Навстречу птичьим ветрам

НАВСТРЕЧУ ПТИЧЬИМ ВЕТРАМ


Взгляните на птиц небесных...
От Матфея, 6. 26

Пейзаж за окном с изрядно потрепанными бурями этого десятилетия, обветшалыми признаками - или призраками - цивилизации стал уже не просто узнаваемым, а совсем знакомым. Даже сильно подросшие за эти годы, раздавшиеся кронами вширь тополя, и сплошняком заросшие буйным, непричесанным кустарником, давно не прореживаемые лесополосы вдоль железной дороги не только не искажали черты лика родных мест, но, наоборот, как-то старательно, волнительно скрадывали, будто прикрывали собой те неизбежные изменения, которые претерпевают в такие сроки заселенные, просто ли возделываемые людьми ландшафты, словно бы стареющие вместе с квартирантами, что невозможно сказать о дикой природе той же Сибири, в облике которой и времена года мало что меняют, за исключением разве что цвета сезонных, скорее даже, демисезонных одеяний. Поэтому нынешняя запущенность природы окраин города, в отличие от его избитых дорог и захламленных по тем же причинам кварталов, наоборот, позволила ей обрести более естественный, какой-то задиристо-моложавый облик, словно возвращая ее в девственное лоно неподвластной времени, вечнозеленой тайги, тысячи неповторимых верст которой остались за окнами вагона, возвращающего его в город детства. Да-да, деревья подросли, шапка их стала густой, курчавой, но вот сам холм городского кладбища, за которым тогда пряталось солнце по вечерам, и откуда по небу разливались акварели закатов, стал теперь почти холмиком, как-то съежился, вжался в землю, словно пытался спрятаться от его пристального взгляда под кронами. А ведь в детстве тот ему казался почти горой, и он, сидя на крыльце отчего дома, строил самые фантастические, явно несбыточные планы покорения ее вершины и с одной только целью: посмотреть, куда же прячется солнце, почему оно гаснет, уходит от нас, почему не катится золотым мячиком по кругу горизонта, на кочках его вновь подпрыгивая в небо. Может быть, поэтому почти двадцать лет назад он и уехал из города на поезде именно за этот холм, откуда с тех пор его постоянно тянуло вернуться обратно... Но каким бы холм ни казался теперь маленьким, но он скрывал собой всю панораму города, вдруг хлынувшую из-за него в окно волной искрящихся, но полупрозрачных, как морская вода, едва уловимых, переливающихся друг в друга миражей воспоминаний... Над всей одноэтажной, зеленой окраиной, перевитой серебряными нитями маневровых путей, словно старинный готический замок высился огромный элеватор, своими мощными, гранитного цвета колоннами напоминавший ему в детстве и античные развалины, и дома будущего, но только не Кремль, всегда представлявшийся ему в кровавых цветах... А вот и их два тополя с чуть подпорченными пожаром, почти слившимися в одну кровлями, за которыми зияла уже привычная, зарябившая вдруг листвою пустота. Никто здесь так и не построил дома... Но, однако, лишь единственное сейчас ему показалось странным во всем увиденным - он не заметил в небе птиц, которые раньше всегда кружили над нашей окраиной, ведь здесь у многих были голубятни...
Перрон был покрыт серой пленкой расплавленного солнцем асфальта. Казалось даже, что столб с часами вот-вот должен упасть... На круглых, пузатых часах было две часовых стрелки: черная показывала местное, а красная, всегда четко отстававшая на четыре часа, - московское время. Даже когда он узнал причину этого, то все равно продолжал чуть-чуть гордиться чем-то... Но сейчас что-то было не так, он даже вернулся назад и вновь взглянул на часы, на которых впервые за всю жизнь расстояние между красной и черной стрелками изменилось. Черная теперь отставала почти на два часа, воткнувшись острием в обреченно склонившую голову шестерку, похожую чем-то на извечно беременную женщину, которая никак не может разродиться...
По тонким губам его едва заметной волной проскользнула усмешка, которая могла сразу показаться наблюдателю и мстительной, даже злорадной и довольной, удовлетворенной, однако на вокзалах никто ведь не разглядывает сторонних прохожих, все взоры обращая лишь на поиски знакомых, только ему улыбающихся лиц, в восторженном сиянии которых все остальное блекнет, сливается в единую серую, пеструю ли массу, в этакий забор теней... Вначале его чуть-чуть даже огорчило то, что для всех без исключения он был лишь одной из жердинок этого забора, и все жадно ищущие, пылающие нетерпением, словно одержимые, взоры смотрели лишь сквозь или мимо него - так он был не похож ни на одного из ожидаемых, встречаемых. Даже назойливых как осы, цепких взглядов таксистов, роями кружащихся вокруг толп приезжающих во всех нынешних аэропортах, на вокзалах ли крупных городов, он не заметил, чему впервые огорчился...
Город детства встретил - даже это сказано чересчур самонадеянно - довольно прохладно, хотя жара здесь стояла необычная и для этих мест, и для вновь холодного повсюду лета. Здесь же все словно готово было вот-вот вспыхнуть или уже тлело - таким горячим был воздух. Сам же город как сонная муха прильнул к прохладной ветке реки, убаюкиваемый едва слышимым журчанием жизненных соков под шершавой корой ее захламленных берегов. Даже вздернутые всегда крылышки холмов, обрамляющих его с севера, и те как-то обвисли, готовые вот-вот растаять, расплыться янтарным воском древней глины, миллионы лет назад благоухавшей на дне какого-нибудь моря, где резвились огромные пращуры нынешней ящерки, пересохшими, полузакрытыми глазенками поглядывающей на небо, весьма похожего на мираж того самого моря в штиль. И сонные прохожие были чем-то похожи на его рыбаков, понуро возвращающихся домой без улова. Очевидно, он тоже чем-то был похож на них, может, даже на всю их толпу, поскольку возвращался из слишком долгой путины к родным берегам, где его уже перестали ждать. Но, скорее всего, здесь, в тупике всех дорог и не ждут, и никогда не ждали ничего чересчур отдаленного, эпохального, могущего резко изменить привычный, веками неизменный или устоявшийся хотя бы за десятилетия, уклад, распорядок жизни, умея предаваться со всей страстью радости встреч лишь после кратких разлук, когда поцелуи еще без соленого привкуса. Да и что сейчас они могли ждать хорошего издалека? И не только сейчас - зря ли их предки в прошлые века бежали сюда, в глухомань, подальше от чванных столиц с их капризами и переменчивыми нравами, зря ли и сами они остались здесь, за околицей неудержимого прогресса, этого суетливого модника, не терпящего постоянства ни в чем, даже в том, где, как показали все прошедшие тысячелетия, никакого прогресса и теоретически быть не может, по поводу чего ни один из мудрецов еще не высказался без скепсиса. Увы, в этом и сами мудрецы заслуживают вполне справедливого упрека, поскольку даже те, кто осуждал прогресс, как одну из главных причин деградации той, неподвластной ему, сферы, сами не могли отказаться от него, то есть, от поступательного, наступательного ли развития собственного мышления, разума, которые и в адрес проповедуемого ими постоянства старались высказать нечто новое, опять же вовлекающее слышащих в водоворот перемен. Очевидно, именно по этой причине здесь, в глухой провинции особо и не любили мудрецов, пророков ли своего отечества, с некоторым злорадством преклоняясь перед чужой, особо иноземной головной болью, доставляющей столько хлопот их ногам...
Сейчас он вдруг подумал, попытался вспомнить, а что же такого мудрого, судьбоносного, опровергающего скепсис Екклесиаста, тот ум, принесший его хозяину лишь горе, пытался привнести в походя осуждаемое, осмеиваемое им же отечество, и после Петра упрямо сопротивлявшееся любым нововведениям? Ничего ведь, кроме общих фраз, более имеющих отношение к разрушению старого, чем к созиданию чего-либо жизненно необходимого и нового одновременно. Но разве мудрость высмеивает постоянство, традиции, пусть и кажущиеся кому-либо заскорузлыми? А если нет мудрости, то и горе то было не от ума, а от избытка дорожных впечатлений, к которым никто на родине особого интереса не проявил, как и к чужим снам, пересказы о которых мало кого увлекают. Увы, наши реформы делали такие же полные впечатлений вояжеры, которые чего-то там видали, о чем-то прочитали, но чей ум наконец-то получил не только признание, но и возможность беспрепятственно показать себя в деле, чем и принес немало горя всей стране, очень многим, за исключением лишь обладателей оного, которые опять же сочли себя лишь непризнанными гениями, пророками своего извечно неблагодарного отечества... Подумал об этом он с некоторым даже облегчением, поскольку сейчас, в данный момент он вернулся домой не в качестве одного из таких пророков, а все-таки успев осмыслить и даже испытать на себе последствия, в том числе, и собственных заблуждений. И подумал об этом он, видимо, потому что страстно желал, надеялся ли на то, чтобы вихри перемен миновали город его детства. Ранее он приезжал сюда совершенно с иными мыслями, но абсолютно без каких-либо надежд...
Но именно сейчас, когда он не просто заезжал погостить, а вернулся, когда ему не терпелось убедиться в правоте его ожиданий, его впервые никто и не встретил, видимо, не желая разочаровывать, развеивать его последние надежды. Может быть, мы потому и мечтаем возвратиться в детство, что там они были пусть даже интуитивной, но уверенностью, несомненностью, еще не успев отгородиться от нас стеной сплошных разочарований, самооценок. Да, не просто в детство мы мечтаем вернуться, а вновь хотели бы стать тем, ничуть не сомневающимся ни в себе, ни в окружающем собственном его мире, человечком, еще не осознавшим бессмысленности, бесцельности своего существования и не только на земле, но и вообще повсюду, особенно за тем высоким холмом, казавшимся из детства высокой горой с трудно достижимой вершиной. Но даже она казалась тогда лишь промежуточной целью, а теперь у него не было никакой...
Обдумав все это, но только более хаотично, торопливо, он слегка засуетился, судорожно вспоминая адреса детства, по которым мог бы найти или подтверждение или, наоборот, услышать приговор своим последним заблуждениям, чтобы уже со спокойной совестью полностью отдаться на волю случаю, чему он пока еще противился из последних сил, все еще будучи убежденным, что он сам творит свою жизнь, хотя и успел уже разочароваться в плодах этого творения, если их можно назвать таковыми...
Мы же, едва поспевая за ним, тем более, слабо ориентируясь в чужом для нас городе, решили в дальнейшем смотреть на все произошедшее с нашим героем его собственными глазами. Тем более, что в этой неординарной, а для кого-то забавной истории нам не хотелось брать на себя роль судей или адвокатов, подменяя тут собою и читателей, которые вполне могут обидеться на такое скрытое недоверие к их собственным воззрениям на жизнь, пусть еще и не успевшим сложиться в твердые убеждения из-за некой бестолковости, абсурдности или даже несуразности всего происходящего, что все равно приходится жизнью и называть за неимением ничего иного. К тому же, у нас могут быть иные взгляды на кое-что из произошедшего, и нам бы не хотелось вносить тут неизбежную путаницу, могущую исказить образ наших героев в глазах читателей, побудив последних дать тем неверную оценку, что ведь все равно они попытаются сделать, как бы ни призывал нас Господь не судить... Но ведь это мы не кого-то судим, а самих себя, но только словно бы оказавшихся вдруг на месте других, в некой нестандартной ситуации, попасть в которую самим в реальной жизни не всегда удается, а, может, и судьба этому мешает, оберегая нас для чего-то иного...



