За высокую культуру быта

Вокруг сборника «Уже навсегда»

«Мне было шесть лет. Надо сказать, что для своих лет я выглядела очень молодо, больше пяти мне никто не давал, — рассказывает Лена. — Жила я с бабушкой. У отца давно была новая семья, и он изредка, раз в году, брал меня в гости. Мама устраивала личную жизнь, и видела я ее раза два-три в месяц...»

Чернобыль спас от интерната

И эта хорошо сохранившаяся Лена решает посетить отца. Она знает адрес, но это другой конец города, самой не добраться. Тогда она прикидывается потерявшейся, надеясь, что добрая тетя из толпы отвезет ее по нужному адресу.

Но тетя отводит Лену в милицию, и Лене страшно, потому что она нередко звонила вместе с прочей озорной детворой по ноль-два с телефона автомата и говорила всякие глупости.

«Какой ужас, — подумала я, — сейчас милиция на меня посмотрит, сразу узнает и скажет: «Аааа, это та самая девочка! Которая балуется с телефоном-автоматом!»

Но в отделении вдруг оказывается сосед дядя Витя, работающий тут милиционером.

«От тюрьмы меня отмажут», — с облегчением подумала Лена.

И впрямь отмазали.

А вот Саше, чьи злоключения начинаются тоже в шесть лет, было очень непросто отмазаться от балета. Его отдали в соответствующий кружок в Люберцах, мучили там позорными для мальчика красными колготами, заставляли тянуть носок и всячески культурно измывались. Саша чертыхался, но носок тянул хорошо, и его решили определить в Московское хореографическое училище, где не только колготами мучают... где вообще интернат.

Когда мне было шесть лет, рядом с моим домом располагался детский сад типа интернат. Я уже что-то понимал и избегал встречаться взглядами с гуляющими (за с виду совсем нетюремной, маленькой оградой) детьми.

Но Сашу не приняли — не потому, что плохо плясал, а потому, что из-за Чернобыльской аварии всех украинских мальчиков и девочек, приехавших поступать в московское училище, было положено принимать.

Казалось бы, решение проблем одних за счет других, перетягивание одеяла... Саша, может, стал бы великим барышниковым-нуриевым, да и украинские дети — что? — ужели все были из зараженной зоны?

Но в этом деле лучше перестраховаться, даже если из соседних с аварийной областей, и Саша вроде не скорбит, а нуриевы, что нуриевы, по мне бы хоть и иссякли звезды в отечественном балете, вот уж без чего я точно перетопчусь.

Или я неправильно рассуждаю?

Почти каждый из фрагментов книжки – а их в ней около ста – даст пищу для дискуссионных рассуждений.


Никогда не видеть моря

Книга вышла летом, в «межсезонье», и для нее это кстати: «Уже навсегда» из тех изданий, которые надо брать с собой на пляж. То есть этот полезный совет не для романтической молодежи, а для тех, кто отдыхает с семьей.

Сто историй из детства, рассказанные теми, кому сейчас от тридцати до сорока: актерами, поэтами, музыкантами, писателями. Небольшой, не совсем туристический (поскольку квадратный), но все же удобный легкий формат, яркие цветные — тоже с «летним» вкусом! — картинки, нарисованные авторами книги тогда же, в семидесятых и восьмидесятых. Надо же, сохранились. Не исключено, потому сохранились, что тогда дети рисовали меньше. Сейчас настолько всего много, флюоресцирующих карандашей, гелиевых фломастеров, возможностей отксерить, нарисовать в фотошопе, распечатать и раскрасить... Единица детского творчества создается легче, и меньше мотивов ее беречь.

Полосатые шезлонги, мокрые бретельки, стакан с чем-то зеленым и холодным, два мяча взяли из гостиницы, глупо, один все время вываливался по дороге. Сумку с провизией передвинуть в тень. Ведерко, совок, печенье, ссадина. Старший ведет младшую к фонтанчику. В паузе очень удобно прочесть одну историю, на пару страниц. Коротко, и всем интересно.

Вот учительница в школе, человек типа «мир создан мне на погибель», среди учительниц такие культивировались, да и, наверное, продолжают. Заходит в класс:

— Так! Тихо, я сказала! Встаньте те, у кого есть дома цветной телевизор!

Не ожидающие ничего хорошего, робко поднимались с мест первые жертвы.

— Ага. А теперь те, у кого есть дача!

