рвали на мне одежду, тянули за волосы. Для них я была немкой из Восточной Пруссии. Они отпустили меня в изумлении, узнав, что я из Советского Союза.
Абсолютный аккуратизм голландцев. На ключи дома не закрываются. Полное доверие друг к другу. Молоко и творог молочники оставляют на ящиках возле подъезда. Каждый день тротуары и фасады домов хозяйки поливают водой из шланга, хотя вода не дешева. Живи и радуйся. Но счастья не было.
Голландцы скучны и угрюмы. Холод Северного моря студит их кровь. Даже песни поют, держа друг друга за руки и качаясь, словно на волнах. К этому трудно привыкнуть, особенно когда в груди звучит «розпрягайтэ хлопци коней…» Тоска и отчаяние поселились в душе. Все чаще я думала о Родине. Крепкой невидимой нитью она притягивала к себе. Иногда это чувство было невыносимо. Видимо, ошибалась мать, когда говорила, что у женщин нет национальности, она определяется по нации мужа.
Советский фильм «Гроза» с Натальей Ужвий перевернул душу. Его показывали в кинотеатрах с субтитрами. Боль в сердце от слов советского офицера, сказанных старосте в освобожденном украинском селе: «Если нас не боишься – Его побойся!» – капитан указал рукой бывшему полицаю на иконы. Здесь, в Союзе, этот эпизод вырезали. Как я хотела прижаться к родной земле!
Наконец, я решилась. С пятилетней дочерью, формально замужем за иностранцем, вернулась на Родину в Харьков. Шел 1951 год. Я хотела учиться, но в приемных комиссиях на меня смотрели как на изменницу и шпионку. Не принимали нигде, даже в гидрометеотехникум. «Какие секреты могут быть у погоды?», – спрашивала я. Мне не отвечали. Разуверившаяся, уставшая от дикой нищеты и подозрительности, без всякой надежды зашла в рентгенологический техникум. В приемной комиссии сидел изрядно выпивший физрук. И хотя прием студентов был окончен, он переговорил с директором и меня зачислили на первый курс. Так я стала рентгенологом. С передвижным рентгенкабинетом объездила весь Крым и пол Украины.
Каждый год, меня вызывали в важные кабинеты и предлагали вернуться в Голландию. С заданием, конечно. Я отказывалась, говоря о том, что Голландия – прекрасная страна, там живут хорошие люди. Меня упрашивали, угрожали, но потом отпускали до следующего раза.
– Александра Николаевна! Вы не жалеете о том, что вернулись? Что означает слово «гаага»? – полюбопытствовал я.
– Ни минуты. Мне здесь хорошо. Вы не представляете, Саша, какое счастье, быть у себя дома и ходить по родной земле! А гаага, – это гавань по-голландски.
Чиркнула спичка, хозяйка благоговейно зажгла самодельную лампадку перед ликом Спасителя: «Господи, спаси нас грешных».

Вечерний звонок. Давно знакомая женщина просит отремонтировать телевизор. Ее дочь три года назад уехала на ПМЖ в Соединенные Штаты. Нашла американца по интернету.
– Представляете, – бурчал в трубке огорченный голос, – внучку в Штаты не взяли. Медкомиссия посольства в Киеве обнаружила врожденную патологию почки. Анечка расстроена и уже неделю рыдает. Ей так хотелось жить в Америке! И возраст у девчонки не подходит, – берут преимущественно до двадцати лет, а внучке двадцать два…

Дробь голубиного клюва в мое окно. О чем предупреждает белогрудый птах? Ты добрая или зловещая птица? Впрочем, какая разница. Все переживем. Я на своей земле.