Какая я дура! Жизненные истории.

Уютно устроившись под одеялом, она блаженно улыбнулась, протянула руку и наугад выбрала книжку из стопки только что купленных, но еще не читанных. И так же наугад раскрыла ее.

Ты никогда не выйдешь замуж, дура.

Ну, что насупилась и смотришь хмуро?

Захлопнула книгу. Посмотрела в потолок, чувствуя, как тоска наполняет душу мутными своими водами, и вновь раскрыла томик на том же стихотворении, благо палец остался между страниц. Медленно прочла до конца. В конце было:

...как Жанна д`Арк.

А мне нужна баба

Ранимая и чтоб была слабой.

А ты вся в образе,

ты вся под гримом,

И мужики как поезда — мимо.

Потом прочла самое первое стихотворение, второе и дочитала томик до конца. От тоски и следа не осталось, душу теперь распирали злость и желание удавить автора. Все стихи были про нее, они безжалостно раздевали донага, как дождь раздел Гамлета в любимом ею спектакле Некрошюса, придумавшего для принца рубашку из тонкой рыхлой бумаги.

Дурацкая фамилия автора — какой-то Алекс Звездочет — ей абсолютно ничего не говорила. А вот он, гад такой, знал про нее все и даже то, чего, казалось бы, никак не мог знать.

Она выключила ночник, но уснуть не получалось.

Она включила ночник и снова взяла томик стихов. И только тогда заметила, что первая страница прилипла к обложке. Поддела ее ногтем и... Там был портрет автора, в который она всмотрелась, узнала, ахнула и задохнулась. Никакой это не Звездочет, а Абакумов. И не Алекс, а Игорь. И его двадцатилетней давности фотография, точно такая, как на их общей школьной, где они — каждый в своем овале — одинаково окаменело таращились в объектив. Кроме Абакумова, который единственный смотрел в сторону. Единственный из мальчиков был без галстука, в расстегнутой клетчатой рубашке, и единственный коротко, не по моде подстриженный.

Абакумов, по кличке «звездочет». Тихий, неприметный парень, который за все школьные годы удивил только раз: будучи круглым середнячком, он имел отличную оценку по астрономии, предмету никому не интересному, кроме него и училки — зловредной очкастой аспирантки, млевшей при ответах Абакумова, который невесть откуда знал астрономию вдоль и поперек. Из-за него все остальные имели в лучшем случае «хорошо», даже Яновский — претендент на золотую медаль, так ее и не получивший.

Впрочем, нет. Абакумов отличился еще раз, но об этом знала только она. На выпускном балу он пригласил ее на танец, оттоптал ей новенькие туфельки, а потом сказал, как всегда глядя в сторону: «Мне нужно тебе что-то сказать, приходи к спортзалу». Ей совсем не хотелось, но она пришла. Так, из любопытства. А точнее, назло Яновскому, который приглашал и приглашал на танец Танечку, эту дуру набитую, хотя и отличницу.

У спортзала было темно, она уже повернула назад, но Абакумов, шагнув из темноты, взял ее за руку и сказал, на этот раз глядя в глаза прямо и твердо: «Я тебя люблю. Будь со мной всегда». Она не успела придумать, что ответить, поэтому из нее вылетело девчоночье «ты что, дурак?!». Обозлившись более на себя, чем на него, резко вырвала руку, шпильки туфель скользнули по паркету, она едва не растянулась, разозлилась вконец и ушла, красиво подобрав подол бального платья.

И все. И никогда больше Абакумова не видела и вообще о нем забыла. Лишь один раз, лет через десять после выпуска встретив всезнающего Яновского, без особого интереса спросила, кто где из их класса, и прыснула от смеха, узнав, что все ребята устроились и живут нормально и лишь один Абакумов звезд с неба не хватает, работая страховым агентом. Ха, вот тебе и звездочет! И вскинула ресницы, услыхав, что сам Яновский уже написал диссертацию и скоро поедет на стажировку за границу. Стала привычно кокетничать, что привело их сначала в кафе, а потом в чью-то чужую квартиру, после чего Яновский на такси отвез ее домой, поглядывая то на счетчик, то на часы и противно шмыгая носом.

К своим теперешним «без пяти минут сорока» она уже так привыкла к этому озабоченному поглядыванию и шмыганию перепихнувшихся с ней мужичков, что даже перестала раздражаться, воспринимая это как неизбежную кару за свои безоглядные попытки выбраться из беспросветного одиночества...