Глава 1


Судьба и на этот раз не спешила ставить свои точки, все-таки оставляя некое право выбора, возможность попрыгать по черно-белому полу своего узкого, извилистого коридора, конец которого всегда за поворотом.... По нескольким памятным с детства адресам жили уже совсем иные люди с одинаково подозрительными, но безразличными взглядами. Они не ждали ничего, особенно хорошего, от не имеющих ключей. От прохожих они отличались тем, что были одеты побогаче, как-то даже экзотично, то есть, так, что здесь это пока еще стеснялись демонстрировать на улицах, себя ли в этом стеснялись, прячась за железными дверьми, затемненными стеклами авто, во тьме ночных именно клубов. Но при виде их сразу создавалось впечатление, что за некоторыми дверями города был совсем иной мир, чем на улицах его, в подъездах, во множестве ли других квартир.
Мои приятели и приятельницы жили раньше в основном в старых, сталинских домах с высокими потолками, что было немаловажным для тогдашней богемы, но и компенсировалось сполна разными иными неудобствами, из-за чего им предпочитали клетушки новостроек с более совершенными санузлами и удобными для побелки потолками... Да-да, высокие потолки не привлекали в те годы тех, кто сейчас платил за них большие деньги, наличие которых позволяло им дополнить это и всем остальным, необходимым для полновесной, адекватной наличности и потребностям жизни. Теперь размеры квартир, коттеджей, как и высота потолков, номер ли Мерседеса выступали в качестве своего рода мерила, количественного эквивалента состояний их обладателей. Ведь невозможно же, да и опасно, показывать кому-либо всю свою наличность для доказательства своей нынешней состоятельности, обозначения своей собственной цены, ценности ли, а чего-либо иного, столь же красноречивого, природа в большинстве подобных случаев пожалела для них, может быть, искупая это именно деньгами. Скупость природы и приходилось чем-то существенным компенсировать, восполнять. И, пожалуй, самым первым, но далеко не самым последним, показателем тут и была высота потолков, поскольку это во многих смыслах, буквально почти доказывало, что они сумели прыгнуть выше своей головы, превзойти отведенный им прежде потолок. Их совсем не смущало то, что сами по себе дома эти снаружи давно напоминали развалины Дрездена после союзной бомбежки. Но кого из нуворишей когда-либо смущала нищета их соседей или в целом их страны? В заграницах они с гордостью преподносили себя, новых русских, удивляясь только, если замечали, отчего это все потихоньку над ними посмеиваются, как над некими парнями из деревни...
Домой я на этот раз не спешил - не с чем было, если не сказать точнее - некуда, и после долгих, бесплодных поисков старых знакомых, особенно, по такой жаре, я не мог пройти мимо этого, наверное, пока единственного в моем провинциальном городке летнего кафе, яркие пластмассовые столики и стульчики которого сразу же бросились в глаза на фоне серых, обшарпанных панелей многоэтажек. Тень же от пестрого шатра над ними сама манила спрятаться от палящего солнца в ее кажущейся прохладе. Даже странным показалось, что почти все столики были пусты. Прохожие только искоса поглядывали на них слегка вытаращенными глазами и плелись далее, к более привычным объектам их повседневности. Поэтому, наверное, смазливая девчонка официантка встретила меня с едва скрываемой радостью, пряча недавние зевки за широкой улыбкой и не зная - куда же меня усадить, пока не выбрала столик рядом с уже почти занятым бородатым мужчиной в слегка потрепанной соломенной шляпе. Надвинув ее на глаза, тот, казалось, мирно спал, хотя полная пепельница, из которой лениво вился дымок, и пузырчатая пена в кружке с пивом говорили об ином. Словно подтверждая это, он слегка приподнял свою шляпу, отпил из кружки большой глоток и вновь погрузился в размышления, но уже с полузакрытыми глазами. Я сразу понял, что он просто ожидал, пока я ни приду в нормальное состояние, остудив себя кружкой холодного Жигулевского и перестав быть похожим на тех очумелых прохожих, для которых он сам, видимо, был тоже неким подобием, частью ли интерьера этого экзотического кафе. Но и сама улица отсюда, сквозь легкие пластиковые же завитушки обрешетки, тоже смотрелась совсем иначе, чем-то искусственным, словно застывший кадр какого-либо старого документального фильма из времен оптимистических трагедий. Может, поэтому прохожие и не хотели, боялись взглянуть на свою жизнь со стороны, зная прекрасно, что в нее потом надо будет возвращаться?
Пиво оказалось достаточно холодным, блузка у девчонки, тщательно вытирающей столик и бросающей на меня любопытные, вопрошающие о чем-то взгляды, - расстегнутой в соответствии с погодой, в самый раз для первой встречи, по крайней мере, все это позволяло быстро прийти в себя, почувствовать себя еще нормальным мужчиной с хорошим зрением, и вообще с нормальными взглядами на жизнь, напоминавшую пока еще эти два дивных персика, которые, видимо, были не прочь доспеть в моем садике. Единственная беда этих девчушек из провинции - они не знают, что же сказать этакого мужчине моих лет, стесняясь, видимо, по простоте душевной своего природного, молчаливого красноречия. Все это оттого, что они - нормальные девчушки, без каких-либо симптомов феминизма, и с первого мгновения отдают все бразды, инициативу ли мужчинам, которым надо лишь не оплошать, оправдать свое наименование, божественную лейбу. В этой связи вполне осязаемый издали интеллект соседа меня даже начал стеснять. Может быть, я именно этого и хотел, к этому и стремился сейчас и с удовольствием бы вернулся навсегда именно в эту самую что ни на есть простенькую жизнь с такой вот, нет, именно с этой, тоже одинокой, не пристроенной в жизни, дивно молоденькой девчушкой, чтобы слушать каждый вечер ее впоследствии неизбежный, несмолкаемый щебет, журчание вырвавшегося на волю, обретшего свое русло, ручейка, завтракая и ужиная ее персиками, весь день между этим посасывая с неким смаком сладкую косточку ее простеньких, ясных мыслей, забот вольной божьей пташки, мечтающей об уютной, надежной клетке, продолжая думать о своем только во сне, еще не подвластном нам, пока совсем не отвыкну, не очищу от скверны разума и свое подсознание. Не для того ли я и бежал из той якобы жизни, где самой-то ее у меня и не было, где она лишь представлялась изредка туманными призраками будущего, вечно будущего рая, к простоте которого приходилось добираться столь запутанными и тернистыми тропами, слепо проходя мимо его земных кущей. Боже, а ведь то, что я представил сейчас себе с этой девчонкой, ничем от того рая не отличалось, кроме, своей достижимости, реальности, пусть даже приземленной. Рай, видимо, и был придуман именно по образу и подобию семейного счастья, его ли медового месяца, когда ничего дурного вокруг не замечаешь, словно его и нет. Надо было лишь побыть недолгое время в роли Пигмалиона, творца, что в мои годы и с моим опытом было вполне возможно...
И я вовсе не ерничал сам перед собой - иных-то перспектив у меня и не было, если говорить уж о работе, о творческих планах и прочем. Какие могут быть планы? Урывать, обеспечить себе возможность выделять один-два часика, пол ночи ли на ковыряние авторучкой в клетках блокнота, остальное время отрабатывая это, свой духовный хлеб, в поту, под аккомпанемент скрежещущих от голода зубов? Но о чем я напишу там - о том, что здесь недостижимо таким вот образом, простой авторучкой? Нужны ли для этого жертвы, унижения, если оно достижимо и без них, вопреки им? В фильме Нахапетова показали унижения бывшего нашего в штатах. Надо ли было туда ехать, чтобы их испытать? Дома для этого сейчас гораздо больше возможностей. О да, там никто из друзей детства не увидит, что ты - посудомойка, собачья нянька. Но что ты там получишь взамен, что ты выжмешь из апельсина их улыбчатого прагматизма? Апельсиновый сок по утрам, позволяющий продлить удовольствие от его потребления лет на несколько? Ведь только здесь вместо престарелой актрисы, сыгравшей уже счастье с другими актерами, ты можешь найти в подруги вот такую прелестницу, пусть даже ненадолго, ровно на столько, сколько ты вообще сможешь ее выдержать вместе с такой жизнью. Только здесь Набоков сейчас мог бы найти свою Лолиту, миллионы Лолит, безнадежно его дожидающихся до самой старости... Стоило ли после этого удивляться, что герой его влюбился еще и в дога и только за то, наверно, что тот тоже из Москвы... прилетел. Этакий символ России... Но если бы не этот фильм, то и поиздеваться в душе было бы не над чем, возвратившись в родную глубинку, где тебя ждут не хуже, чем на чужбине.
- О, да, так сладок сок созревшего, светящегося солнцем винограда, так дивно вино из него в медовый месяц, но все равно это однажды закончится жутким похмельем, - почти вдохновенно, со вздохом произнес мой сосед, когда девчушка с явной неохотой удалилась на кухню.
- Но стоит ли просыпаться в то утро, когда ты бросишь пить? - пытаясь все же скрыть свое недовольство, как можно равнодушнее спросил я, но все же старясь намекнуть, что продолжение беседы нежелательно.
- Господи, если бы это было в нашей власти! - со смешком воскликнул тот, почти не срывая радости от представившейся вдруг возможности поговорить. - Ведь мы просыпаемся именно для того, чтобы выпить, продлить то волшебное состояние, не подозревая даже, что чаша на этот раз пуста и нашими же стараниями.
- Стоило ли так усердствовать? - не сумев все-таки сдержать раздражения, спросил я, прервав и себя слишком усердным потреблением прохладного напитка.
- Неужели вы тот счастливый человек, который никогда не любил?! - с восхищением почти произнес он, с улыбкой поправившись, - извините, я хотел сказать, который еще может с таким оптимизмом говорить о любви, как о вечном блаженстве. Вы ведь поняли, что я об этом говорю?
- Что ж, опровергнуть ваш догадки мне нечем, - немного смутившись ответил я, отчего уже не мог злиться, увязая в разговоре. - Но само ли вино этому причиной - может, все же наше нетерпение, неумение ли пить?
- Вот-вот, я то и говорю, что до сих пор никто ничего умного об этом напитке не смог сказать, поскольку сам же пребывал в состоянии опьянения, либо уже мучаясь похмельем, - увлеченно, с азартом продолжал тот, видимо, истосковавшись по беседам подобного рода. - А почему? Как мне кажется, все пошло с библейского рассказа о рае святой любви, донести который до нас после потопа мог только один Ной, пребывающий с определенного момента в оном состоянии. Но ведь когда мы рассуждаем, мечтаем ли о рае любви, о семейном ли рае, мы одного не подозреваем, не ведаем просто, что именно любовь и была тем яблочком, которое змей - заметьте, змей искуситель, - преподнес Еве с древа познания добра и зла. И тут я говорю не просто о плотской, знакомой и зверю, любви, а о чувственной, в чем-то и духовной любви, доступной лишь человеку вместе со всеми ее последствиями. Разве стал бы мужчина творить глупости, не влюбись он однажды? Что еще может помрачить наш рассудок так сильно, но вдохнув при этом в наши души и телеса столько энергии и страсти? Вино помрачает разум, но и лишает предусмотрительно нас возможности вытворить что-либо эпохальное. За потребление вина, вкушение плода лозы Создатель не изгнал бы нас из рая. Не зря в той же церкви причащают именно вином. И с другой стороны, наказав человека, назвав его изначала грешником за первородный грех, бог ведь не покарал за подобный способ размножения всех остальных тварей, а почему? Именно потому, что ими при этом движет совсем не любовь, а простой инстинкт. И наказал разве бог дочерей Лота, зачавших от старого и пьяного отца, но не по любви, естественно, а лишь из желания родить? Но перед этим только он сжег Содом за греховную любовь, за хождение за иной плотью, как сказал Иуда, другой, правда...
- Добавив далее, что так будет и с мечтателями, которые оскверняют плоть, отвергают начальства и злословят высокие власти, - вставил я, перебив его, что было не так просто сделать. - Это место я запомнил, но по другой причине...
- Вот-вот, я про это и говорю, - подхватил сосед и эти мои слова, - что у вас, может быть, у единственного есть возможность уже довольно таки в зрелом возрасте - извините, конечно, это как комплимент, - попробовать здраво взглянуть на свою... первую любовь, понаблюдать за развитием своего психоза, как это мог бы сделать психиатр, ну, до определенного момента, понятно...
- А вы разве не замечали за психиатрами некоторых странностей? - с усмешкой спросил я, от души забавляясь беседой.
- За настоящими психиатрами, - подчеркнул сосед, - которые пытаются понять больного, войти, так сказать, в роль, может, даже отречься от себя, что происходит, должно происходить, и в настоящей любви, когда запреты, заветы ли не остановят. Честное слово, я даже завидую вам - у меня такой возможности уже нет: я уже излечился от сумасшествия, не успев составить историю болезни, понять что-либо. Видимо, из-за этого она и воспринимается потом, во время похмелья, как самый великий грех, от которого нельзя излечиться ничем. Однако, я далеко не все еще обдумал в этой теме, это родилось у меня сейчас, спонтанно...
- Я понимаю, - успокоил я его, но не восхищаясь своей искренностью, поскольку это мне было тоже знакомо. - Чистые мысли не родятся от долгого пережевывания слов. В одном только я разочарую, но, скорее, себя даже, нежели вас: вряд ли я уже способен лишиться рассудка. Вы угадали направление моих мыслей, но даже это признание само уже свидетельствует о преобладании практического подхода к данному вопросу. Разве это чувство, когда просто предпочитаешь свежие, только что сорванные персики уже залежалым? Стыдно в таком признаваться, но это лишь проблема обустройства, один из вариантов, не самый, правда, худший...
- Теперь я понял, почему вы то изречение Иуды запомнили, - сочувственно произнес сосед. - Но тогда все это вы пережили не здесь. У нас политика любви не уподобилась, до страстей дело не дошло, только лишь до банальной реализации инстинкта продолжения рода...
- Но, зато, вы и не пережили нашествия варваров, ожидаемая свежая кровь которых оказалась не той группы резвости и отравила весь организм, - тоже с некоторым сочувствием заметил я. - Теперь, я подозреваю, уже поздно говорить и о той самой любви, которая могла бы возвыситься до библейского греха, стать сумасшествием, а не простой манией. Та пошлость, которая захлестнула волной грязи всю нашу духовную, а точнее, теперь только информационную сферу, это совсем не пена прибоя, из которой может выйти на берег девственная богиня.
- Я бы хотел с вами не согласиться, но вспомнив, что Великий Рим после такого же нашествия вмиг погас, канул во мраке почти на тысячу лет, я не нахожу контраргументов. Елизаветинское просвещение принесло в Россию культуру, а нынешняя реформация, так сказать, лишь наполнила прежние совки всеми сразу западными нечистотами. И ведь стоит заметить, что падению Рима предшествовала великая идея, но привнесенная с той же земли, той же нацией, по крайней мере, что и сейчас, - нахмурившись говорил сосед. - Вы же не будете отрицать, что как в революции, так и в нынешней контрреволюции ведущей силой были они?
- Вы - юдофоб? - сорвалось у меня с языка.
- Что вы! - замахал тот руками. - Уж, скорей, я в каком-либо колене - сам еврей. Для нашей провинции - это экзотика. Нет, идеи не имеют национальности. Я имел в виду организованность их носителей и гонителей, что в нас даже заподозрить смешно. Даже само словосочетание "русская мафия" абсурдно, парадоксально, поскольку у нас даже два родных брата - это уже две враждующих семьи. Мы прирожденные космополиты, интернационалисты, индивидуалисты, хотя можем стать ненадолго и прекрасной толпой мирных демонстрантов, но мафией - никогда. Да, для нас это плохо, в свете же общечеловеческих ценностей - это не самое худшее качество. И это, кстати, не позволяет погаснуть во мне слабенькой искорке некого оптимизма даже в нашей, как вы правильно заметили, информационной пустыне. Может быть, именно поэтому. Глухомань тут потрясающая... все основы. И...
В этот миг он вдруг смолк, словно подавился продолжением фразы, и продолжил немного взволнованно, лишь допив залпом остатки пива.
- Боже, это просто судьба! Она сама заткнула мне рот, - сбивчиво говорил он, бросая взгляды мне за спину. - Вы не поверите, да я и сам бы не поверил, но продолжение нашей беседы само явилось... То есть, я хотел сказать, что подтверждение моих слов, ну, о любви, как сумасшествии... Это она!


