Притча

Давным-давно, когда-то, в старину,
в местечке, где – не знаю, врать не буду,
жил-был еврей, каких полно повсюду,
и он имел красавицу-жену,
шесть дочерей, пасхальный лапсердак,
подсвечники, где быть субботним свечкам,
и дом на три окна с резным крылечком,
а в доме том – и погреб, и чердак,
за домом – двор, сарайчик во дворе,
в сарайчике – и куры, и цыплята,
и козочка, как рэбэ, бородата,
всего полно! Как снегу в январе.

И вот однажды, летнею порой,
под вечер… Чесночёк растёт на грядке,
детишки во дворе играют в прятки,
визжат, смеются, заняты игрой,
жена невдалеке доит козу,
еврей сидит на вымытом крылечке
и думает: вот, я живу в местечке
и на себе весь этот воз везу
с утра до ночи, дел невпроворот,
хозяйство, огород, жена и дети,
и ничего на целом белом свете
не вижу дальше собственных ворот.
Но где-то там – как хочется туда! –
за лесом, за рекой, за косогором
есть, говорят, огромный мир, в котором
иные люди, судьбы, города,
иное счастье… Что же там окрест?
Дай Бог увидеть всё, покуда зрячи!..

(Ах, не случайно в поисках удачи
мы тяготеем к перемене мест.)

Смеркалось. Проплывали облака,
менясь на ходу то так, то этак.
Жена в корыте искупала деток,
дала им всем напиться молока
и уложила на ночь, а поздней,
когда луна из туч всплыла наружу, –
“Уже и спать пора”, – сказала мужу
и в дом ушла, и он пошёл за ней.
И он пошёл за ней, и лёг в кровать.
Он думал: каждый день одно и то же,
зачем всю жизнь свою я должен, Боже,
здесь жить, любить, смеяться, горевать?

О, вечный зов души, как вечный зуд!..
Проснуться рано утром, спозаранку,
взять в руку хлеба свежего буханку
и – в дальний путь! Родная, зай гезунт!..
Конечно, жаль жену и дочерей,
но глядя вдаль, на прошлое не сетуй.
Даст Бог, не пропадут!..
И с мыслью этой,
в-сердцах обняв жену, уснул еврей.

Он спал, как спит встревоженный сурок.
Встал до зари, умылся втихомолку,
собрал мешок, надел свою ермолку
и, помолившись, вышел за порог.
Жена и дети спали крепким сном.
Не думали, увы, и не гадали,
что он уйдёт от них в иные дали –
поплачут ли и вспомнят ли о нём,
кто может знать?..

Теперь сойти с крыльца,
а там – коротким шагом, вдоль дороги,
свернуть направо возле синагоги,
и дальше – мимо дома кузнеца,
акцызной лавки, лавки дровяной,
пекарни, где полно свежайшей сдобы,
и доктора, что лечит все хворобы,
и бондаря, и свахи, и чайной.

Притихшие базарные ряды,
дома, где люди спят ещё, амбары,
заборы, мостовые, тротуары,
фруктовые обильные сады,
а там уже, куда ни глянь – поля,
широкие поля, и рожь, и гречка.
Околица. Кончается местечко.
Но, к счастью, не кончается земля.



И было утро, а за утром – день.
И шёл еврей по тропам и дорогам,
он полем шёл, и лесом шёл, и логом,
и мимо незнакомых деревень,
а к вечеру, уже не чуя ног,
не обладая мощью Геркулеса,
вблизи дороги, на опушке леса,
сняв сапоги, под деревом прилёг –
и в добрый час! Но прежде, чем уснуть,
носки своих сапог направил мудро
в ту сторону, куда ему наутро
держать благословенный Богом путь.

Он крепко спал. Вечерняя заря
сошла на нет. Повеяло прохладой.
Звезда сияла яркою лампадой
над мирно спящим, сон ему даря…

Тем временем, пока народ честной
в глубоких снах витал меж эмпиреев,
какой-то путник, тоже из евреев,
шёл не спеша дорогою лесной.



Куда его нелёгкая несла?
Быть может, некий местный балагула
брёл, пьяный, после крепкого загула
ко вдовушке из дальнего села?
А может быть, заезжий гимназист
в своей фуражке форменной зелёной
шагал со сходки революционной,
марксист несчастный, с виду неказист?..
Не знаю сам, откуда он возник,
и я б, возможно, с кем-нибудь поспорил,
что это был рэб Гершл Острополер –
пра-прадед мой, затейник и шутник.

Он шёл себе по лесу, одинок,
над буднями свободным духом рея,
и он увидел спящего еврея
и пару незаношенных сапог
и подошёл. Замечу в свой черёд,
что шутка сердцу – как желудку пища:
он поднял сапоги за голенища
и тихо развернул наоборот,
а сам исчез, растаял в двух шагах,
теперь ищи его по белу свету!
А кто он был – Бог весть. Ушёл – и нету.
Не в нём тут дело, дело – в сапогах.

