Джули

(Всем моим животным посвящается)
 
Она появилась у моей соседки так же внезапно, как появлялись и все другие, предыдущие, которые потом, так же внезапно куда-то пропадали. Вначале была лохматая колченогая дворняга, которая лениво и всегда боязливо выползала из своей покосившейся будки, стоило мне появиться во дворе, куда я обычно ходил за водой. Для сторожевого пса она была чересчур флегматичная и дружелюбная, а что хуже – довольно трусливая. Осторожно высунув свою длинную морду из своего убежища, она сначала убеждалась, что ей не грозит никакая опасность, что во дворе находятся не чужие, а свои, только после чего отваживалась на полусогнутых лапах, подобострастно явиться на свет божий, чтобы повилять грязным хвостом-обрубком  и, возможно, выклянчить кусочек-другой чего-нибудь вкусненького.
 
Впрочем, вкусненьким было все, так как псина всегда была голодной. Её хозяйка была женщина одинокая, предпенсионного возраста и часто отсутствовала дома по целым суткам – то на работе дежурила, то к детям в деревню уезжала. Так что животное часто оставалось днями не кормлено, но об этом я узнал немного позже.
 
Идя по воду, я всегда брал с собой для Лохмача (так я его назвал) какой кусок хлеба или косточку, оставшуюся после ужина, за что животина признательно и так же флегматично виляла мне хвостом, жёлто смотрела мне в глаза, после чего вместе с костью или куском хлеба исчезала в конуре.  
    
Год спустя Лохмач занемог каким-то странным недугом: отказывался есть и выходить из конуры. После чего, недолго думая, его усыпили, а лохматое тельце выкинули в овраг за домами.
 
Место сторожевого пса соседки оказалось вакантным и, по всей видимости, после недолгого кастинга на него был взят тщедушный щенок черного окраса и непонятной породы.  
 
Вначале он целыми днями сидел в конуре и отказывался казать свой черный нос наружу. Но после того как он, постепенно убедился в том, что этот мир не только короткая тяжелая цепь, промозглая конура и грязь вокруг неё, а ещё и вкусные кусочки черствого хлеба и вчерашние остатки ужина, он стал смелее, и уже жалобно поскуливая, выбегал из будки и радостно тявкал, стараясь меня лизнуть в руку.  
 
Мне было жалко щенка. Так же как и его предшественник, он был извечно голодным. Стоило мне принести ему самое несъедобное – я работал целыми днями, да к тому же холостяковал, и поэтому в доме не всегда оказывался хлеб для меня самого – как он, с жалобным воем рвал принесённое мною из рук, и часто вместе с газетой, в которую были завернуты мои скромные гостинцы, пожирал, преданно глядя мне в глаза. Один раз, вместе с овсяной кашей, он проглотил целлофановый пакет, в котором я её принёс. Я даже не успел протянуть руку, чтобы выхватить его из собачьей пасти, как того и след простыл.
 
Несколько раз я осторожно намекал соседке, женщине приятной в общении, но далекой от всяких там «городских нежностей», на то, что пса нужно кормить чаще и иногда спускать с цепи. Но заикнувшись пару раз таким образом, и прочитав в ее глазах что-то напоминавшее обиду, я поспешно умолкал. Мне не хотелось ссориться с ней, поскольку воду я брал из её колодца. Я просто продолжал носить псу все съедобное, что попадалось под руку.
 
Однако постепенно я все же поменял свое мнение о своей доброй соседушке, как женщине приятной и незлобливой. Дни шли за днями, месяцы сменяли друг друга, а тваринка в соседнем дворе превратилась из щенка во взрослую собаку. Из чахлого детеныша получилась злая рахитичная псина с вечно ввалившимися боками и голодным придурковатым взглядом.
 
Воспитанием пса никто не занимался. Да какое там воспитание! За полгода своей жизни он раза два, не более, был спущен с цепи, после чего выписывал такие дикие кренделя вокруг моего дома, прыгал грязными лапами на меня, лизался, как полоумный, лаял на всех подряд, что я подумал, что мне лучше ретироваться – не ровен час, опьяненный собачьей свободой, он еще покусает меня.
 
Хозяйка дала ему громкое имя Бастер (что в переводе означало «Разрывающий на части»), о чем, видя мое неравнодушие к нему, не преминула мне сообщить. Однако место у будки Бастера по-прежнему было страшно загажено. Так как цепь, на которой сидел этот «Разрывающий на части», была не более полутора метров в длину, то пес облегчался практически там же, где ел и спал. К будке нельзя было подойти, чтобы не наступить на одну из им оставленных собачьих мин. Только тогда я начал понимать народную мудрость и народную реальность, им же, народом, и создаваемую: что значит «Как с цепи сорвался», «Собачья жизнь», ну а позже и еще более грустную истину «Собаке – собачья смерть».  
 