Потом вставали дети владельцев автомашин, носителей золотых колец-сережек-зубов, мохеровых шарфов, шапок из черно-бурой лисицы и имеющие в квартире «стенку» с хрусталем. И начиналось:

— Буржуи! Ненавижу вас, всех ненавижу! Я, честный человек, простой советский учитель, не имею ни одного золотого колечка! Вот мои руки, вот, посмотрите на них! И только попробуйте родителям пожаловаться! Как тезка моя великая говорила, Зоечка Космодемьянская, «всех не перевешаете»!

Полезная сцена. Есть, что обсудить с детьми. Имущественное неравенство и социальную злобу — какими-то другими, наверное, словами. Про цветной телевизор объяснить, нынешние дети нецветных-то не видали. Про стенки и хрусталь.

Про то, можно ли обижаться на доведенную жизнью до таких вот судорог училку.

Про детский сад, в котором ребенку, не съевшему первого, швыряли в тарелку второе, а потом и компотом сверху заливали.

Про другой детский сад, где одну воспитательницу не любили, но жалели, потому что «она была одинокая».

Про значение вообще этого последнего слова.

Или вот рассказ Оли, которую поймал контролер в трамвае — без билета.

Вывел на улицу и стал обыскивать... под майку полез, попытался расстегнуть джинсы. Не всякая девочка, вернувшись домой, найдет слова рассказать родителям о происшествии. А рассказ из книжки очень даже обсуждается, всем коллективом.

Вот он, правда, уже собрался в море, ваш коллектив.

Когда высохнете и пойдете в кафе есть мороженое, можно найти в сборнике рассказ о похоронах бабушки, который заканчивается фразой «Но каждый раз, когда я вспоминаю о бабушке, становится больно, больнее всего от одной мысли — она никогда не видела моря, ни разу».


Жандарм и инопланетяне

В 1970 году мне было пять лет, а Ленину — сто. Размах праздничных мероприятий сейчас и представить себе невозможно. По телевизору, в газетах, на уличных плакатах — всюду щурился Владимир Ильич. Я тоже решил поддержать праздник. Поставил в красный угол табуреточку, повязал ленточку, портрет Ленина разместил, значки, что ли, какие-то. Сейчас вспоминаю, что я, не зная еще слова «инсталляция», называл свое сооружение словом «уголок».

Старшие из авторов «Уже навсегда» в том году только появились на свет, но Ленин в книжке, однако же, присутствует в двух мемуарах. В детском саду одну девочку сильно отчитали за то, что она посмела рисовать Ленина, «не обладая достаточным умением».

Поминается смерть Брежнева — слезы, мысли о неизбежности по такому поводу войны. Брежнев умер на моем первом курсе: паники с войной, конечно, не было, но вообще народ как-то озадачился, помню. А когда Андропов пошел вслед за Брежневым, парторг на журфаке, имея в виду гэбистскую хватку покойника и необходимость наводить «порядок», очень горестно выл: «Мы не до конца понимаем, какой шанс мы потеряли». Ничего, сейчас понимаем.

Еще о смерти Цоя есть фрагмент... Хотя это уже на излете хронологических рамок книги, 1990-й, большинство рассказов гораздо раньше... уместнее в этом контексте про олимпийского мишку, а не про Цоя.

Вообще, занятно наблюдать, как оседают на дно этих заметок — часто похожих, за счет удаленности воспоминания, на сны — приметы времени. Гастроли чешского зверинца, фильм «Жандарм и инопланетяне», выступления против притеснения негров в Америке... Формат всего проекта несколько медитативный, и легко самому впасть в воспоминания, а где я сам впервые смотрел означенного жандарма (в ДК «Металлург» или в кино «Металлист»?), а с кем я его смотрел, и не искал ли потом, подобно автору «Уже навсегда», следов засады инопланетян в парке или за гаражами.

Такая книжка, с терапевтическим эффектом. Не только для семейного отдыха, но и для самоуглуб­ления.


...этим летом

Все без исключения авторы «Уже навсегда» пишут на пристойном литературном уровне, но жанр (детское воспоминание), в общем настолько дежурен, что никаких эстетических задач ставить они перед собой не собирались. Ну, это как ставить задачу писать шедевральные электронные письма: можно, но вряд ли многие заморачиваются. Так что исполнено все хоть и качественно, но такого же качества могли бы достичь и просто образованные граждане не из творческого цеха. Культура письма в России развита, советское образование давало широкий кругозор и хорошие навыки, так что представим, что «Уже навсегда» сочинено не музыкантами групп «Девять», «Шерри бренди» и Translit, а просто группой отечественной интеллигенции. Пришла в голову человеку идея, он позвал знакомых, среди знакомых, так вышло, больше богемы, но могли быть и учителя с инженерами, тоже умеющие держать в руке перо.