Глава 2


Своим чуть сдавленным, но довольно громким восклицанием, которое, казалось, прокатилось по всей улице в виде передаваемых прохожими друг другу возгласов удивления, изумления, испуга и даже отвращения, он вдруг вывел меня из некоторого оцепенения или чрезмерного увлечения беседой.
- Нет-нет-нет! - запротестовал вдруг он, замахав предостерегающе руками, - только так вот на нее смотреть нельзя ни в коем случае!
Я хотел, было, спросить - как можно, но сам же понял глупость и этого вопроса. Иначе на нее и нельзя было смотреть. Она стала еще красивее за эти годы, просто необычайно красивее, невероятно! Те яркие черты ее лица, которые в детстве казались даже чуть угловатыми, выбивающимися из нормы, теперь настолько вписались в ансамбль со всеми остальными, наконец повзрослевшими до них черточками, линиями, формами, что это совершенство было уже просто божественным, хотя как и в любой брюнетке все это можно было назвать в равной мере и дьявольским. Красота не только спасет мир, но, видимо, и преобразит его небывало, поскольку нынешние религия, понятие божественного и прочее, для которых такая красота была чрезмерной, вряд ли являются чем-то совершенным, наивысшим. Лишь восприяв в себя истинную и всю красоту женщины - не только Мадонны, матери, - они вознесутся еще выше. Если нет, то участь их печальна, которую только и можно ожидать от как бы кастрированной веры. Да-да, не только об этом я мог бы тогда подумать! Я мог бы написать целый трактат по этому поводу, пока с безумным почти восхищением, без единой мысли смотрел на нее. Нет, одна мысль была... Я вдруг понял, что приехал сюда не зря, точнее, немного даже испугался, что мог бы ее не увидеть - этот просто волшебный ансамбль всевозможных драгоценных камней: ярких рубиновых губ, матового жемчуга кожи, и сверкающих внутренним светом темных сапфиров глаз, - в оправе черных с синевой волос. Я даже не разглядел, во что и как она была одета. Заметил еще я вроде бы и то, что она словно бы осознавала свою красу и несла ее гордо, даже с вызовом. Сверкающий взор ее словно испепелял все и всех перед собой, что, конечно же, не могло не огорошить, не испугать попадающихся ей на пути, хотя, как я в конце уже разглядел, она смотрела не перед собой, не вокруг себя, а словно бы шла, парила в пустоте только ей видимого миража бескрайней пустыни или же скользила по глади такого же пустынного моря. Лишь на миг нечто привлекло ее внимание...
- Избави бог! Это страшная женщина! - восклицал рядом сосед, перекрестившись, чем он даже слегка разочаровал меня, но все-таки остановил, не дал мне сорваться с места и броситься ей навстречу, став, возможно, одной из горсток песка той ее пустыни, мимо которой она бы прошла так же, как проходила тогда, в школе, когда ее называли "фарфоровая кукла", с некоторым злорадством, досадой сочувствуя ее будущему парню.
- Вечно будущему! - язвили все нынешние не удостоенные...
Я же, очевидно, и любил ее из-за своей вечной тяги к несбыточному, недостижимому, которого столько повсюду, что быстро забыл про нее, едва лишь покинул родной город. До тех пор, пока главным несбыточным и недостижимым в жизни не стал он - край детства, юности. Это я понял отчетливо лишь сейчас, увидев ее, осознав явно, что ничего и никого красивее я не встречал нигде больше, ни на чем так и не остановив своего взгляда, ни за что так и не зацепившись в том столь разнообразном и многообразном мире, который покинул без всякого сожаления... Но все это я осознал, облек в слова, когда она вдруг свернула с дороги и скрылась между домами. Я сразу же мысленно поблагодарил соседа за его предостережение. Оно было своевременным. Я ведь хотел вернуться сюда насовсем, не за очередной порцией лекарства от ностальгии. А мой первый порыв мог стать и последним, поскольку я бы предстал перед ней сейчас тем же самым отупевшим школяром, проглотившим от изумления язык... Но, скорее, я все-таки уже постарел, почему и сам не поспешил поддаться первому порыву, а захотел вдруг вначале узнать поподробнее все об ее исключительности и не только для меня. Благодарность соседу была, скорее, моим оправданием...
Как-то судорожно цепляясь и за нетерпение во взгляде соседа, я позвал слегка смущенно свою недавнюю попутчицу в райские кущи, и, словно прося у нее прощения, в качестве ли оправдания, заказал бутылку хорошего коньяка, маленькие рюмки, салатики и еще что-нибудь на ее выбор, и предложил ему разделить со мной застолье, на что тот сразу же согласился, словно понимая и причину моего очередного порыва. Даже не выпив первую рюмку, он уже начал рассказывать о ней, не спеша, как стайер, грамотно размечая всю дистанцию даже с некоторым запасом.
- Мне кажется, что вам небезынтересна история этой красавицы, которая действительно потрясающая! - с богемным пафосом, жестикулируя так, словно ваял что-то из воздуха, но поначалу все-таки сбивчиво, чересчур взволнованно, не всегда удачно подбирая слова, говорил он. - Имеется в виду и потрясающая история... Она действительно всех потрясла... своей необычайностью и трагичностью для нашей будничности. Не это, так... Но здесь повезло, если так можно сказать, и самой истории, и этой женщине - они обе стоят друг друга. Случись это с кем другим, все бы давно забыли. Да это же сплошь и рядом случается, может, даже более что-то необычайное, но сами люди оказываются недостойными выпавшего случая, порой и удачного. Возьмите хотя бы нынешних разбогатевших? Плеск и нищета! Но куртизанок! Кого не запоминают... Простите, но вы ведь ее знали?
- Да, знал, - ответил я как можно короче, чтобы не перебивать его, и наливая неполные рюмки, что он также правильно оценил.
- От нее тут многие были без ума, особенно в новые времена, когда, во-первых, мы перестали многое скрывать друг от друга, у кого что было, конечно, и когда на арене вдруг объявились эти ранее неведомые никому герои, те самые варвары, так сказать, сразу очень много о себе и возомнившие, как бы беря реванш за десятилетия, а то и столетия их забвения. Ранее они по углам лишь слюнки глотали при виде таких красавиц и всего подобного, а тут подавай им и самое лучшее! И побольше! И сразу! Прежние-то поняли, что это красавица "не подступись", не от сего мира, и молча переживали свою провинциальность или неудачливость. Потом даже поговаривали, что она, мол, лесбиянка, - это уж новые мотивы, естественно. А эти новые так ей просто проходу не давали вне зависимости от возрастов. Тротуары перегораживали своими сначала девятками, потом маздами, потом и мерсами, цветами засыпали, а она в ответ даже не улыбнется. Поэтому всякая мелочевка вскоре отстала или просто разорилась, а кого и отстреляли. Ходили слухи, что даже из-за нее стрелялись якобы на дуэли, но если и так, то выиграл подстреленный. Я-то понимаю ее... Вы же видели, как она была одета? Понимаете, для такой красоты ничто земное оправой не станет, кроме рамки картины и то..., а они тут к ней со своими мятыми кредитками, да наглыми рожами! Эта женщина была достойна своей красоты...
Но не все отстали от нее, естественно. Один одноклассник ее бывший, тоже из двоечников, спортсменов, конечно, но очень богатый, все никак не мог успокоиться. Чего только не вытворял ради нее. Помните песню Пугачихи про розы? Так это песня! А он купил цветочные теплицы и весь первый большой урожай принес - принесли, то есть, ей во двор, почти полдвора заставили, на кленах развесили корзинки. Представляете, как это смотрелось зимой, на фоне белого снега! Конечно, работников без зарплаты оставил, теплицы сбыл сразу по дешевке, но весь город только и говорил об этом. И что? Если не от мороза, то от ее холодного взгляда цветы мгновенно замерзли и все... Даже песни никто не сложил. Но это и не сама история, сами понимаете. Таких парнишей сейчас пруд пруди с их бешеными деньгами... Им сейчас другие песни пишут, жалостливые, про неволю все. Я думаю, жалеть их есть за что, хотя мы в основном ныне жалуемся. Я это как бы обобщенно говорю, вы понимаете. Сейчас все ведь обобщенно говорят. Страна, народ, стали лучше жить, но отдельные категории и регионы все еще плоховато, нам всем угрожают, от нас хотят отделиться, а уж этакий мировой, даже вселенский терроризм нас просто достал... Не все понимают, что это абсурд. За десять лет народа не сложить. Советский уже почти был. А вот что такое российский? Это который от Российской империи или в федерации? А? И какие у нас общие интересы с олигархами?... О, извините, это все банально, но просто поговорить совсем не с кем... интеллектуальная пустота, пустыня... А мы-то ведь все это хотели сотворить, чтобы обрести именно свободу мысли, творчества... Обрели абсолютную свободу... все, простите, наболело!... Но мне и надо перестроиться на самое важное в рассказе, а я не могу просто так. Я ведь теперь не в общем, не теоретически рассуждаю о том самом, с чего мы и начали. Поэтому потерпите...
- Вы не волнуйтесь, - успокоил я его вполне искренне, - я ведь вас не тороплю. Я не жду того, что можно и в газетах вычитать. А чтобы рассказать иначе, человек должен весь говорить и о себе тоже говорить, как о свидетеле хотя бы. Я это все прекрасно понимаю, поэтому не тратьте время на оправдания...
- Благодарю вас, - склонил он слегка голову, как бы стараясь и себя чуть успокоить, - за удовольствие беседы хотя бы. Я до сих пор тут ни для кого никакого интереса не представлял, даже как собеседник. Ну, лишь то, что успею сказать до третьей-четвертой. Вот ведь что такое пустыня: когда кричишь, а эхо не возвращается. Хорошо, я все же продолжу в надежде, что это не последняя наша беседа... Так вот, словно гром среди ясного неба по городу пронеслась весть, что у нее появился парень! Нет, жених! Да-да, пронеслась! Вот-вот, все так же отреагировали... Хороших-то новостей сейчас нет, поэтому в эту люди прямо вцепились, даже те, кому и до нее никакого дела не было. Про выборы мэра забыли, сколько те ни надрывались. Только и было разговоров, что он вроде ничего, но ничего из себя не представляет, - по новым, конечно, меркам, - мизинца ее не стоит, в денежном выражении, естественно, как все. Но более всего нас поразило то, что работал он как раз на мебельной фабрике того самого ее поклонника - столяром-краснодеревщиком, как их называют. Чувствуете? Простым столяром! Какая досада всем этим новым?! А какая радость и моральное удовлетворение всем остальным? Как мы их?! Не все им! Народ просто возликовал, что она хоть отплатила им всем за это десятилетие унижения. И это-то и было, наверное, главной причиной всеобщего внимания к этому инциденту... Да-да, инциденту, но это попозже... а пока весь город ждал триумфа - их свадьбы! Узнавали, что да как, когда и где. Похоже, все собрались туда заявиться, как на демонстрацию. Но парень этот был и в самом деле золотых рук мастер, почему и строил дом для нее... то есть, почему и не спешил со свадьбой, потому что дом строил. Хотел новобрачную туда ввести. Не коттедж, а дом, на свои заработанные, а это, сам понимаешь..., история долгая. Простите, я все-таки на ты, так мне легче. Но посмотрел бы ты..., что это за терем!... Но, хоть и хорошо все это, а глупость. И так оно и обернулось. Сейчас ведь наверху - те, кто не ждет, хватает сразу и все, даже что и не проглотит. Но она-то только такого и могла полюбить! Они вместе никуда не спешили. Ей-то, понятно, куда спешить, если она с каждым годом только расцветала, краше делалась. Ужас! А он словно ничего никогда не боялся, ни в чем не сомневался, будто жил где в другом мире... Да конечно же, я все это видел! Ревновал даже! Ведь каждый уважающий себя мужчина будет ревновать красавицу... чужую. Свои-то редко кому достаются. Только вот таким и достаются, кто не спешит, может, и не ревнует совсем - иначе бы ведь и не выжил... Но, зато, его, то есть, фабрики хозяин просто рвал и метал. Все и всех! По мебели уже монополистом почти стал в области. Кровью даже подминал под себя, но кто докажет. Так вот он себе в центре города дворец строил... Да вон же он, посмотри... Извини опять, что на ты, но так доверия больше, понимаешь... Видишь, окна без занавесок? Поймешь разве сразу, какой это эпохи или стиля домина? Чего только тут не поналеплено, а? А все, что под руку попадало. А изнутри?! Сходи, посмотри - это музей! Но не дом, я тебе скажу. В нем, как на вокзале, не знаешь, а зачем ты здесь, надолго ли здесь, где бы тут приткнуться, и не пора ли выходить, а то скоро поезд уйдет. Но и откуда бы у него вкус был? Школа вообще этим не занималась, она жильцов хрущевок, работяг и солдат готовила. Последние пока лишь пригодились. Им не платят, а они все равно на смерть, как и на завод, прутся. Абсурд! А перестройка что могла воспитать, привить? На запад она устремлена, так запад-то аж до самого востока тянется, Япония и-то для нас - Запад! Мои коллеги, да-да, мои коллеги - вольный художник Семкин, ваш покорный слуга - так они смехом заходились по ночам после работы над тем, чего там нахалтурили по его требованию. Я, мол, за эти штуки по три штуки выложил, а за те - лишь по сотке, чего же вы все наоборот поставили? Но я не Мольер все это пересказывать. Тошно. А вот тем домишкой я просто восхищаюсь! Без образования, только головой и руками он из ничего творил совершенство! Без гвоздя, как говорится. Это был бы храм, да и почти уже храм... Эх, хорош сейчас только коньяк, и то как повезет. Вам, вот, везет, я смотрю... А ей не повезло. Никто такой развязки не ожидал, такого удара судьбы, да и что-то темное здесь есть, не просто судьба, хотя... Так вот, фабрика эта возьми, да и загорись. Представляешь себе этакий склад пороха, чистого, так сказать, солнца? Как все занялось! Работники мигом высыпали на улицу и посматривают себе. Хозяин между ними бегает, уговаривает за огнетушители браться, но они-то не дурни - они ж у него неучтенные, без страховки вкалывали. За что рисковать? Или он им из своего кармана потом премии выдаст, семьям на похороны даст? Не те времена пошли. Это мы раньше за страну жизни клали и без денег. Теперь все нормальные люди уже перестроились... Только ты не подумай, что я это про хозяина рассказываю... Тот самый парень и здесь не как все оказался, один остался там и тушил пожар. Десяток огнетушителей рядом с ним нашли потом... Да-да, он не вышел оттуда... Зачем, спрашивается? А вот не смог уйти, плоды и своего труда бросить... А может, не было возможности. Дверь не смог запасную открыть... У него там свой цех был, в самом дальнем углу... Трудно гадать, но она ведь его не зря же выбрала, может, вот и за это любила? Но как бы то ни было, а его не стало. Но это еще только начало... Если бы так все кончилось, то я бы вам..., тебе что-нибудь иное поведал. Таких историй хватает. Сгорает на работе, помирает множество хороших людей. Но это ерунда. Кто сказал, что их смерть - это трагедия? Кто сказал, что наши беды, нищета - это беда наша? Или грехи наши? Кто это сказал? Бог? А кто его, кроме Моисея слышал? И почему это я должен этому пересказу верить?...
Сказав это, он плавно замолк и начал жевать сервелат. Девчушка, вначале как-то ревностно, а в конце заворожено слушавшая его за своим столиком, едва поняла, что я от нее требую, и, натыкаясь на легкую мебель, побежала в буфет за еще одной бутылкой коньяка. Я же, честное слово, боялся продолжения, хотя и понимал, что о ней почти ничего еще и не услышал. Боялся, что ей еще более страшное что-то выпадет, как то следовало из его намеков. Я уже начал тревожиться, сожалеть, что не пошел к ней сразу, по зову сердца... Но в это время девчушка уже прибежала с запотевшей бутылкой и шоколадкой - в дар от администрации.
- Вы это правду рассказываете? - спросила она взволнованно Семкина, разливая нам коньяк. - Я ведь недавно здесь, еще ничего не знаю. Неужели такое бывает... в жизни?
- Эх, милая ты моя, к сожалению, а, может быть, к великому счастью, и такое тоже случается в кои-то веки, - сокрушенно произнес тот, похлопав ее по талии. - Иначе был бы совсем тоска, как по Екклесиасту... А тут у кого-то трагедия, а всему городу - адреналин, кино бесплатное. Хотя... не известно еще, кому же тут больше везет.
- Но она... совсем как-то не похожа на...ну, на несчастную, - с сомнением и опять чуть с ревностью заметила девчушка. - Даже, будто гордится чем...
- Вот видишь, ты ей даже чуть и завидуешь, - с улыбкой сказал Семкин. - Значит, все-таки есть чему, хотя я про нее еще и не сказал ничего.
- И что же? - выдавил я из себя, с тревогой поглядывая на него.
- Ладно, не буду томить вас, хотя тяжело мне это все рассказывать, - хмуро продолжил Семкин, встряхнув несколько раз головой, отчего взгляд его действительно стал более ясным, нежели был до этого. - Дело этим не закончилось... Поговаривали, что хозяин все это сам подстроил, да не рассчитал малость - все сгорело. Пожарные и спасатели примчались уже угли заливать... Нет, про нее я не мог говорить, горе чужое смаковать, тем более, что после похорон ее никто и не видел... Да, похорон... Закрытый гроб хоронили... Она же ни слезинки не обронила, как изваяние мраморное прошла от дома до кладбища, дождалась, когда его гроб землей засыпать начнут, и ушла, не обернувшись. Ни слезинки... Зато, этот по городу метался, да плакался: того, мол, жалеют, а, вот, меня, все потерявшего в один миг, - никто! А что, мол, тот потерял - трехрублевую жизнь? А я миллионы потерял, разве можно сравнить?! Плакался, плакался, мне даже плакался, мы тут вот с ним немало вонючих виски выпили. Это ведь тоже его кафешка была, для нее он это из кино какого-то слизал. Тут мы пропивали и его последние деньги, пока кредиторы его, конкуренты, то есть, отбирали у него все остальное, почуяв вдруг слабину, что в их мире показывать нельзя - сразу разорвут в клочья. Почему они неистребимы? Да потому что у них естественный отбор идет, выживает сильнейший. Это раз! А во-вторых, это ведь бандиты борьбу за права-то человека развернули, да финансируют, не скупясь. Попробуй-ка ты их осуди теперь! Не только у нас - везде, с тех пор, как капитализм начался, борьба за права человека, этакий гуманизм и начал набирать силу... Извините... Так вот, через неделю он к ней, в тот дом, пришел поплакаться, видимо... Да-да, он в таком настроении и пошел к ней прямо отсюда... Мы тут опять выпили малость с ним, он мне все о любви своей несчастной говорил, что готов мол ползать перед ней на коленях, грех замаливать, но не прощения просить, раз от любви все то сделал... Но это он все сумбурно так излагал, что я все и не помню, поднадоело его пьяные исповеди слушать... Ну, так вот, утром его в леске, недалеко от ее дома, мертвого и нашли. Отравился... Нет, никто не поверил, что эта скотина могла сама травануться. Вряд ли он все потерял, припрятал, наверняка, много чего, чтобы все это взять и бросить из-за любви несчастной! Это не я, это так люди говорили. Не хотели они верить, что эти сволочи могут из-за любви травиться, совсем уж все опошлив...И только во имя святости любви все и подумали на нее...
- Конечно, это только она! - воскликнула гневно девчушка, вскинув гордо голову. - Отомстила за любимого! Я бы тоже...
- Да-да, - печально покачал Семкин головой. - Только самое тут противное и ужасное в том и состояло, что все ее потом и осудили...
- Не может быть?! - изумленно воскликнула девчушка.
- Нет, органы-то ее оправдали как бы, закрыли дело, признав ее, видимо, невменяемой или еще почему-то, - опустив голову, продолжал Семкин. - Но вот мы, постсовковое быдло, осудили и, наверняка, из зависти. Понимаете, нас грабят, унижают, дочерей наших, а теперь и сынов растлевают, а мы смиренно склонили головы и даже не жалуемся, привыкли почти. Ну, воду где отключат, зарплату за пять лет не выдадут - выйдем, померзнем полдня на морозе и разойдемся. А то, что страну всю в грязь втоптали, все наше достояние разворовывают - так нам и плевать как бы, на кухне пошумим иногда после третьей, а утром уже за голову хватаемся. Мы, мужчины, защитники отечества, рода своего! А тут какая-то баба взяла и отомстила им, не позволила безнаказанно свое отнять... Вы же видели, как они от нее шарахались? Как от чумной! Проституток не судят, убийц жалеют, воров прощают, а ее осудили... Не поймут, чем это она гордится, почему глаза перед ними не опускает, не кается, не стесняется их. Красота ее теперь как клеймо для них, как печать Каина. Вот если бы она пострадала за это, в тюрьму попала, руки на себя наложила - полюбили бы, да и забыли через год, а теперь всю жизнь шарахаться от нее, бояться ее будут. Она ведь, - если бы вы подошли, посмотрели, то могли бы увидеть сами, - и впрямь сумасшедшая... Увы. Почему и на похоронах не плакала... Это тоже не понравилось. Нам, ведь, другое сумасшествие нравится: рвущее на себе волосы, жалостливое. Никто же не понимает, что настоящая любовь - это и есть сумасшествие, сошествие с того ума, который и гроша ломаного не стоит, в подметки ей не годится. Сумасшедшей по нашим, да и юридическим меркам она была уже до этого... Так что, вы не зря вспомнили ту цитату от Иуды, хоть и не от Искариота, - с неожиданной злобой сверкнув глазами, резко сменил он тему. - Как же это можно вдруг начальство отвергнуть, злословить высокие власти, роптать, бунтовать, мстить обидчикам? Можно ли это рабу, праху? Нет, грешить-то, конечно, можно, но если потом каешься, страдаешь, жалобные песенки поешь про судьбу свою злодейку, в тюремную церковь причащаться ходишь... А, противно и говорить про это... Ладно, на третью у меня уже сказать нечего. То есть, про главное-то я и не сказал почти... Но мне ли про любовь говорить?!
Произнеся это то ли с горечью, то ли с презрением, Семкин вдруг резко встал, приподнял шляпу и быстро, даже чересчур твердым шагом пошел через улицу, не обращая внимания на редкие авто, молча уступающие ему дорогу, что меня довольно сильно поразило.