Закончилось все, как всегда, печально. Как-то, придя с работы в соседском дворе я услышал страшный крик чьей-то избиваемой плоти. Поспешив на выручку, я обнаружил банальную правду: соседка била Бастера по чем попадя за то, что тот придушил одну из её куриц. Бичевание происходило в присутствии ее маленьких внуков, которые с ужасом и любопытством с почтенного расстояния взирали на экзекуцию. Я решил не вмешиваться, да и наказание к моему приходу уже закончилось. Бастер поскуливая, заполз в свою будку, и больше я его уже никогда не видел.
 
На следующий день я по привычке принес ему что-то поесть, но обнаружил лишь валяющийся в грязи ошейник. Полный самых дурных предчувствий, я приходил еще два раз, но конура была по-прежнему пуста.
 
Неделю спустя я встретил соседку по дороге на работу и поинтересовался, куда пропал пес. «А, поганый был собака. Отдала его» - заявила она. Но что-то мне подсказывало, что той, рахитичной и вечно голодной скотинки давно нет в живых. Что и его постигла невеселая участь Лохмача.
 
В деревне, знаете ли, особо не церемонятся с собаками. Возьмут щенком, наденут на шею тяжелую, холодную цепь – охраняй дом и имущество. Правда, в миску часто забывают пожрать положить, а то и вовсе днями не кормят и месяцами с цепи не спускают. И вот, сидит такой сторожевой пес днями и ночами на цепи, которая метра полтора в длину – не больше. Зимой коченеет в промозглой будке при двадцатиградусной стуже, летом его поедом едят блохи и клещи, ну, а уж ежели провинился он в чем, его, в лучшем случае, как того пса в мультфильме «Жил-был пёс» пинком под зад себе пропитание искать отправят. Но чаще собаки «исчезают», а может, попросту дохнут – я не знаю, только, как говорится, рабочая ротация у них – раз в три года. Во всяком случае, я говорю, исходя из своего опыта.    
 
Так же исчез и чернявый Бастер, а его место заняла маленькая чрезвычайно трогательная собачка, окрасом напоминавшая немецкую овчарку. Появилась она перед самыми холодами, и мне ее, оторванную от мамы и брошенную в чужую холодную конуру, было особенно жалко. (Я то, в отличие от нее самой, уже предвидел, какая мачеха-судьба ее ждала).
 
С глазками – влажными, смотрящими в самое сердце бусинками, смешно повисшими вперед ушками и стойкой «Возьми меня к себе. Я буду твоим преданнейшим другом», она мне была словно каждодневным укором за всех своих дворовых собратьев.
 
Позже я узнал от ее хозяйки, что это девочка, и проникся к ней еще большей жалостью, и уже не просто прикармливал ее, а трепал по холке и гладил ее холодный черный нос. И тут же, почему-то, назвал её Джули.  
 
Вначале Джули, как и ее предшественники, так же ни за что не хотела покидать свою холодную обитель, боязливо забившись в дальний угол и дрожа всем телом. Но постепенно, при помощи хлебушка и сахара, мы с ней сдружились, и теперь всякий раз  почуяв меня, идущим с работы или на работу, она выбегала из будки и принималась так жалобно тявкать, что я ускорял шаг, дабы сердце мое не разлетелось на маленькие острые кусочки, давая себе обещание первым делом принести ей что-нибудь вкусненькое и погладить холодный нос.
 
На этот раз я уже не ограничивал себя куском хлеба или вчерашними остатками, а нес, все, что было, лишь бы Джули не оставалась голодной: я делил с ней суп, который ел сам, картофельные драники, мясной рулет.
 
В холодную будку я принес и постелил ей свой старый свитер. И что меня особенно порадовало – да нет, я просто возликовал -  это то, что когда наступили Крещенские морозы и я по привычке ринулся к Джульке, чтобы хотя бы накормить её, если не согреть, я обнаружил ее жалобно тявкающую за закрытой дверью соседушкиного дома. Значит, в хозяйке что-то сдвинулось, пошевелилось что-то человеческое, раз она  не погнушалась взять к себе в сени дворняжку, чтобы не дать ей замерзнуть в тридцатиградусную стужу. Значит, и горбатого не только могила может исправить, а капля воды камень точит. Значит, и в этом моя маленькая заслуга.
 
Джули, почуяв меня, жалостливо лаяла за запертой дверью, скреблась лапами, просилась ко мне, а я стоял там, перед запертой дверью, дрожа от ночного холода, но на сердце мне было горячо-горячо. Я словно был впервые влюблен, опьянен, оглушен по голове чем-то таким хорошим и добрым, от чего сладко посасывало под ложечкой и шумело в голове. С неба, в желтых брызгах дальнего фонаря, в студеном воздухе, как в замедленном кадре, парил крещенский снежок. Джули вдруг замолчала, и внезапно наступила такая вселенская оглушающая тишина, что мне показалось – я один на Земле. А может, уже и не на Земле, а где-нибудь на небе. Или ещё где. Мне вдруг почудилось, что я уже умер и мне очень хорошо, и что это вовсе не я, и не здесь, и не сейчас.    
 
Хозяйка также притащила какое-то тряпьё в Джулькину конуру, а на следующий день, почти гордясь собой, рассказывала мне, что взяла собаку в сени: «Может ведь замерзнуть в такие то морозы».
 