(Вы спросите: а как же наш герой,
и что же с этой притчею старинной?..
Он спал. Земля была ему периной,
хотя, признаться, несколько сырой .
Куда меня заводит мой рассказ –
не ведаю ни слухом и ни духом.
Как часто нам земля бывала пухом!..
Да будет пухом и в последний раз!..)

И ночь прошла. Заря сменила тьму.
Вставал рассвет, на горизонте рдея.
Еврей проснулся: что я? кто я? где я?
куда иду, зачем и почему?
Но вспомнил. Встал, обулся, взял мешок
и – в путь, что был заранее намечен:
в ту сторону, куда вчера под вечер
направил он носки своих сапог.

И вот опять – поля, луга, леса,
холмы, овраги, липы и берёзы,
и пыль, и зной, и мухи, и стрекозы,
и скрип колёс, и птичьи голоса.

А там уже и полдень, а за ним,
глядишь – и солнце клонится к закату
монетой, предназначенной в уплату
за день, что тает, временем гоним…



Идёт еврей – на холм, потом с холма,
кусты, ручей, через ручей – дощечка,
а впереди – какое-то местечко
виднеется, амбары и дома.
Туда ведут несчётные следы,
ещё и не затёртые, живые.
Заборы, тротуары, мостовые,
притихшие базарные ряды…

Еврей глядит: здесь свахин дом, а вот
чайная, вот и бондарь – до чего же
всё это удивительно похоже
на те места, откуда он идёт!
Тут и кузнец, и пекарь тут – вейз мир! –
и даже доктор, лечащий хворобы!..
Не может быть, ах, быть не может, чтобы
был так однообразен этот мир!

О, если б знать заранее о том!
Но кажется: пройди ещё немного,
сверни налево там, где синагога,
и вдруг увидишь свой родимый дом!
И правда – вот он, до чего похож!
И что-то в нём мерещится родное,
хотя крылечко, вроде бы, иное,
Бог с ним, c крылечком, что с него возьмёшь!..
За домом – двор, сарайчик во дворе,
а в нём, видать, и куры, и цыплята,
вот козочка, и тоже – бородата,
как рэбэ, и бородка в серебре.

Вот женщина выходит на крыльцо,
и у еврея вдруг мороз по коже,
ещё бы: до чего ж она, о Боже,
похожа на жену – одно лицо!..
За нею – дети (значит, есть и муж),
шумят, щебечут, словно птичья стая,
пять девочек, но нет – ещё шестая!
Шесть душ детей, и у него – шесть душ.

А женщина ведёт еврея в дом,
он моет руки и за стол садится,
вокруг него – приветливые лица,
обедают все вместе, а потом,
поверженный в усталость и покой,
еврей сидит, как пуриц, на крылечке
и думает: вот, я – в другом местечке,
а разницы не вижу никакой.

Везде одно и тоже – и места,
и люди, и дороги, и природа,
всё то же солнце льётся с небосвода,
другой верстой сменяется верста.
Куда идти? Печаль свою уйми
по прежней жизни, по жене и детям –
дай Бог вовеки горя не иметь им!..
Вот женщина живёт одна с детьми.
Она семью содержит молодцом,
ей, видно, не страшны ни зной, ни стужа.
Останусь тут и буду ей за мужа,
а детям – хоть приёмным, но отцом.

Так думал он. Тем временем она
управилась неспешно с детворою,
подсела тихо к нашему герою,
и так они сидели дотемна.
И вдруг она придвинулась тесней
к нему, прильнула, словно пластырь к ранам, –
“Идём, – сказала, – спать уже пора нам!” –
и в дом ушла, и он пошёл за ней.
И он пошёл за ней, и лёг в кровать.
Всё было так привычно и уютно,
как там, откуда он вчера под утро
ушёл миры иные открывать…

Так ночь прошла. И день прошёл. И год.
И много лет умчались год за годом.
И жизнь текла то горечью, то мёдом –
семья, хозяйство, дом и огород.
И наш герой был женщиной любим,
и сам любил, и был наполнен этим.
Он стал родным её чудесным детям,
а дети, в свой черёд, гордились им.

Какая-то волшебная звезда,
тепло и свет роняя с небосклона,
к нему была, как видно, благосклонна,
и он – он счастлив был. Но иногда…

Но иногда, в полночной тишине,
его терзала горькая утрата:
он вспоминал о том, как жил когда-то,
о дочерях, о брошенной жене
и тосковал. В тоске своей немой,
не проронив ни звука, ни словечка,
он видел вновь родимое местечко
и в мыслях повторял: “Домой, домой!…”

Ах, наша жизнь! Наладится с трудом –
придёт судьба и всё переиначит.
“Домой, домой!” – душа зовёт и плачет.
А где наш дом?
Кто знает – где наш дом?..

(с) Наум Сагаловский