Глава 3


- Вы, ведь, любили ее... раньше? - спросила вдруг меня девчушка, как-то чересчур тщательно вытирая столик. Любопытство в ее поблескивающих сквозь опущенные ресницы карих глазах все-таки перебороло ревность алеющих щечек и ушек, налившихся румянцем еще не сорванного райского яблочка. Конечно же, она почувствовала нечто ею ожидаемое в моих взглядах, она уже втайне обрадовалась своим способностям пробуждать подобное в серьезных мужчинах, у которых не может быть несерьезных намерений, что ее и привлекло в этот хоть и провинциальный, но все-таки город из забитой, обреченной на вымирание деревни, где любовь, если и объявлялась вдруг, то лишь в качестве этакого прощального привета, торопливого поцелуя на вечную память. Вероника была из тех девочек, а потом и девушек, про которых простые, особенно, деревенские парни снисходительно говорят: "Слишком умная", - определяя этим, естественно, свой собственный потолок, но все-таки пытаясь на него свысока поплевывать. Все десять лет обучения в школе она была отличницей и никаких увлечений, кроме учебы, не имела совершенно, причем ей нравились практически все предметы без исключения и без каких-либо предпочтений. И только в неожиданно, не запланированно, ни с бухты-барахты объявившемся одиннадцатом классе, этаком как бы подарке для нее, она также внезапно охладела к учебе, словно исчерпала весь свой интерес, переполнилась через край всеми этими, ставшими вдруг ненужными знаниями, но с одним единственным исключением: весь свой познавательный пыл она обратила в сторону литературы, которая при этом перестала быть просто предметом, но стала неким зеркалом жизни, в котором она наконец-то попыталась разглядеть и себя, до сих пор совершенно равнодушно бросая редкие взоры своих больших карих глазищ и в обычные-то зеркала... То, что она увидела там поначалу, ее даже немного восхитило, хотя больше все же смутило: красивое лицо с ровным овалом, слегка матовой кожей, обрамленное иссиня-черными, густыми волосами, ранее прятавшимися от нее самой в толстой косе за спиною, а теперь двумя большими крылами обнявшими высокую шею, плавно переходящую в слегка приподнятые, но чуть округлые плечи, ниже которых она, даже покраснев при этом, чуть ли не с испугом обнаружила упругие под пальцами, высокие, немного большеватые для ее тела, груди, с напрягшимися от прикосновения, крупными сосками, под которыми вдруг разгорелась какая-то щемящая, болезненная истома, нежно сжавшая замершее сердце, из которого волна жара хлынула по упругому животу куда-то вниз, где внезапно вспыхнуло такое жаркое солнце, что ей мгновенно захотелось сбросить с себя одежду, словно это она ее жгла. Да, она сняла ее спустя некоторое время, но уже опять же из познавательного интереса - ей захотелось увидеть то, что она впервые у себя обнаружила, что ее так испугало. Закрыв торопливо, с непонятным еще стыдом входную дверь на крючок, она медленно, немного настороженно сняла с себя трусики, что ранее постоянно делала машинально, и замерла в слегка испуганном восторге: ее восхитили совершенство линий ее живота, чуть-чуть полноватых, но длинных бедер, а особенно образуемый ими треугольник ночи, откуда опять по ее телу начали растекаться жаркие лучи восходящего солнца, хотя своим острием он был обращен вниз. Минут десять она, не отрывая глаз, смотрела на себя, сосредоточив взгляд на геометрическом, энергетическом центре своей вселенной, который впервые проявил свою власть на нею, отняв все силы у ее красивой головки, внезапно совершенно опустевшей. Черные тропки белоснежных полей каких книг привели ее к этому открытию - нам трудно сказать, может, это была даже сама Библия, - но открытие это ее потрясло, открытие самой себя, женщины, полной необузданной, бьющей горячим ключом страсти, готовой сгореть даже на собственном кострище. О, да, ранее ничего, могущего вызвать, пробудить в ней стыдливый интерес, она не читала, не подозревала даже о возможности такового. Ранее ее ум был охвачен холодной жаждой познания, которая и не желала насытиться, готова была пить из любого источника. Теперь же ее охватила жажда, которая страстно, нестерпимо желала утоления, хотя, к счастью, вспыхивала она ненадолго, лишь изредка, в определенные моменты... Боже, но к великому сожалению, ничего иного из прочитанных ею книг она вокруг себя не обнаружила, внезапно проснувшись в этой, не замечаемой ранее жизни... И никого! Вокруг нее была словно бы пустота: никто не пробуждал в ней той сладкой жажды, которую она испытала тогда перед зеркалом или могла испытать при прочтении художественных книг, которые ранее вообще не считала за нечто достойное внимания. Конечно, в их деревне была в основном классика советских времен, которая и сформировала в ее воображении соответствующий образ мужчины, не грешащий излишествами съемки скрытой камерой. Это был скорее ментальный, нежели физиологический, натуралистический образ, но ни того, ни другого вокруг себя, в своей деревне она не обнаружила, не могла разглядеть - деревня опустела за эти годы буквально: все, кто мог, кто желал настоящей жизни, перебрались в город, в другие города, а кто остался случайно, тот либо жил одними воспоминаниями, либо не жил, а только существовал, не имея ни только воли, но даже желания что-либо изменить в своем бесцельном существовании. Внешних же побудителей к этому в деревне теперь не было - она была брошена на вымирание. Можно себе представить, какое бы чувство испытала Афродита, возникни она из пены у берега лепрозория, где нет ни единого образа, созвучного твоему взору! Уже меньше ее огорчило и то, что даже ее родители, прежде такие веселые, работавшие всегда с задором, вдруг стали потерянными, сникшими стариками без морщин и без надежд. Работы в деревне не было никакой, и они целыми днями до позднего вечера молча вкалывали на своем огороде, запасая пропитание на зиму, пару раз в месяц выезжая к большой дороге, чтобы хоть что-нибудь продать проезжающим мимо горожанам, заработав на самое необходимое. Она не замечала раньше этих перемен в них, почему это ее сразило, словно бы она вернулась откуда-то в отчий дом лет через десять, двадцать. Родители же даже не могли уже радоваться тому, какую красивую и здоровую дочь они вырастили своими неустанными заботами о хлебе насущном, на своих здоровых, простых деревенских хлебах. Они, похоже, даже слегка огорчались этому, осознавая, видимо, какая участь ее поджидает здесь, с чем смириться могут лишь подобные им и всем остальным, не сбежавшим отсюда. Ее уже никто не называл слишком умной, грязная шпана и спившиеся одноклассники лишь глупо хихикали или похабно шутили ей вслед, слегка даже хорохорясь перед нею, но без всяких надежд на взаимность, что их особо и не огорчало. Класс в школе был полупустым, с чем смирились и учителя, единственные в деревне еще пытавшиеся поддерживать хотя бы в себе огонек прежнего, то есть, старомодного энтузиазма, порой смахивающего на истерию, вяло пытаясь заразить этим и всех остальных учеников, пытаясь найти к ним, к себе ли, новые подходы. Она же была не просто гордостью школы, а их последней надеждой, ради нее, может быть, они что-то делали и для всего класса, поэтому столь резкая перемена в ней стала для них последним ударом: в школе будто погас навсегда огонь знания, пригасив и отсветы в глазах учителей. Она это поняла - она была слишком умной, - но ничего сделать уже не могла, она была вся во власти своей первой, абсолютно безответной и беспредметной любви, отчего учителя просто решили, что она сошла с ума - так им было легче пережить это. Но она это пережить не могла. Как наркоманка она читала запоем книги, книги, воспламеняя в себе невыносимую страсть, от которой иногда просто не находила себе места, бесилась, как говорится, буквально сходила с ума по ночам. Несколько раз она пыталась утолить жажду своими руками, они сами тянулись к запретным местам вслед за ее воспаленными, мечущимися в осажденной голове, мыслями, но она чувствовала, что это ее руки, что они словно ватные, бесстрастные, что они будто часть того пылающего солнца, его протуберанцы, а совсем не та свежая, сладкая вода весеннего дождя, летнего ливня ли, которая могла бы погасить ее жар, насытить, утолить жажду любви, любви не просто телесной, не просто чувственной, но и духовной, что для нее было неразделимо. Да, намного проще читателям современных любовных, эротических ли романов! Но такая бы любовь не смогла ее удовлетворить. А какая смогла бы - она просто не знала, но страстно хотела это узнать, что наедине с книгой, с собой ли, никогда не удастся сделать, если ты болеешь настоящей любовью. Именно поэтому в самый разгар весны, бросив школу, родителей, она и сбежала в город... Что могло здесь произойти с такой чистой, умной девушкой, в деталях можно лишь догадываться, но о главном можно понять по тому, что она с первого взгляда влюбилась в него, приехавшего сюда также из другого мира в поисках примерно того же. О, нет, она вовсе не заподозрила его в чрезмерной серьезности намерений, и не это было главной причиной зарождения ее чувства! Мы забыли отметить, что в деревне она уже встретила чересчур даже серьезного человека, что и послужило толчком ее почти панического бегства. Это был тоже человек как бы со стороны, с хутора, но вернувшийся в деревню после долгих лет проживания в городе. Но вернулся он не просто в деревню, а вновь почти на хутор, но только гораздо больший, примерно с четверть их бывшего колхоза, и называемый ныне фермой. У этого человека вообще не было ничего несерьезного в жизни и на уме, да-да, вплоть до полного отсутствия чувства юмора. И едва лишь подняв всю свою землю и построив крупную свиноферму, он без обиняков заявился к ним домой и предложил Веронике стать его женой, хозяйкой, то есть. Сразу же он выложил и свои условия, и даже ее. Она должна была вести домашнее хозяйство, следить за огородом, а к полночи, когда тот возвращался с работы, встречать его ласково и нежно в шелковом халатике, накрашенная, благоухающая дорогими духами, сверкая, именно сверкая дорогими украшениями, которыми он ее обеспечит в избытке уже через год. В качестве ее условий он предложил месяц, два ли, - как она захочет, - абсолютной свободы на любом из курортов мира, в любом ли круизе, который она будет выбирать каждый раз сама, не задумываясь над проблемами оплаты. Увы, он был не из тех первопроходцев, в большинстве своем прогоревших. Он пришел на землю с деньгами, и когда ее уже начали продавать, хоть и не совсем еще законно, но в собственность, немного опередив принятие соответствующего закона. Более того, он был реальным кандидатом в местные депутаты на предстоящих выборах, так что никакие потрясения ему не грозили - он все рассчитал, все смог предусмотреть, кроме ее ответа. Он даже не подозревал, что с его сногсшибательным предложением кто-то мог бы не согласиться, особенно, в такой глуши, где он был единственным реальным и среди женихов. Поэтому, когда она равнодушно заявила, что предпочла бы роль свинки на его свиноферме, которой за миг абсолютной свободы предстоит помучаться всего лишь год, тот, очевидно, впервые в жизни страшно поразился, и не нашелся, что ответить. Он готов был торговаться, даже сам назвал те позиции, где торг уместен, обозначив и допустимые пределы, готов был выслушать и слишком чрезмерные для своего нынешнего положения претензии, но только не готов был к отказу, да еще и в такой форме: не то чтобы оскорбительной, а, скорее, невразумительной. Оскорбить его, похоже, было невозможно. Поэтому, минуты три он молча смотрел на нее вытаращенными глазами, после чего, не меняя их выражения, так же молча удалился. Что с ним было дальше, ее не интересовало, да она и не знала, поскольку через два дня после этого, спешно собрав большую сумку, задолго до рассвета ушла в сторону большой дороги. По пути она лишь ненадолго зашла на могилку своей прабабки, которая в прошлом еще веке слыла первой красавицей в округе, по которой сходил с ума даже местный помещик, но, судя по бедности могилки, закончила свою чудную жизнь без особого блеска. Но Вероника, похоже, именно поэтому и зашла с ней попрощаться, убедиться чтобы в своей решимости, в готовности смириться и с таким итогом. Она была слишком умной, почему прекрасно понимала, что здесь главное - не итого, не конечный пункт, который у всех примерно один, а путь к нему, который каждый может выбрать сам. Для нее это и было главным: право выбирать самой, согласно своим критериям, принципам, заблуждениям ли - не важно, но согласно своим, которые она вынашивала