Я был ей за это очень благодарен и поспешил изменить о ней своё мнение. Люди часто творят зло ненамеренно. Просто они, в силу своего невежества, не задумываются над тем, что делают или, наоборот, что не делают. Редкий человек творит зло умышленно, ради самого зла.
 
Наступил март. Дни стали длиннее. Джули нормально развивалась, на глазах превращаясь в красивую черно-палевую овчарку с легкой дворовой примесью. Ее уши, по-прежнему забавно свешивались вперед, а глаза блестели здоровым блеском.
 
Хозяйка уже довольно часто спускала ее с цепи и тогда та, заискивая и лебезя, как все собачьи представительницы своего пола, ползала у моих ног, ни за что не желая подниматься.
 
Она была довольно игривой собакой. Прыгнет на колени, оттолкнется и с жалобным лаем увлекает за собой. Вернется, крутя хвостом, как пропеллером, снова скакнет на колени, припадет по-пластунски к земле, и снова прочь. И так пока ты измазанный грязью ее лап не крикнешь на неё, не зло так, не махнёшь рукой: «Ну! Хватит!». Тогда она весело кинется от тебя, остановится, гавкнет разок-другой, но уже поостережется прыгать на тебя.
 
Однако доброе и хорошее – только тогда доброе, когда ему противостоит дурное. Только в сравнении и сопротивлении оно может быть. И никак иначе. И, увы, дурное часто побеждает. Или нам так кажется, кажется,  потому что то хорошее, что было, продолжает жить в нас с удвоенной силой.
 
Я навсегда запомнил тот день. Вернувшись с работы и отправившись, по привычке, кормить Джульку, я увидел то, что заставило меня отбросить свой сверток в сторону и в ужасе выбежать со двора, чтобы как-то прийти в себя.
 
Сначала я не совсем понял, что я увидел. Зрелище было настолько необычное и непонятное, что человеку с нормальным восприятием действительности трудно так, сходу, осознать увиденное. Перед конурой вперемешку с грязно-бурой жижей, вывалянное в грязи, на земле валялось что-то отдаленно напоминающее большую бесформенную кучу тряпья или разорванную шкуру какого-то животного.
 
Не осознав, что я увидел глазами, я тот час понял, что я увидел сердцем. Это была она. Я не разобрал, где у нее голова, где лапы, в таком бесформенном и безобразном виде она мне предстала, но я точно знал, что это она.
 
Глубоко вдохнув несколько раз до головокружения, я вернулся к ее конуре и уже мог различить и неестественно вывернутую шею, с головой повернутой вокруг своей оси, и переломанные во многих местах лапы, которые были согнуты и вывернуты так, как у здорового животного они сгибаться не могут. Ее брюхо было вспорото в нескольких местах, и сквозь продольные раны-щели выглядывало то, что когда-то, наверное, было внутренностями. Один глаз-бусина был широко открыт и из буро-желтой грязи смотрел на меня.
 
Она была по-прежнему на цепи, которая, так же как и ее тело, была втоптана в грязь множественными тяжелыми следами, которые превратили место перед будкой в грязное болото.
 
Там же, в метре от того, что вчера еще было Джулькой, в грязи валялись две ржавые трубы со следами крови и шерсти бедного животного. Не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы тотчас уяснить, что Джули была до смерти забита этими трубами.
 
Ее били так нещадно, с такой силой и ожесточением, что когда я клал ее останки в  мешок, чтобы похоронить в овраге за домами, ее лапы складывались наподобие метровой линейки, а голова болталась, как у недавно умерщвленной курицы, а сквозь грязь отчетливо прощупывались острые концы переломанных костей.
 
Кто и почему совершил это жестокое преступление, за которое никогда не будет наказан, я узнал много позже. Одни соседи говорили, что слышали, как собака кричала, но они не вышли, так как были заняты, да и вообще, их это не касается. Другие рассказывали, что видели трех или четырех подростков с палками во дворе, но те вскоре бесшумно исчезли.
 
Я и сам закрутился. На работе появились проблемы, которые мне нужно было решать, потом я решал какие-то другие вопросы, потом еще и еще, и через две недели я, признаться, уже почти не вспоминал о Джульке, так я был занят.
 
Однако через хозяйку  и ее подругу, которая часто ходила к ней, я все же выведал, что собаку забили молодые люди, которые не раз лазили за яблоками и еще за чем-то во двор. То ли собака залаяла – она умела так жалобно лаять, что становилось не по себе – то ли ребятам были под кайфом и им захотелось повеселиться – кто его знает. Короче в ход пошли металлические трубки. Удар, другой, третий. Ну, а там только добивай!
 
Хотя я уже не так по-детски сентиментален, как некогда, когда в восемь лет рыдал на Белым Бимом, и на своем веку видел и переживал не только смерть животных, но и близких мне людей, Джулькины глаза черными бусинами из под свисающих ушей-кисточек по-прежнему смотрят на меня откуда-то оттуда, из нашего прошлого, в котором мы могли так много сделать, изменить мир к лучшему, а сделали так мало. Сделали так мало.