Она отбросила одеяло и стала лихорадочно рыться в ящиках стола, пока не нашла рассыпающуюся записную книжку с эмблемой московской олимпиады на обложке.

Утром позвонила Яновскому. Его мама степенно ответила, что Олег Павлович в Англии и назад будет не скоро. Чувствуя, что единственная ниточка, которая могла привести к Абакумову, обрывается, она спросила, а не знает ли мама случайно что-нибудь про их с Олегом Павловичем школьного товарища Игоря Абакумова. Мама, как и сынок, была всезнающей, а потому с ходу назвала «учреждение», где Игорь Николаевич «служит».

Она позвонила в справочную и злорадно усмехнулась, узнав, что учреждение то было страховой компанией. Где ее долго и нудно перебрасывали с телефона на телефон, пока она не взорвалась, выпалив холодно-вежливой девице: «А ну-ка, милочка, передайте неуловимому Игорю Николаевичу, и немедленно: его хочет видеть Ольга Козлова!» Девица попросила подождать и отключилась, включив Моцарта. Телефонный Моцарт звучал долго, но зато она успокоилась и поэтому даже не успела вновь взорваться, услыхав девицу: «Игорь Николаевич ждет вас завтра в 18.30. До свидания». Возмутило ее не то, что Абакумов даже трубку не взял, а эти учрежденческие «18.30», а еще точнее эти жалкие «30».

***

Она вошла в огромный пустой вестибюль ровно в 18.25. Явно ожидавший именно ее немолодой седовласый мужчина в строгом костюме кивнул охраннику и бесстрастно улыбнулся ей: «Прошу вас, Ольга Антоновна». И молча пошел впереди.

Пока шли по мрамору коридора, пока плыли в зеркальном лифте, покуда снова шли коридором, но уже с мягким ковровым покрытием, в голове у нее мелькали мысли то про ее отчество, откуда-то известное седовласому джентльмену, то про юбку, которая непрестанно липла к ногам, то про помаду, которая в ярком свете оказалась неудачно выбранной, и ей было все очевиднее, что со вчерашнего вечера она повела себя как полная дура и все затеянное ею опять больно ударит по ней же.

Седовласый открыл высокую дверь, предлагая войти, и закрыл, оставшись за порогом. И она оказалась в громадном кабинете без потолка. Нет, наверное, потолок был, но так высоко, что в свете настенных бра его было не разглядеть. Зато вдали виднелся большой рабочий стол, мягко освещенный высокой настольной лампой, но он был девственно пуст, ни одной бумажки, и кресло было пусто.

«А стены кабинета были отделаны панелями ценных пород дерева, и на них висели картины старых мастеров», — всплыла зачем-то прочитанная недавно строчка, и она в растерянности повернулась, словно ища картину. И таки нашла, и была та картина действительно старинной. А под ней, чуть склонив голову, стоял Абакумов. И улыбался.

- Здравствуй, Ольга.

- Здравствуй.

Он вышел из полутьмы, взял ее руку, поднес к губам, твердо посмотрел прямо в глаза и молча протянул пять длинных бордовых, дивно пахнущих роз. Но не розы ее ошеломили, а открытая и волнующая мужская улыбка, которая удивительно шла ему и которую она видела впервые. А еще ненароком отметила безукоризненно белоснежную рубашку, очень дорогой галстук и стильную, чуть удлиненную прическу от очень хорошего мастера. И часы от Патек Филиппа...

- Прошу.

Он взял ее под руку — взял уверенно, очевидно и мысли не допуская о возможном сопротивлении — и подвел к столику с двумя креслами. Сели напротив друг друга, помолчали. Она положила на стол розы — как линию раздела провела. И и тут же вынула из сумочки томик стихов, молча и с достоинством — как и было задумано — обозначив причину визита. На лице Абакумова хоть бы один мускул дрогнул, в глазах ни удивления, ни вопроса.

Она хотела было рот раскрыть и гордо спросить: «Ну, и как прикажешь это понимать?» — но вдруг к ужасу своему поняла, что она не просто дура, а дура в квадрате. «Господи! А с чего это я взяла, что стихи именно про меня?!» И от столь простой, но запоздалой мысли ей стало так стыдно и горько, что губы мелко задрожали и она их закусила, некстати вспомнив про неудачно выбранную помаду... Тут и слезы навернулись. Она раскрыла сумочку, глянула в нее и расстроилась совершенно: вот недотепа, салфетки для носа и те умудрилась оставить дома.