в себе все эти годы разумной жизни, а особенно, - последний год безумства. Кто знает, предложи тот фермер ей просто стать его женой, она, может быть, и согласилась бы, поскольку иного реального выбора у нее и не было. Теперь же, предпочтя кабале его слишком реальных условий абсолютную свободу неизвестности, она была очень счастлива и в весьма приподнятом настроении попрощалась со своей прабабкой... А вот теперь, едва встретив нечто похожее на ее судьбу, она была уже вынуждена прощаться и с ней. Господи, если бы не ее извечная тяга к познанию, не врожденная любознательность исследователя, можно было бы представить, какие чувства она бы при этом испытывала. А сейчас это представить было весьма трудно, особенно потому, что эти чувства, даже никак себя еще не проявившие, были настолько сильны, настолько необыденны, что даже мы не пытаемся их как-нибудь описать - нас не поймут. Так же, как вряд бы кто еще, кроме нее, счел намерения нашего героя серьезными, если их у него вообще не было, и таковыми вряд бы кто назвал его слишком серьезные взгляды на жизнь, на мир, на все наше бытие, на любовь ли, которые он не только не мог воплотить в реальность, но и не намеревался даже делать это, поскольку осознавал уже бесперспективность этого. Она же, сумев как-то понять его с первого взгляда, найдя, может быть, в нем родственную душу, именно его взгляды и сочла намерениями, поскольку тоже не очень задумывалась над необходимостью их непременной реализации в быту, который многие из нас жизнью и считают. Поэтому лишь она и не вела себя в соответствии с ее нынешней ролью официантки, хотя этого, увы, никто и не заметил... Но все, не будем далее вмешиваться, чтобы не подсказать ненароком что-нибудь нашему герою. В выборе главное не только самостоятельно выбрать что-нибудь из предложенного кем-то, но и найти самому то, из чего ты будешь выбирать. Первое - это порой и весьма азартная, но все-таки чужая игра. Играть же надо в свою, что лишь творца и достойно.
- Я?! - честно говоря, я даже изумился этому вопросу, хотя и не сомневался в проницательности женских сердец в таких делах. Из-за этого девчушка мне не только больше стала нравиться - она как бы сняла этим вопросом некую напряженность, которая возникла у меня по отношению к ней: я словно чувствовал себя страшно обязанным ей тем, что она мне сперва просто так, мимолетно, но все же сильно понравилась. Теперь своим умением снимать некоторые вопросы она мне понравилась еще больше, я как бы смог оплатить ей чем-то свой долг перед ней. Из-за этого мне стало с ней легче, что также не может не нравиться. И, странное дело, именно потому, что она мне стала нравиться еще больше, я счел возможным ответить ей на этот вопрос, хотя вовсе даже не видел в ней просто сестру, школьную ли подругу... Но мне было трудно разобраться в этих впечатлениях, поскольку мысли мои все же были заняты иным - не ею. - Да... Но это было в школе, это было первое, наивное, юношеское, хотя... после этого я ничего подобного не испытывал ни к кому. Нет, конечно, что-то было, но это все было не то. Странно, я ведь совсем забыл про нее, но она словно бы отняла у меня то чувство, оставила себе, и мне уже нечем было поделиться с кем-нибудь другим. Ты прости, что я говорю так, ну, путано, но я даже не могу произнести это слово, название этого чувства, потому что у меня же так долго не было его, я не знаю, о чем и речь идет, вот в чем дело. А сейчас я вдруг снова вспомнил, как бы вернулся к нему, но вновь в то время, когда я ничего в этом не понимал. Могу ли я тогда сказать, что это любовь, что я любил ее, если я вообще впервые об этом говорю?
- Если вы и тогда так же смотрели на нее, как сейчас, то... можете, - неуверенно вздохнув, словно через силу сказала девчушка, тихо добавив, - хотя я тоже не знаю, что это такое наяву... Но иного же подобного этому нет ничего? Значит, любили...
- Прости, но мне трудно разговаривать, если я не знаю, как к тебе обращаться, - немного смущенно заметил я.
- Вероника, - вновь со вздохом сказала девчушка.
- Разве тебе не нравится твое имя? - удивленно спросил я. - Прекрасное имя, насколько многозначительное, в нем такие важные для всех понятия...
- Да, для всех... Конечно, саму веру вполне можно счесть и победой... над собой, так что стоило ли повторяться, - с грустной усмешкой сказала Вероника, сняв с себя чепчик официантки, отчего ее волосы волной рассыпались по плечам. - Я думаю, что оба эти понятия - не самые важные в жизни...
- Что же важнее? - с интересом спросил я, удивляясь ее ответам. Я все-таки ожидал совсем иного разговора с девчушкой, да еще и с официанткой. Я был готов к простоте, к легкости, я как будто искал их, но, видимо, заблуждался какое-то время.
- Зачем верить, если можно знать? - скептически пожав плечами, отвечала она. - Верить можно и в заблуждения, однажды прозрев То же можно сказать и о победе: победить ведь можно в том, что ничего на самом деле не стоит, что также есть заблуждение, пусть и массовое. А ведь чаще всего массовыми бывают именно заблуждения, в которые и верят...
- Да, здесь я с тобой полностью согласен, - с легкостью согласился я, - хотя, мне показалось, что ты еще не могла бы успеть убедиться в этом сама...
- Надо ли убеждаться в заблуждениях? - вскинув на меня свои карие глазищи - иначе их трудно называть, - спросила она с каким-то вызовом. - В том, что может оказаться заблуждениями...
- А есть то, что не может? - лаконично спросил я, чувствуя, что она меня понимает с полуслова.
- Есть, - опустив глаза ответила она, со скрытым недовольством добавив, - но не про нашу честь. Но мы ведь не обо мне начали разговор?
- Понимаешь, не надо задавать те вопросы, на которые ты не хочешь получить ответ, - поправил ее ласково я, понимая, что я тут виновник, и попытался как-то загладить это или еще почему-то - не знаю. - И тема ведь разговора порой совершенно не важна, если тебе интересно просто разговаривать...
- Я понимаю, поэтому и предложила другую тему, - обиженно поджав губки, сказала она, добавив с некоторой иронией, мстительно ли, - более интересную для вас.
- Я тоже искренен в разговорах, поэтому не скрою, что сейчас, впервые за долгое время, мне более интересен сам собеседник. До этого мне почти всегда было интересно лишь то, что я сам говорю, - добродушно признался я, - пусть это и эгоистично...
- Это вы не обо мне, а о том, что я когда-то смогла прочитать, потому что, вы были правы, сама я еще ни в чем не успела убедиться, ничего сама на себе - испытать, - еще больше нахмурив свои густые, черные брови, сказала Вероника, стараясь не глядеть на меня. - Вы и сейчас разговариваете сами с собой, просто вам кажется...
- Нет, сейчас ты не права, - остановил ее я. - Не обижайся, но я вижу, что ты привыкла обо всем думать, но, может быть, никогда ни о чем этом не говорила кому-нибудь...
- Чтобы меня за это сочли дурочкой? - уже веселее спросила она, искоса взглянув на меня, даже чуть смерив взглядом.
- Дело не в этом. Просто в своих размышлениях ты же не ожидаешь, не ориентируешься на чью-либо реакцию на свои мысли, - сказал я, успев все же улыбнуться ей. - Так же и в разговоре...
- Может, так же и в любви? - вдруг спросила она, посмотрев мне прямо в глаза, но без вызова, искренне. - Важно то, что ты любишь, не взирая на... ни на что? Даже на то, что тебя и здесь могут счесть... сумасшедшей?
- Честное слово, тут я ничего не могу сказать, - смутился я, - поскольку слова, рассуждения здесь беспомощны... Я не знаю... Это область чувств, по крайней мере, образов, трудно переводимых на язык простых слов... Я это давно понял.
- Нет, я поняла, что они очень легко переводятся, - вдруг, слегка порозовев, решительно сказала она, - и даже в самые простые слова, если ты не просто об этом рассуждаешь...
- Я не знаю... как, - мямлил я, видимо, краснея.
- Очень просто! - вновь с вызовом, слегка сбивчиво, напряженно продолжала она. - Вот, если бы я, ну, допустим, к примеру, любила бы... вас, то я просто бы сказала вам, например, что я... вас люблю... И все! Разве это не понятно?
- Да, конечно, это было бы очень понятно, - соглашался я, потому что не знал, что ей ответить.
- Нет! - вдруг совсем весело, даже рассмеявшись, возразила она. - Вы бы тогда ничего не поняли, если бы... Если бы сами не любили. Но...
- Что? - мне почему-то хотелось услышать, что она недосказала, хотя я и боялся этого.
- Не знаю, но мне кажется... - тихо пыталась ответить мне она, незаметно вытирая пальцем краешек глаза, - что, если бы вы, ну, не поняли, то и я бы тогда тоже не поняла, что же я сказала... Я не знаю, хотя мне вдруг показалось... Господи, как же это трудно! Нет, вы не смотрите так, это совсем не смешно!... Я, правда, вас люблю, хотя ничего не могу пока понять... Вы же меня считаете глупой, деревенской дурой, которая вдруг ни с того ни с сего говорит что-то такое!... Но мне страшно, если бы я никогда не сказала этого, просто не сказала, потому что... Ведь вам только сейчас интересно со мной разговаривать, просто не с кем поговорить, и все, а завтра вы уже и не захотите... Вы любите ее, а это, значит, все!...
Выпалив это, она отвернулась и, стараясь как можно незаметнее, словно бы поправляя волосы, вытирала глаза своим белым чепчиком, который все больше покрывался черными пятнами туши, чего она не замечала.
- Милая, - сбивчиво, но как можно увереннее пытался успокоить я ее, просто ли что-то сказать, потому что хотел этого, - я не знаю, конечно, за что можно полюбить меня, и никто меня не любил, поэтому мне кажется, что ты могла просто так подумать, потому что я дал повод... Ведь, я признаюсь тебе, что это ты мне сразу понравилась, когда ты, может, меня еще и не разглядела...
- Нет! - резко перебила она меня, повернув ко мне перепачканое подтеками черной туши лицо, отчего оно все равно было красивым, потому что все это затенял блеск ее глаз, полных слез. - Это я сама обратила ваше внимание на себя, хотела обратить... Я сразу захотела..., только не смейтесь, мне сразу захотелось даже... раздеться перед вами, чтобы вы меня увидели, потрогали... Боже, за кого вы меня примете? Но мне все равно! Я и сейчас хочу этого... Я... вас хочу! Но что мне делать, если я люблю вас... так? Я не знаю, как это - любить, но... только не уходите от меня сейчас... Еще немного хотя бы...
- Милая девочка, я тоже не знаю, как это - любить, - теряясь в мыслях, говорил я, взяв ее неуверенно за руку. - Но мне тоже ведь казалось, что любить - это смотреть на свою любимую, трогать ее взглядом... Я не знаю, что такое любовь - это правда - но я и не хочу уходить от тебя... Мне сразу захотелось потрогать тебя, поцеловать тебя, потому что ты красивая, у тебя все красивое... Я не знаю, может, я вновь ее люблю, просто ли не разлюбил за эти годы, но... я правда хочу тебя поцеловать... Мне даже показалось, что я и приехал сюда только ради этого...Господи, это, правда, какое-то безумие, потому что я даже не понимаю, кто это все говорит во мне... Мне кажется, что ты сейчас смотришь на меня, как на старого идиота...
- Это ты-то старый? - ласково спросила она, протягивая мне вторую руку и положив голову на мои ладони. - Это я сейчас похожа на старую развратницу, которая безумно любит неопытного мальчишку и сходит с ума по его ласкам... Милый мой, ты не представляешь, как мне хорошо даже говорить все это, просто трогаться твоей ладонью, глядеться твоими глазами... Не бросай меня сегодня, только сегодня, а больше мне ничего и не надо... То, что я читала в книжках про это, испытывала при этом, - это ничто по сравнению с одной твоей лаской, пусть и случайной... Мне теперь ничего уже не страшно, потому что я знаю тебя, полюбила тебя... Все остальное - это уже ничто, это уже не важно... Нет, я еще больше хочу тебя, всего тебя хотя бы на миг, а потом готова вообще умереть, освободить тебя... Боже, я такая самоуверенная! Так говорю, словно ты любишь меня... Но я верю, что ты любишь, поэтому не разубеждай меня в этом... хотя бы сегодня. Я верила, что это будет, знала, что так будет почему-то, именно так, и была готова к этому... Ты... пойдешь ко мне? Я живу совсем одна, я почти все отдаю за эту квартиру, где все это время тебя и ждала... Я тебя почему-то сразу же и узнала, когда лишь ты вошел сюда... Побежали скорее, пока ты не передумал...
- Да, - сказал ей я и словно бы бросился в омут головой, что для меня было совсем не вновь, но только не в любви. Впервые лишь появилось слабое ощущение, что какая-то маленькая часть меня все-таки осталась на его берегу и молча, терпеливо дожидается моего возвращения...