Вообще, мы знаем, что для серьезного воздействия на эмоции читателя или даже на общество книга вовсе не всегда должна обладать выдающимися художественными достоинствами. Иногда бывает довольно совпадения с ритмами эпохи (ну, взять роман «Что делать?»), иногда помогает грамотная упаковка, как, собственно, и вышло с нашей сегодняшней книжкой.

Но и без совпадения с ритмами эпохи не обошлось – почему, собственно, я и выбрал эту книжку.

Они, ритмы эпохи, благоволят таким вот практикам... домашним, что ли. Кружковой культуре. Да, эта книга издана в модном издательстве и продается в большом магазине, и ее не стыдно рассматривать «в контексте литературного процесса», но, может быть, прямо сейчас веселая компания с восемью высшими образованиями на шесть человек катит в поезде «Владивосток — Москва» (больше недели пути: я успею написать эту статью, журнал ее успевает опубликовать, а вы прочесть) и сочиняет на спор миниатюры типа «Как я проведу этим летом». Они не будут изданы, но суть упражнения — схожая.


Из рук в руки

«Каждое лето моя мама устраивала у нас перед домом на лужайке карнавал. Это был не просто карнавал, а целый спектакль, в который по очереди вливались номера всех семей. Эти номера были всегда объединены какой-нибудь одной темой, которую придумывала мама и которую знала только наша семья. Мама была ведущей и как бы подверстывала номера под эту тему. После всех номеров всегда был большой костер, и мой папа, лежа с нами — со всеми детьми — у костра, пересказывал краткое содержание какого-нибудь крутого фильма...»

Это, как вы понимаете, один из авторов «Уже навсегда» вспоминает о глубоком советском прошлом. Тогда домашних спектаклей и дачных фестивалей явно больше происходило, и примерно понятно, почему.

Было резко меньше развлечений. В Новосибирске, скажем, второй телевизионный канал появился, на моей памяти, в начале семидесятых, а о том, что в Москве их аж четыре, мы знали, но не слишком верили. В кинотеатре показывали не пять фильмов в пяти залах (иной ведь раз припрешься в мультиплекс, и от всех предложений нос своротишь, уйдешь), а несчастного одинокого «Жандарма и инопланетян», причем шел он без вариантов недели две. В книжном магазине уж и не сообразить, что продавалось, полки чем-то были заняты, но купить книгу, кою можно читать, удавалось нечасто. В Египет и Турцию летали в отпуск тоже, мягко говоря, нечасто. И т.д., и т.п.

С тех пор пролились муаровые дожди цивилизации, домашнего искусства стало меньше, и я бываю очень рад, когда сталкиваюсь в гостях с какой-нибудь сложной литературной игрой или уж тем более домашним спектаклем.

Сам я в одном из петербургских клубов пою в самодеятельной опере, а недавно гости клуба из Мариинского театра сообщили, что хотят включить вечер домашней оперы в один из своих фестивалей. В городе Берлине этим летом я встретил в Старой национальной галерее русскоязычную компанию, бурно обсуждавшую работу Адольфа Менцеля «Сталелитейный завод». Это недалеко от входа. Прогулялся по галерее, иду через час назад: обсуждают! Пришлось выяснить, что к чему: люди, оказываются, раз в неделю приходят к какой-то заранее оговоренной картине и устраивают вокруг нее всестороннюю полемику. Такой кружок по искусству, но люди-то взрослые. В Москве мой приятель, долгие годы выставлявший по галереям живописных беркутов и синиц, ныне рисует ласточек на спичечных коробках и просто дарит друзьям. А другой московский приятель-поэт, автор кучи книг и лауреат каких-то премий, проболтался, что, ухаживая за девушками, дарит им рукописи новых стишков — не снимая для себя копий.


Немедийное искусство

Вы возразите, что художественная самодеятельность существовала и будет существовать всегда.

Оно конечно, но я-то веду речь о настроениях, в результате которых к формату «для близкого круга» приходят люди, неплохо существующие и в профессиональном культурном контексте. Это не менеджер, извините, среднего звена одевается на корпоративе в костюм Шрека, это состоявшиеся люди вдруг догадываются, что могут обойтись без институций.

