Эфраим Сeвела - СОЛДАТСКИЕ ШТАНЫ.

Солдатские штаны. Цвета хаки. Или оливкового цвета. В зависимости от
рода войск. С обилием карманов сзади и спереди. Заправленные в шерстяные
носки и в высокие армейские ботинки, которые весят полпуда, особенно в такую
жару, какая бывает на Ближнем Востоке.
Казалось бы, что поэтического и возвышенного может быть в солдатских
штанах? Простите, но это для вас. А что касается меня... то, когда я вижу
эти самые солдатские штаны цвета хаки или оливкового цвета, только что
выстиранные и вывернутые наизнанку со швами наружу и множеством болтающихся
карманов, вывешенные для просушки на балконе иерусалимского дома, мое сердце
начинает биться учащенно.
Потому что это уже не штаны, а флаг, сообщающий всем окружающим
балконам, что обладатель этих штанов, хозяин дома, благополучно вернулся из
армии, жена, плача от счастья, выстирала их и гордо вывесила штанинами
вверх и в разные стороны для всеобщего обозрения, как знак семейного
торжества.
Когда кончилась война Судного дня и первые партии солдат хлынули домой
с Голанских высот и Суэцкого канала, бородатые, просоленные и грязные, на
многих балконах Иерусалима затрепетали на сухом ветерке солдатские штаны
цвета хаки и оливкового цвета, с которых жены и матери, мешая слезы с
мыльной пеной, отстирали песок пустынь и копоть взрывчатки.
Свесившись с бельевых веревок, солдатские штаны словно кричали всей
улице со своих балконов:
- В нашем доме полный порядок! Радуйтесь, люди добрые, вместе с нами!
А на тех балконах, где не было видно солдатских штанов и сиротливо
болтались пустые бельевые веревки, было траурно неуютно и одиноко. В те дома
или еще не вернулись, или уже никогда не вернутся мужчины.
Я помню старушку, сгорбленную, опершуюся на посох, сощурившую
слезящиеся глаза на балконы с солдатскими штанами. Она пальцем считала
каждую пару и бормотала, как молитву:
- Слава Богу, слава Богу... Еще раз слава Богу. Господи наш, никого не
обойди, вывесь на каждом балконе солдатские штаны.
Глядя на эту бабушку, я, к тому времени тоже демобилизованный и
вывесивший свои выстиранные штаны на нашем балконе, вспомнил такую же
старушку, что повстречалась нам в первый день войны, когда мы, резервисты,
только что облачившиеся в военную форму, еще не опомнившиеся от

неожиданности, мчались в реквизированных для нужд армии пассажирских

автобусах из Иерусалима на север, к Голанским высотам.
В нашем автобусе было человек пятьдесят солдат. Новенькое
обмундирование еще мешковато и неудобно сидело на нас, каски сползали на
глаза на всех неровностях дороги. Мы были взвинчены, день был сухой и
жаркий, в горле пересохло, язык стал шершавым, как наждак. Мы мучительно
хотели пить.
Шофер автобуса не меньше остальных страдал от жажды, и хоть был
строжайший приказ не останавливаясь мчаться к Голанам на помощь нашим
отступающим частям, как только мы въехали в какой-то поселок, подрулил к
маленькому магазину с бутылками кока-колы на вывеске и со скрежетом
затормозил, распахнув и передние и задние двери.
Пятьдесят солдат ворвались в эту крохотную лавочку. Вернее, там
поместилось не больше десяти, остальные толпились снаружи, и им из рук в
руки передавали поверх касок запотевшие в холодильнике бутылки.
Хозяйка магазина, женщина лет под семьдесят, очень похожая на Голду
Меир, суетилась у прилавка. В считанные минуты мы опустошили весь магазин.
Выпили все, что было возможно пить. Всю кока-колу, содовую воду,
апельсиновый и грейпфрутовый соки. Тем, кому не хватило напитков, пришлось
довольствоваться водой из крана.
Старушка отдала нам весь свой товар, все запасы. Магазин был крохотный,
не из богатых, и все, что мы выпили, было единственным достоянием старенькой
хозяйки.
Освежившись и ожив, мы полезли в карманы за деньгами.
- Сколько с нас, мамаша?
Солдаты весело галдели, суя ей деньги. Задние с улицы передавали смятые
фунтовые бумажки, пригоршни мелочи.
Хозяйка магазина подняла руку, как бы отстраняя деньги, и шум понемногу
улегся.
- Не надо платить,- тихо сказала старушка. - Я вас очень прошу. Заплатите
потом... когда поедете назад... Только, будьте добры, вернитесь живыми...

Ладно? Тогда и заплатите мне.
Каюсь, я не уплатил за напитки и после войны. Никак не мог вспомнить,
какой дорогой мы ехали на фронт, в каком поселке остановились попить.
Но когда я увидел старушку с посохом, считавшую скрюченным пальцем
солдатские штаны, вывешенные после стирки на иерусалимских балконах, я
вспомнил и ту, что напоила нас в первый день войны, отдав все, что имела. И
хоть у меня давно нет своей матери, как никогда прежде, я почувствовал, что
еще не осиротел.