Глава 4


Мы, и правда, почти бежали, потому что боялись остановиться хотя бы на миг, оба, видимо, боялись за меня, хотя, признаться, я никогда не останавливался, не умел этого делать, за исключением последнего раза, после которого я и приехал сюда. И сейчас я боялся за себя, наверное, потому что мог вдруг снова увидеть... ее. Да, я снова убегал от нее, но только уже не весь, словно предчувствуя, что не навсегда. Может быть, я и убегал как раз к ней таким странным, окольным путем, потому что идти напрямую не мог решиться. Я словно бы пытался сделать еще одну попытку, вернуться к ней уже наверняка, немного иначе, так как теперь знал, что возвращаюсь все-таки немного к другой, не к той, от которой сбежал тогда... Не знаю, думал ли я так тогда, когда быстрым, молодым почти шагом шел рядом с Вероникой, а она крепко держалась за мою руку, постоянно, намеренно касаясь меня то плечом, то упругой грудкой, словно бы не доверяла только своей пытающей ладошке. Нет, если бы я так думал, то мне было бы стыдно, невозможно любоваться ее светящимся решимостью, счастьем ли лицом, отвечать на ее озорные, заговорщицкие взгляды, которые она тут же прятала под крылышками бровей. Это, видимо, думал тот, кто остался там. Я же был полон какого-то восторга, какой-то невероятной тайны, к которой наконец-то приблизился, почти ощущаю ее присутствие, ее прикосновения, ее волнительное дыхание. Мне страшно хотелось почувствовать, что же испытывала Вероника, проникнуть в ее чувства, смешать их со своими. Иногда я ведь даже поверить не мог, что она есть на самом деле, что это ни нечто воображаемое, пригрезившееся - она была не похожа ни на кого из ранее мной встречаемых: не только женщин, но и вообще - из землян, может, только... В эти краткие мгновения просветления мне начинало казаться, что я на самом деле сошел с ума, попал в иной, параллельный мир, подобный сну, где ты лишь самую малость можешь управлять собой, своими поступками, мыслями, где ты сам - неземной, не реальный, а свободный от множества мелких, ненужных, избыточных ощущений, условностей, сомнений, из-за чего можешь целиком предаться какому-либо одному чувству, одному действию, может быть, совершенно абсурдному, нелогичному с точки зрения вспоминающего сон. Но сейчас это была реальность, потому что я отчетливо осязал ее мягкие, нежные, но крепкие пальчики, прикосновения ее плеч и грудки, обжигающей меня огнем едва сдерживаемой страсти. И я мог ее коснуться в любой момент, продлить его, потому что она в этот миг хотела того же, даже пыталась при этом воспарить чуть-чуть над землей, чтобы не касаться ее, чтобы наши торопливые шаги не могли разлучить нас, разорвать наше прикосновение, когда я весь превращался, воплощался ли в маленький кусочек своей кожи, прильнувший к ее груди. Там были и все мои мысли, и все мои чувства, и весь я. Видимо, мы оба в эти мгновения хотели вдруг остановиться, замереть в таком положении навсегда... Но город вокруг нас, хоть и стал немного похожим на видимое во снах, насытился чуть влажными, словно после дождя, акварелями, наполнился никому, кроме нас, не слышимой музыкой, ритмами наших сердец, стал каким-то плоским, набором ли плоских картинок, как это виделось в детстве, как это видится и при путешествиях по лабиринтам виртуальности, но все же оставался чуждым для нас сказочным миром, откуда мы сбегаем во снах. Однако, впервые мы обрели в нем некую, вполне реальную цель, которая нас влекла, к которой мы страстно стремились, нестерпимо мечтали достичь ее поскорее. И чем дальше мы шли, тем город становился враждебнее, а его галереи - темнее, мрачнее, и уже я стал крепче сжимать ее ладошку, пытаясь защитить от чего-то. Она чувствовала это и благодарно прижималась к моему плечу своей мягкой щекой, незаметно касаясь меня краешком губ...
Но вдруг лабиринт распахнулся, стены его словно бы опали, рассыпались, и нам открылся иной город, город далекого, далекого детства, когда для меня еще не было этих мрачных многоэтажек, этих узких галерей с тупиками дверей и бойницами окон. По краям широкой, земляной улицы, за живыми изгородями прятались маленькие, деревянные домики с резными ставнями, с коньками на крышах, с наивно распахнутыми окнами, приветливо поглядывающими на нас сквозь ветви деревьев и кустарников, на которых зеленели совсем еще юные плоды. Вдоль живых изгородей повсюду стояли уютные, отполированные лавочки, на некоторых из которых сидели добрые, морщинистые бабушки, улыбающиеся, а не злословящие нам вслед, словно бы это они сейчас шли со мною рядом, едва сдерживая свое сердечко, чтобы оно не засмеялось на всю округу от счастья, не запело бы громко о том, что надо было скрывать от всей поднебесной, как самую святую тайну во вселенной. Но бабушки все это знали, хотя и для них это все еще оставалось тайной, поэтому они могли этому открыто улыбаться, только улыбаться, поскольку их совсем не пугала неизвестность, их-то сердца ничуть не замирали от страха, а, наоборот, лишь мечтали вновь испытать его, как самое сладкое в мире предчувствие неизбежности. Но и от их взоров мы скрылись за одной из калиток нескончаемой живой изгороди, нырнув под крону раскидистой яблони, ласково погладившей нас своими мягкими ветвями, подтолкнув нас в спину к маленькой, дощатой дверке с глазком в виде сердечка, не закрытой даже на щеколду. Она не закрывалась и изнутри, словно боялась оказаться закрытой в какой-либо важный момент. В крохотных сенях на полу лежала маленькая, самотканая дорожка, в одном метре которой уместилась разноцветная нить длинною, может быть, в целую жизнь, каждый из множества стежков которой был совершенно не похож на соседние, с которыми он, однако, составлял широкие полосы, отличающиеся цветом от других. Такие ткали мои бабушки, и я сразу захотел пройтись по ним босиком, почувствовать их прикосновение к вздохнувшей облегченно коже подошвы, одного из самым интимных мест нашего тела, которое мы прячем от всего света, будучи даже совершенно голыми.
- Ты тоже любил ходить в детстве босиком? - впервые за этот долгий путь спросила она меня.
- Да, - с таким же восторгом ответил я, - хотя, если честно, я даже не подозревал, что я люблю это - летом я другого и не знал.
- Я тоже! - рассмеялась она, но вдруг резко замолчала и замерла на месте, с какой-то мольбой глядя мне в глаза.
- Ты сама ткала эту дорожку? - спросил я, трогая пальцами ног ее последнюю полоску.
- Как ты догадался? - спросила она, пытаясь скрыть вздох облегчения в складках моей рубашки, крепко прижавшись к моей груди своей головкой. - Я что-то не так сделала?
- Нет, просто она совсем еще новая, словно по ней никто не ходил, - ответил я, обняв ее подрагивающими руками.
- Да, никто, - прошептала она, - даже я на нее первый раз ступила... после тебя. У нас дома была такая же, только старая-престарая, и я не понимала, зачем родители ее хранят. А это было единственное, что осталось у нас от моей прабабки. Я соткала такую же...
- Ты ее помнишь? - спросил я осторожно.
- Нет, она умерла совсем молодой, - ответила она и вдруг резко подняла голову, и, взглянув решительно мне в глаза, взяла меня за руку и потянула за собой в дом, быстро говоря при этом, - мне говорили, что я очень похожа на нее... Я не придавала этому никакого значения... А это почти мой дом, хотя комнатка, ты видишь, крохотная, кухня - во дворе, летняя только, но мне это даже нравится, я почти все свободное время провожу во дворе, в садике, куда мне разрешают ходить хозяева, потому что я лучше них знаю, что там нужно делать... Милый, останови меня - я не хочу об этом говорить...
-Твоя прабабка тоже была такая красивая? - спросил я, стоя в нерешительности посреди комнатки, где помимо стола и широкой кровати, вмешалось только небольшое трюмо со старым зеркалом, и, скорее, потому, что повсюду, где только можно, лежали, стояли стопками книги, множество книг в потертых, но солидных некогда обложках. Почти во всех книгах были закладки из полосок бумаги, тесемок, просто ли из ниточек.
- Да, она была очень красивая, как мне говорили, - с некоторой гордостью ответила она, встряхнув руками свои волосы, тяжелыми крыльями опустившиеся на ее плечи. После этого она резким движением распахнула дверцу письменного стола и натянуто спросила, - ты будешь что-нибудь?
- Да, немного коньяка, - с улыбкой ответил я, разглядев там парочку непочатых бутылок, и подойдя к ней, прижал ее к себе одной рукой, второй же достал сам из стола коньяк, пару рюмок и поставил их на стол.
- Боже, я столько раз представляла все это, а теперь не знаю, что делать, - сокрушенно шептала она мне в грудь, сжавшись в моих объятиях, словно хотела в них спрятаться. - Ведь это же я должна тебя угощать?
- Да, но не ты же будешь это открывать? - сказал я, легким касанием губ поцеловав ее волосы.
- Сейчас я бы и правда не смогла это сделать, - напряженно хихикнула она, поведя головой вслед за моими губами.
- Милая, - нашелся я наконец, что сказать ей, - ты все время пытаешься что-то сделать для меня, только для меня, как будто тебя здесь и нет. Но не надо думать про меня, потому что это... мешает нам. Я вообще не привык к тому, что обо мне кто-то постоянно думает...
- Я тоже, - вздохнув заметила она, немного расслабившись.
- Но еще меньше я думал о ком-нибудь другом, - тоже вздохнув, продолжил я, - поэтому позволь мне хоть немного подумать о тебе, поухаживать за тобой. Я ужасно не люблю быть в гостях, постоянно осознавая, что скоро уходить. И потом, тебе надо все-таки снять свой халатик...
- Господи! - воскликнула изумленно она, выпрыгнув буквально из-под моей руки и весело запричитав. - Я все еще в нем?! Вот почему я и чувствую себя обязанной... тебе прислуживать. Какой ты все же умный, милый! Ты все замечаешь, все понимаешь, но так это говоришь... Но ты можешь тогда... посмотреть какое-то время в окно, книжки эти, пока я немного переоденусь?
- Конечно, я даже попытаюсь накрыть стол, - сказал я, с какой-то легкостью поцеловав ее в губки, и отвернулся к столу.
- Но только ты не подслушивай! - громко попросила она из другого конца комнаты. - У меня пока нет музыки и шкафа для одежды...
- Я тебе куплю и то, и другое, - пообещал я ей, но тут же смутился этому, надеясь все же, что она этого не заметила.
- Правда? - радостно воскликнула она. - Но мне, если честно, шкаф пока и не нужен...
- Тогда я подарю тебе музыку, - решительно сказал я и пошел к своему дипломату, который оставил у двери, - прямо сейчас...
- Ой, ты же обещал! - воскликнула она испуганно и замерла под моим столь же растерянным взглядом, держа правой рукой навесу свое легкое, воздушное платьице из призрачного, небесного цвета материала, а левой рукой словно пытаясь поймать или сорвать что-то над собой. На ней не было ничего... Я уже не мог оторвать взгляда от ее божественной красоты тела, застывшего передо мной, словно мраморная статуя Афродиты, которая явилась миру в райском одеянии Евы и впервые только из любопытства намеревалась примерить свое первое в жизни платье, еще не понимая его иного предназначения - оно ей просто показалось похожим на крылья бабочек. Словно в замедленной съемке я видел, как смиренно склоняется к плечу ее головка, накрывая грудь крыльями волос, плавно, будто невесомая, опускается вниз левая рука, и словно облачко ниспадает на землю ее воздушное платьице. Но больше всего меня притягивало выражение ее лица, на котором испуг незаметно сменялся смирением, смирение - обреченностью, обреченность - томлением, то - истомой, истома же вдруг решительно стала расцветать гордым вдохновением, выплескивающимся в мир осознанием своей красоты впервые распускающегося весеннего цветка. Левая рука ее остановилась на полпути в своем плавном движении вниз, не дойдя до цели, не прикрыв тот изумительный бутон ночи, откуда распускается сама жизнь. Правая рука замерла вблизи ее дивных плодов, полных волшебного нектара. Она словно бы вдруг ощутила на себе жар моего взгляда и уже не могла, не хотела от него прятаться, купалась в нем, как все живое купается в лучах солнца, любуясь сама собой моими глазами. Губы ее пытались что-то сказать, но лишь безмолвно приоткрывались, словно бы пели песнь тишины раннего утра жизни. Нет, тело ее совсем не было похожим на мраморную статую богини красоты, поскольку я отчетливо видел, как в нем, просвечиваемом насквозь моим взглядом, светящемся в его лучах, по полупрозрачным лепесткам его цветка бежали свежие соки пробуждающейся страсти, живительной силы, отчего лепестки чуть подрагивали, тянулись навстречу взгляду, раскрывая ему свои объятия, завораживая и его обаянием своей небесной красоты, случайно лишь родившейся на земле и сразу же устремившейся обратно, к солнцу, в сад своей отчизны... Завороженный этим обаянием, этим неземным видением, я как сомнамбула медленно приблизился, словно паря, к ней, почти что аурой своих пальцев коснулся ее плеч, крыльев ее волос, воздушными поцелуями губ овеял набухшие почки ее грудок, легким бризом скользнув по ложбине между ними, по мягким изгибам ее рук, похожих на покрытые вешним цветом ветви райских яблонь, спустился с них в долы ее нежного живота, похожего на покрытые девственными, незримыми травами, альпийские луга, с одинокой, пушистой чашечкой прохладного эдельвейса, и уже горным ветром, набравшим силы в поднебесье, устремился далее, к райской поляне, обрамленной тем волшебным садом Эдема, где Ева и сорвала свой запретный плод. Но пронесшись над всем этим миром красоты почти ураганом страсти, оказавшись у ее ног, я вновь захотел увидеть ее всю, потому что мне не хотелось даже на миг разлучаться взглядом хотя бы с одним из уголков этого мира. Я вновь поднимался с колен, пил взором дивные миражи райской красоты, вновь бросался в ее кущи, падал ниц, вновь возвращался и уже не мог остановиться, пока не взглянул случайно на ее лицо, сияющее счастьем, негой, но словно бы скрытое легким облачком, в котором все сильнее и сильнее набухала страсть, вот-вот могущая сделать его грозовой тучей, готовой обрушить на меня сверкающие молнии небесной энергии. В ее глазах сквозь ресницы уже поблескивали первые разряды, пробегающие по ее щекам легкими зарницами, пронизывающие меня током насквозь, отчего во мне вскипала вся моя подземная влага, устремляясь бурным гейзером вверх, навстречу небесному дождю, чтобы стать вместе с ним тропическим ливнем, могущим залить собой весь белый свет, скрыв собой, смешав в одно целое и ее небеса, и мою землю... О, да, мы и были сейчас с нею наподобие этих природных стихий, этих первозданных сфер, которые, может, и не знают, и не осознают, что они сотворяют, но действуют лишь сообразно своей природе, то есть, тому, чем и ради чего они созданы, называемому одним словом, которое они, возможно, даже не знают... Поэтому лишь первое их столкновение, прикосновение друг к другу и вызвало этот легкий испуг, прокатилось по небу легкими раскатами первого крика любви, обагрив его девственный цвет отсветами первой молнии. Но крик этот быстро погас в шуме прибоя, тоже едва пробивающемся сквозь шелест набирающего силу вешнего дождя из незримых лепестков нескончаемых поцелуев... Да, и я тоже на какой-то миг испугался, изумился ли, когда оказался вдруг в ее половине мира, прорвав преграды, разделявшие нас с нею и надежно хранившие ее для меня, для нашей первой встречи. Нет, я отнюдь не был девственником, но я был с нею будто впервые, потому что впервые и любил так - не только земною плотью, а всей силой своих чувств, ослепших, забывших все на свете. Она была в этом почти подобна мне, но только стихия ее чувств была гораздо мощнее моей, и они увлекали за собой, они правили ее юной, девственной плотью, они выжали из нее и из меня все жизненные силы, все соки, после чего вдруг воспарили над нами спокойным, безмятежным небом эпицентра тайфуна, спокойствие которого столь обманчиво...
- Милый, но это правда сумасшествие, - обессилено шептала она, невесомым облачком прильнув к вздрагивающей от недавних землетрясений моей груди. - Я почти ничего не помню, кроме того, что это ни с чем не сравнимо... Это, правда, нельзя передать словами, ты прав абсолютно... Еще я помню, будто я была в это время на небе, самим ли небом, слившимся воедино с твоими вершинами... Но все равно я опять не знаю, что такое любовь, потому что этого нельзя знать, раз невозможно запомнить - этим можно только жить..., как я живу и сейчас, когда отдыхаю на твоей полянке, под которой огромным молотом стучит твое сердце... А вот эта твоя скала, которая пронзила меня насквозь, сейчас вновь любит меня, но только нежно, мягко, словно бы успокаивая меня, приручая к себе, чтобы я не боялась ее скрываемой пока твердости, силы и могущества. Я даже не представляла, что она такая, что это она была во мне... Теперь она словно пушистый котенок, которого невозможно не гладить. А ведь я даже подумала, что ты весь был во мне, так меня мало вокруг нее осталось в какой-то миг. Меня вообще не стало - только она и невероятная сладость, нежность ее осязания, что осталось от меня, а потом вдруг взрыв, и я разлетелась на всю вселенную, пронзенную лучом твоего огромного солнца... Нет, я все равно не могу это передать словами, даже то, что я испытываю, трогая ее... Тебе это приятно? ...Она снова становится скалой?! Неужели она может так надо мною властвовать: у меня только что не было совсем сил даже говорить, а теперь я опять становлюсь небом и во мне загорается там солнце. Потрогай, ты чувствуешь, как оно становится все жарче и жарче... Да, поцелуй его... Господи, но твои губы гораздо горячее его! О, милый! Да, теперь они зажгли солнце и в моей груди... Они везде зажигают солнце, чего только коснутся... Да-да, она - нет, твой огненный меч, - еще горячее твоих губ, он как молния пронизывает меня... Да, разруби им мою грудь, достань им сердце - оно все равно сейчас выпрыгнет из меня... Милый, любимый мой, я сейчас снова взорвусь и разлечусь повсюду, если ты не нанижешь меня на свой меч, если не убьешь меня... Я люблю тебя, люблю тебя, люблю...
Она кричала это так, словно пыталась докричаться до меня через всю бесконечность вселенной, потом, вдруг резко замолчав, замерла, будто на какой-то миг потеряла сознание.
- Любимый, ты со мной? - испуганно воскликнула она, придя в себя и крепко обняв меня, словно боялась потерять, отпустить даже на миг. - Ты уходил? Нет? Мне показалось, что ты улетаешь от меня куда-то далеко-далеко, в пустоту, и я бросилась за тобой, даже не подумав, что я не умею летать... Ты не уйдешь, если я немного посплю? У меня совсем нет сил... Я теперь, как твой меч, как она... Я буду держать тебя за нее, чтобы ты не ушел... Я не могу тебя потерять... Я люблю...
Сказав это, она погрузилась в глубокий сон, изредка вздрагивая и вновь крепко сжимая меня в своей руке. Но она напрасно опасалась, потому что я тоже теперь боялся потерять ее и все то, что я испытал с ней, о существовании чего даже не подозревал ранее, когда встречался с другими женщинами. С ними я испытывал нечто подобное, но что потом можно было назвать теми банальными, почти медицинскими терминами, для чего не надо было создавать каких-либо образов, немыслимых сравнений. После встреч с ними иногда хотелось поскорее уйти, поскольку кроме прошедшей физической близости больше ничего не было, что бы удерживало нас вместе. Наверное, и они испытывали то же самое. Лишиться же ее для меня сейчас было бы тем же самым, что и потерять небо, которым я ее представлял и представляю до сих пор, обессилено паря в нем же. Не стань его, и я паду камнем в пустоту. Я даже не удивлялся тому, что я мыслю сейчас так, это стало для меня самой реальностью: мои еще недавние как бы видения, миражи. Они стали реальностью, когда она сказала это, когда я осознал, что мы оба это видели одинаково... Даже во сне ее рука разговаривала со мной, и мое тело, совсем лишенное сил, откликалось ей, тая от ее легкой, невесомой нежности, прильнувшей ко мне облаком. Я боялся, что она выпустит меня, и осторожно положил руку на ее слегка влажное лоно, проник слегка внутрь, мой палец растаял в его нежности. Мне захотелось проникнуть туда всему, погрузиться в сладость его нектара... Она почувствовала это сквозь сон и отозвалась легкой дрожью тела, ласково прижала мой палец, словно бы целуя его... В теле моем совсем не было сил, но "он" вновь стал огненным мечом, слегка постанывающим после предыдущих боев. Чтобы не разбудить ее, я осторожно проник в нее как можно глубже и замер там, испытывая невероятную сладость, и ее сладость, которая обволокла меня нежным объятием, словно вновь держала меня... Но я и не хотел никуда убегать. Сквозь наплывающую на меня дрему я чувствовал, как наши спящие тела любят друг друга, паря в одном небе, дав нашим душам отдохнуть где-нибудь в других мирах, где они, возможно, тоже были вместе, хотя я этого совершенно не помню. Я спокойно и безмятежно спал, зная, что мы друг друга ни за что не потеряем, что нас держат самые сладкие узы, которые есть только на свете...