И не в том дело, что слово это, «институции», выглядит нынче как-то слегка по-клоунски, как бутафорское какое-то надувание пузырей и щек. Дело в том, что если в культуре до сих пор применима категория актуальности (в чем можно усомниться, глядя на фуфло от «контемпорери-арта», который довел эту категорию до абсурда) и авангарда, то новой-свежей-здоровой стратегией мо­жет оказаться искусство немедийное. Ибо унылый лик текущих инноваций обеспечен как раз исчерпанностью (и одновременно агрессивной тотальностью) идей «шедевра в эпоху технической воспроизводимости» и «документации вместо произведения». Именно бы документацию (адресованную «институциям») и по­урезать, а поискать что-то живое в архаичных практиках сочинения стишка для лесного ручья (или вот для девушки), малевания картины для конкретной гостиной или спальни — без предварительного фотографирования или экспонирования на биеннале.

Звучит это все несколько утопично, да и предмет статьи последним рассуждениям противоречит: книга «Уже навсегда» издана массовым тиражом, а не коллекционным, для участников и друзей. И вообще, коммерческое искусство радостно апроприирует любой протест, любой андеграунд. Молоху нужны свежие печенюшки. Но из этого не следует, что невозможна идея ухода от медийной апроприации.


Идиоты, каких мало

Рассуждая о частном искусстве в России эпохи судов над устроителями выставок, сложно не упомянуть набирающую вдруг своевременность тему интеллигентской «кухни»: не в значении места для приема пищи, а в значении интеллектуального (да при нынешней динамике вскоре и политического) форума. Конечно, эпохи не повторяются под копирку, роль технологий не надо приуменьшать, функцию кухонных откровений берут на себя живые журналы и прочие социальные сети. Даже в случае появления в сети мощной государственной цензуры (есть ведь идея считать любую интернет-страничку средством массовой информации со всей вытекающей отсюда невозможностью сказать про Икса именно то, что ты о нем думаешь), использовать ее для обмена информацией будет удобнее, чем «кухню».

Хотя, как знать. По ходу выяснится, что за Интернетом-то можно уследить, а за частной бумажной перепиской, коли она вдруг возродится, гораздо сложнее, ибо электронного перлюстратора не сконструировать, а живой будет просто брать от провинившихся взятки.

Может быть, тут важна еще и идея простой культуры быта, жизнь тогда полноценна, когда у тебя чисто в санитарном узле, на тарелках нарисованы правильные цветочки, когда ты можешь сыграть на фортепиано хотя бы самую простую мелодию, когда ты умеешь перерисовать цветочный горшок так, чтобы тень была похожа на тень, а не на лужицу крови.

Когда Фет сочинил «Шепот, робкое дыханье, трели соловья», шла турецкая война, и Достоевский печатно свирепствовал, что писать в такую минуту о трелях стыдно. А Чернышевский именно из-за этого стишка объявил Фета «идиотом, каких в жизни мало».

Загляни Чернышевский в новостную ленту последних недель, он бы не обнаружил именно что только турецкой войны. Но обнаружил бы, что под Химками люди в масках нападают на защитников леса, а в Химках люди в масках крушат городскую администрацию, что в Москве чеченцы бьют и убивают русских, а в Ингушетии ингуши забрасывают камнями автобусы с чеченцами, а в Дагестане два села месят друг друга без всякой национальной подоплеки.

Чернышевский решил бы, что наступают финальные времена, и неважно уж, про соловья писать или про шепот. Но он-то смотрит с небес, или куда его распределили институции, а нам-то тут жить, и мы понимаем, что необходимо как минимум сохранять порядок в собственной комнате и голове.

И писать, и читать для этого про воду в детских карманах, которая заводится там, когда тает любовно собранный град.



Досье

Евгений Коган (1974, Ленинград). По образованию инженер, работает журналистом. Пишет малую прозу, автор книг «Исключения исправил» и «Енот и я». В проекте «Уже навсегда» впервые выступил в качестве составителя.

Авторы сборника «Уже навсегда» — Елизавета Волчегорская, Майя Гаврилова, Евгения Гребенюк, Павел Гребенюк, Лика Длугач, Айсылу Кадырова, Лев Казарцев, Елена Касьян, Евгений Коган, Софья Козлова, Максим Колопотин, Лика Кремер, Александр Кудрявцев, Анна Куприна, Лидия Левкович, Виктория Личко, Шаши Мартынова, Ольга Моисейкина, Татьяна Мурзина, Илья Попенкер, Андрей Смуров, Юлия Тишковская, Варвара Турова, Наталья Фриш, Ольга Хохлова, Чой, Ана Шулик, Лилиан Эмин. Список авторов приведен в конце книги, по ходу дела их истории подписаны только именами.

Автор: Вячеслав КУРИЦЫН