Абакумов наклонился и протянул свой носовой платок, да такой чистоты и белизны, да таким неброско-галантным жестом, что слезы покатились уже горохом, капая на злосчастную светлую юбку.

Деваться было некуда, а потому она платок взяла и решительно высморкалась. И все сразу прошло, и мимолетный стыд тоже.

- Вот что, Игорь Николаевич, я вам скажу!..

Абакумов откинулся в кресле и чуть-чуть приподнял бровь.

- Это ведь ваша книга?

- Моя.

- И кабинет этот тоже ваш.

- Да, мой.

- И эта страховая компания, конечно, тоже ваша. Вы ее президент, не иначе.

- Да, Ольга. Но...

- Вот именно — но! Но вам еще очень захотелось, чтобы одна ваша бывшая одноклассница, в свое время не разделившая ваших юношеских чувств, прочла ваши жестокие стихи, узнала бы в них себя, пришла бы к вам вот в этот кабинет, обомлела бы и поняла, какая она была дура двадцать лет тому назад, как много потеряла, не оценив вас, и что вся ее жизнь именно поэтому и не сложилась. Вы очень захотели, чтобы, поняв это, она прямо здесь, в ваших президентских апартаментах изошлась бы вся слезами и соплями. Так ведь? Вы ей и платочек приготовили... А чтобы она разницу между собой и вами как следует прочувствовала, вы назначили ей не свидание, а время приема — в 18.30... Эх ты, звездочет!

Сказала как отхлестала, но проговорила все это почему-то в стол и, лишь проговорив, вскинула голову. Абакумов смотрел на нее, но вовсе не так, как по ее представлениям должен бы смотреть негодяй, которого только что поймали за руку и пригвоздили к позорному столбу. Это был добрый и сочувствующий взгляд старшего брата, слушающего сестренкины девчоночьи проблемы и уже знающего, как ей помочь.

- Ольга, этой книжке уже лет пятнадцать. Ты просто не обратила внимания на год издания. Стихам и того больше. И они вовсе не про тебя. И ни про какую другую. Я их писал, все выдумывая. Наивно хотел утопить в них свою обиду. В юности такое случается... При этом и мысли не было их публиковать. Согласился исключительно из-за денег, у меня тогда были очень трудные времена... О твоем желании встретиться секретарь сообщила мне в Цюрих. Самолет прилетел в 17.30... Что тебе предложить — чай, кофе?

От стыда и отчаяния ей стало тошно. Где-то там высоко наверху что-то с треском лопнуло и с высоты невидимого потолка на нее стало сыпаться вперемешку все то, что накопилось в ней самой за все ее «без пяти минут сорок», и был это лишь сор, мусор, никчемный пыльный хлам... Вид у нее, наверное, был и жалкий, и смешной, потому как Абакумов улыбнулся. А может, ободрить хотел.

- Вот видишь, Игорь, как у меня все... как все нескладно... Прости, я хочу уйти.

И не успел Абакумов ответить, как она уже была у двери, за которой прохаживался седовласый, который бесстрастно произнес дежурное «прошу вас, Ольга Антоновна», и они пошли по коридору, утопая в мягком ковролине, и от этого казалось, что идет она, земли под ногами не чуя, но, увы, не от счастья.

- Оля... — раздалось сзади.

«А, ну да, розы...» — вспомнила она, оборачиваясь. И пока оборачивалась, успела подумать, что синтетическая юбка, наверное, некрасиво облепила ее ноги...

Роз в руках у Абакумова не было. И улыбки на лице тоже. Да и само лицо было каким-то странным... мальчишеским, что ли.

- Оля, я хочу, чтобы ты знала: я буду любить тебя всегда. Такую, какая ты есть. Даже если ты не со мной.

Земля качнулась и таки ушла из-под ног. И уже падая Абакумову на руки, она успела самым краешком уплывающего сознания отметить, что руки у него сильные и что он не носит обручального кольца и, возможно, поэтому за все время ни разу не глянул на свои часы от самого Патек Филиппа.

Вова ЭНГЕЛЬГАРДТ .