Глава 5


Просыпался я на каком-то золотом пляже, под пристальным сиянием распаляющегося солнца, но зябко поеживаясь от прохладных струй утреннего бриза, скользящего над самой землей быстрыми воздушными змеями... О, да, это она едва касалась меня пальцами, пристально глядя на меня. Она сидела, обняв одной рукой колени и склонив на них голову, отчего ее волосы почти касались пола. Глаза ее, пряча за ресницами любопытство, ласково улыбались мне...
- А я тебя ведь даже не успела разглядеть вчера, - с какой-то детской, весьма серьезной наивностью сказала она, продолжая гладить меня кончиками пальцев, мягких словно одуванчики. - Ты гораздо больше, чем казался под одеждой... У тебя почти все наоборот: руки крупные, почти как мои ноги, а ноги - нет. У тебя все косточки можно разглядеть, прощупать... Да, я искала ту, из которой сделали меня... Видимо, это была она, она теперь такая стала послушная, проспав во мне всю ночь, хотя, когда я ее пытаюсь успокоить, она перестает слушаться, но зато тут же идет ко мне, едва я позову... Странно, как она ухитрялась проникнуть в меня, только один раз сделав мне больно? Хотя нет, не странно: ведь вмещается же где-то там ребенок... Теперь я все поняла окончательно: едва она сделает его, как перестает быть косточкой, как это было и первый раз, когда из нее бог сделал Еву. Сейчас это не удивительно, вполне возможно... Ты знаешь, когда я теперь люблю тебя, мне вновь захотелось стать умной, ну, то есть, той слишком умной, какой меня дразнили в школе. Да, потому что с тобой можно разговаривать обо всем, и никогда не надоест - только бы это никогда не кончилось... И больше всего мне нравится, когда ты слушаешь меня и сразу все понимаешь... Нет, больше мне, конечно, нравится, когда ты меня любишь, но ведь это же все вместе? И когда вот так любишь, и когда слушаешь, и когда говоришь мне что-нибудь. Знаешь, чего я больше всего пугалась в своих фантазиях? Я не знала, а о чем мы будем говорить после этого, хотя ведь и это я совсем неправильно представляла. А сейчас я знала, что когда ты проснешься, то будешь знать, что мне сказать... Но можешь не говорить, потому что я тебя уже и так понимаю, даже без слов... Ты во сне кричал, но не мне... Испуганно, тревожно кричал, мне тебя стало жалко, поэтому я не выпустила тебя из себя, а крепче обняла и ты вновь стал моим, я тебя сама взяла и приручила тогда ее... Теперь ты во сне или даже так можешь любить кого угодно, изменять мне, но она это будет делать со мной. То все будут миражи, твои галлюцинации, а реальность будет моя... Нет, не говори, ты вчера почти все мне сказал! Если мне что не понятно, то я спрошу у нее: ты любишь только меня, ты меня хочешь? Вот, видишь, она мне все правильно отвечает...
Сказав это, она словно разогретая на солнце змейка скользнула мне на грудь, обвила меня своими ногами, накрыла крылами своих волос, и медленно, неуверенно взяла меня в себя, сладко застонав. Когда я, не выдерживая напряжения, начинал судорожно вздрагивать, она придавливала меня своим телом, упругими бедрами, и вновь продолжала свой медленный танец любви, лаская меня грудью, плавными движениями живота и томными движениями бедер, лона, куда иногда мне невыносимо хотелось впрыгнуть, но она тут же убегала от меня, вновь усмиряя мое нетерпение... Теперь уже я хотел кричать и, может быть, даже кричал от нескончаемой истомы, разлившейся по всему моему телу, переполнившей его, но все никак не находящей выхода, отчего я почти задыхался, бесконечно долго погружаясь в океан ее любви... Но и она не выдержала этой изматывающей сладости штиля и вдруг, застонав, обрушилась на меня шквалом страсти, впилась в меня всем телом, трепещущим надо мной штормовыми волнами, и, превратившись неожиданно в чайку, взмыла на миг в грозовое небо, вскрикнула громко и упала камнем в стихнувшее в один миг море...
- Нет, не могу, - обессилено прошептала она, прижимаясь мокрой щекой к моей груди, - я ведь хотела, чтобы это никогда не закончилось, пока бы мы... не умерли, став вечностью этой любви... Ты бы хотел так умереть, стать вечностью этого?
- Я уже умирал, - ласково шептал я ей в ответ, - и уже перестал этому сопротивляться...
- Нет, я серьезно спрашиваю, - шептала она, роняя на меня горячие слезинки. - Умереть одним этим чувством, без мыслей, без выбора, без прошлого, будущего, потому что оно стало бы нескончаемым сегодня. Не знаю - почему, но я вдруг испугалась этого. Даже не из-за тебя, хотя вначале боялась, что тебе это когда-нибудь надоест, но уже там, где есть или вечность, или ничего. Но потом я вдруг испугалась за себя. Странно, мне ведь так хотелось, чтобы это не кончалось...
- Может, ты испугалась, что эта вечность превратится вдруг в нескончаемый миг, который уже никогда не повторится вновь? - спросил я.
- Может быть, - неуверенно сказала она. - Но нет, не этого. Нет, я боялась, что ты... умрешь так вместе со мною, но как бы обманом, сам того не желая так же сильно, как я... Что ты вновь будешь кричать во сне ее имя - не мое... Смерть ведь - это почти как сон... Ты должен решить все сам...
Сказав это, она сильно прижалась ко мне всем телом, крепко обхватила меня своими ласковыми руками. Даже волосы ее словно потяжелели, опутали меня тяжелым неводом ночи, увлекая в бездну, не позволяя даже шелохнуться...
- Да, ты должен сам, но не думай, что я буду просто наблюдать за тобой со стороны, - придавливала она меня своими словами, гулко отдающимися в моей груди. - Я заберу тебя всего, как судьба, но оставлю тебе все таки приоткрытой дверку выбора... Мне ты нужен весь, я своей любовью не поделюсь ни с кем, даже со смертью... Но сейчас ты должен идти... к ней. Сказать по правде, я отчетливо, ясно представляю, что она может сейчас испытывать, потеряв... того, свою любовь. Это страшнее, ужаснее всего! Нет, не подумай только! Да, мне ее невыносимо жалко, но даже из-за этого я не отдам тебя ей! Просто... ты должен посмотреть, увидеть сам, чем бы стала для меня потеря тебя... Прости, что я тебя на это толкаю, словно бы испытываю тебя, рискую тобой... Да, рискую - вдруг я в ней ошиблась! Нет, я все же не понимаю до конца, почему я это делаю, но мне кажется, что так правильно. Я даже не подскажу тебе, что ты можешь сделать свой выбор сейчас...
Сказав это, она неохотно, но с каким-то упрямством соскользнула с меня, встала, плавно выпрямилась и, подойдя к трюмо, стала расчесывать свои волосы, позволяя мне любоваться божественной красотой ее молодого, сияющего любовью, тела. Она даже не скрывала от меня, юная жеманница, что это и есть ее первый бой за любовь, в котором она собирается победить честно, открыто, но не отступая ни на шаг.
- Да, ты все равно об этом догадаешься, я знаю, - очаровательно улыбнувшись, сказала она, поворачиваясь ко мне, - это так и есть... Мне просто невыносимо нравится нравиться тебе и... совсем даже не стыдно... Хм, помнишь, как я сказала, что готова была тогда перед тобой раздеться? Это была правда... Если ты ко мне не вернешься, этого больше никто не увидит, никогда, потому что я ведь... так и представляла себе, ну, потерю девственности! Боже, только не смейся! Откуда я могла знать? Я и думала, что сейчас надену то свое платье, а потом сниму его перед тобой, нет, ты его снимешь и... А теперь иди, даже если ты не хочешь уходить... Милый, это надо сделать или тогда уже никогда больше отсюда... не выходить.
Не выдержав, она все же подошла ко мне, когда я встал, и прижалась к моей груди головкой и мягкими, хоть и крепко сжатыми кулачками, целуя меня уголком губ... Я же вновь оказался перед выбором, как-то отвлеченно понимал правоту ее слов, необходимость этого, но теперь мне страшно не хотелось уходить, сбегать даже на миг отсюда, где я был сейчас. Теперь все было совершенно иначе...
- Но теперь мне есть уже куда вернуться, - подбадривал я себя неуверенно, осторожно ступая по мягкой, ласковой дорожке, закрывая за собой недовольно проворчавшую что-то дверь, слушая последние аккорды какой-то мелодии, долетавшей до меня из приемничка, за которым я так стремительно ринулся тогда...
Да, но вот только впереди у меня все было таким же, как и вчера, отчего я вновь чуть было не повернул назад, но все же остановился. Что-то уже не пускало меня, очевидно, та самая неизвестность, которая всегда манит нас в будущее, не взирая на множество разочарований, испытанных при этом даже на собственном опыте. Но человек и отличается от иных живых существ именно этой извечной тягой к неизвестности, навстречу которой он идет, даже возвращаясь в места детства, подобно перелетным птицам. В детстве ведь у нас осталось неведомого не меньше, если не больше, чем в неизвестном будущем, о котором мы вообще ничего не знаем. Не зря ведь говорят, что чем больше мы знаем, тем больше убеждаемся в обратном. Именно поэтому, видимо, бесплодно попытавшись разыскать то неизвестное в будущем, постоянно становящемся настоящим, о чем у нас знаний всегда не хватает, мы и стремимся в прошлое, туда, о чем, как нам кажется, мы знаем почти все, где все было просто, ясно, где не хватало лишь наших знаний, опыта, которые бы и позволили нам разглядеть там и его, неведомое, которое тоже должно было быть маленьким, простеньким, раз мы до сих пор не смогли его нигде разглядеть, отыскать, перевернув горы сложностей. Да и без этого в детстве неведомого было гораздо больше, оно пряталось за каждым кустиком, под любой травинкой, за любой темной дверью или окном...
Размышлениями над этим я пытался приглушить ту боль разлуки, которая не стихала ни в груди, ни в голове, тоже сумевшей осознать, распознать, что же со мной случилось в первый день возвращения в родной город - счастье, и что я с ним сделал, делаю - безумие! Даже моя голова, мыслившая всегда почти иррационально, противилась этому, жаждала вернуться, поскольку, как ей показалось, и нашла то вечно искомое, то неведомое, даже не подозревая о возможности такого... И что же тогда тянуло меня вперед из моих центров деятельности, чувственности и рассудочности - я не мог понять.


Глава 6


Широкая, зеленая улочка закрывалась за моей спиной будто складная картонная картинка, тень же моя, длинная, острая, стрелой неслась в город, искореженный перспективой, на входе якобы распахивающий объятия, словно воронку, в глубине которой все линии, плоскости схлопывались, сходили на нет, где уже нельзя было различить правой, левой стороны улиц, проспектов, где трудно было отличить добро от зла, правду от лжи, а любовь от ненависти, не говоря уже обо всех золотых серединах, которые проторил между ними золотой телец, пытаясь изо всего извлечь свою выгоду. В моем городе он был редкий гость, но новостройки его создавались по одним для всех генпланам служителей мамоны, угодливо копирующих, мистифицирующих тропы, пути его ради создания хотя бы эффекта присутствия. Однако, скорее всего, эти лабиринты новостроек с путаницей улиц-галерей, тысячами домов близнецов, откуда и впрямь невозможно выбраться без нити Ариадны, волшебного ли клубочка, и у нас создавались в расчете на его пришествие и задолго до начала новых времен. Не достроили, не уничтожили весь домострой, оставили по окраинам, откуда эти каменные лабиринты смотрелись истинно обителью монстра, абсолютной дисгармонией со всей природой, с духом ли нашей земли, совершенно не переносящих плесневелого зловония этого златорогого чудища. Недаром ведь даже словечки зло и золото так созвучны в нашем языке, куда для сравнения можно добавить и золу из того же ряда наших ценностей! Не то что у них, где золото, наоборот, созвучно с такими словами как товар, бог, добро: gold, goods, God, good. Увы, и мы не миновали подобных созвучий, как "бог", "богач", но которые из этих слов - исконно наши?... Такие мысли у меня часто возникали, когда я входил в какой-нибудь город со стороны его непричесанных, наивных, цветущих окраин, создаваемых не по образу и подобию.
Но вот в Москве, проспав однажды остановку метро и выйдя на две или три станции дальше центра, я страшно растерялся, ужаснулся виду далекого Кремля, центра со стороны грязных, разбитых улочек с неказистыми домами, пришибленными и уродливыми прохожими с опустошенными взглядами и зловонным перегаром вместо дыхания - это открывалось истинное лицо города, не прикрытое маской суеты, искусственной занятости, деловитости, помпезности, увлеченности... пустотой, имитацией жизни. Насколько откровеннее казались старые центры зарубежных столиц, крупных городов, застроенные старинными, старыми ли, ветхими зданиями, - ныне так ценимыми у нас новыми русскими, - где у них-то живет нищета, отрепье, плебс, преимущественно с цветными лицами, где царят неприкрытый смокингами и акциями бандитизм, откровенная, без пиара, борьба за выживание, где со всех сторон, изо всех подворотен поблескивают голодные, волчьи взоры, выискивающие добычу. Да, эти старые центры, хоть и многоэтажные, но почти не бросаются в глаза на фоне новых сити, вздымающихся к небу горами стекла и бетона, похожих выражениями лиц прохожих на старинный центр Москвы, но именно там они - лик города, они - центр, эпицентр его смысла, так искусно размазанного по широким кварталам двухэтажных новостроек, где лица прохожих - вообще редкое явление. У нас, к счастью, сохранились еще местами не затронутые хрущевской урбанизацией деревянные, одноэтажные окраины, околицы городов, - да, не новостройки, а околицы, почти как в деревне, где, если и идет какая-то борьба за выживание, то лишь с каменными центрами, с нашими "сити", или с вызывающими особняками новых русских, пресытившихся высокими потолками старых центров наших городов, проникающих оттуда как метастазы и в традиционную, деревянную российскую глубинку. Да, к счастью, высокие квартплаты еще препятствуют переселению жителей деревянных домов в каменные, а то бы центры и недавние новостройки наших городов также уже стали бы обителью новорусской нищеты и плебса. Пока что они еще из последних сил держатся за свой статус независимых хозяев, кроме своего домика, избушки ли не имеющих ничего более. О да, жадные наши правители и законодатели по недомыслию пока что выселяют нищих из ветхих хрущеб, куда сами, конечно, переселяться не собираются. Что ж, вскоре расчет пересилит жадность, примутся и за деревянных хозяев, за их клочки и вольные халупы, но пока еще я мог войти в новый город с критическими, скептическими взглядами жителя окраин, знающего цену перспективе каменного лабиринта и обладающего своей собственной нитью Ариадны, не прерванной и тысячелетиями постоянных реформ, революций...
Увы, это позволило мне взглянуть и на свой город детства уже с иной стороны: не из моего будущего, настоящего ли, а из некого прошлого. Радужная оболочка долгой разлуки, долгожданной ли встречи слегка спала, и я разглядел в знакомых как бы очертаниях улиц, редких площадей новые черты, будто бы морщинами избороздившие родной облик. О, нет, разного рода новшества и перемены родным местам красы не добавляют. Непонятного стиля, ярких расцветок, вычурные здания новых магазинов смотрятся заезжими франтами на деревенских похоронах, где неуместны банты, белоснежный щелк манишек и цветной горошек бабочек. Колорит старых, пусть и сероватых улиц, гармонирующих с пыльными тополями, давно беленными заборчиками газонов, потресканным полотном тротуаров, глядится куда долговечнее, надежнее всей этой аляповатости скороспелых новшеств. Последние - лишь жалкое подобие западного истеблишмента и своего рода экзотика "кокаду" на окружающем их бореальном фоне.
Квинтэссенцией этого абсурда был, конечно, этот самый особняк, дворец ли, как назвал его Семкин... Но при всей его несуразности он был как бы и циничным, мстительным вызовом всей нашей, именно нашей эпохе, ее скромному, сероватому колориту. Он не вторил банально современному западу, он как бы претендовал на все нами не прожитое прошлое: от колонн Парфенона до резкостей, угловатости авангардизма, но слученных вместе неким интуитивным сюрреализмом, с поспешностью жизненного абсурда, примитивизма ли, но только не Пиросмани... Семкин, похоже, чересчур поспешно высмеял вкус хозяина, не заметив, что все это сборище, нагромождение ли совершенно разнотипных форм и линий составляет некий дисгармоничный, но ансамбль. По крайней мере, сегодня, весьма придирчиво, если не сказать, предвзято рассмотрев это сооружение, я ни одной лишней детали, линии в этом как бы хаосе стройных вертикалей, шаров, овалов, изрезанных смелыми диагоналями, не заметил. Здесь явно чувствовался какой-то единый замысел, что-то напоминающий мне из детства. Разнообразие цветов было также вполне колоритным, продуманным, как и кажущаяся профанам пестрота картин Ван Гога. Может быть, и я бы изобразил таким же образом всю непрожитую, как хотелось, жизнь. Странно, конечно, но мнение о бывшем хозяине дома после этого у меня слегка изменилось. Это, отнюдь, не был современный Плюшкин вкусов. И все это почему-то смутило меня, даже пристыдило за некую поспешность прежних выводов, заронив в душу некие смутные сомнения... А ведь смотрел я на дом с того же самого места: с террасы закрытого еще кафе, столики и стулья которого беспечно были оставлены на улице, что, видимо, было приемлемо для нашего городка. И эта мелкая черта также навела меня на мысль, что сегодня я вернулся в несколько иной город, чем это мне казалось вчера или незадолго до этого, когда я входил в него с окраины, разглядывая его обобщенно, со стороны. Какая-то загадка почудилась мне во всем этом...
В это время до меня донесся ритмичный шелест метлы о сухой асфальт, и я поспешил в проулок в надежде встретить там дворника. К еще большей радости им оказалась довольно молодая еще, смазливая бабенка, сильно смутившаяся при моем появлении. Она даже мести перестала, делая как бы вид, что вышла прогуляться с метлой или только что на ней прилетела... Мой вопрос ее сразу успокоил, и она, с удовольствием отбросив метлу в палисадник, начала, эмоционально жестикулируя, объяснять мне, как пройти к тому самому дому, попутно изложив и свое мнение относительно произошедшего...
- Между нами говоря, мне даже жаль, что она это все по сумасшествию сделала, - доверительно говорила она, приблизившись ко мне вплотную и попутно жуя засунутую перед этим в рот жвачку, что весьма шло ее пухлым губкам и округлому подбородку. - Я бы им вначале слегка покрутила, переписала бы все на себя, а уж потом и кончила как-нибудь похитрее, хотя мужчина он был тоже ничего себе, но не перед ней, конечно. Ей тут никто в подметки не годился, даже тот ее, я бы сказала... Но, вы сами понимаете, женское сердце - это такая тайна, такие потемки, что мы и сами не знаем порой, что оно вдруг вытворит. Я, вот, могу, допустим, хоть сейчас как в омут головой, а потом и сама удивлюсь, если еще и вспомню. Запросто! Сейчас ведь любви-то совсем не стало, хоть про нее сквозь все стекла теперь только и показывают. Какая любовь?! Теперь ведь вот такие, как вы, к примеру, мужчины так редко встречаются, почти не встречаются, особо, здесь, поэтому необъяснимые поступки вполне возможны. А если и не встречаются, то само сердце может такого навыдумывать от чувственного переполнения, что ничего в том удивительного как бы и не было. А я ведь, если хотите, сама в нее была почти что влюблена... Нет, не как эти, сами понимаете, а как в подругу свою, ну, школьную... Сейчас хоть девчонок красивых и много стало, в отличие от мужчин, но у нее просто сумасшедшая какая-то красота, я вам скажу. Я и сама не из страшил, как видите, но она!... И такая судьба! Господи, да за что же нам эти наказания, русским бабам! Прямо созданы для любви, а приходится... Вы же не отсюда? Разве и там не так? Везде так, а почему? Хоть куда бы сбежала сейчас, хоть на миг от всей этой несправедливости, да разве выпадет такое счастье... Что вот ей выпало? Разве это ее судьба? И как тут не сойти с ума, да и уж лучше сойти, чем обо всем этом здраво размышлять, сходя с ума уже от бессилия... Простите, что я тут и о своем горе наговорила, но оно ведь одно у нас, так что я как бы и о ней в своем лице тоже... Не поверите, но иногда так хочется стать какой-нибудь незаметной, страшной даже, чтобы уж и не надеяться, не претендовать на что-то этакое. В России быть красивой - это наказание, как и умным - для мужчин, наверное, не зря же про это писали. Помните? Недавно ведь в школе изучала, а не думала же, что и сейчас так же может быть, если не страшнее... И вот, пожалуйста: дуракам - все, а нам - ничего! Видите, вот, чем приходится к стыду своему заниматься? А все потому, что мужа своего выгнала и одной теперь приходится. А ведь он, сказать по совести, совсем не дурак был, за такого бы не вышла, и что с того... Вы спешите? Ну, если не найдете, то возвращайтесь, я вас тогда провожу. Вон мое окно... Второе справа... Заходите, если что...
Сказав последнее, она опять смутилась, резко подняла с земли свою метлу, но шелеста ее я так и не услышал, пока шел вдоль улицы к лесу, который здесь примыкал прямо к городу, словно бы преграждая тому путь дальше, в свои девственные дебри, где нет прямых улиц, проспектов, но где любое направление - дорога... Женщину ту мне было очень жалко, ей совсем не шла эта оранжевая блуза, хотя во всех нарядах она была бы хороша. И ведь она лет на десять, пятнадцать даже моложе меня, а впереди у нее лишь одна безысходность, столь явно осознаваемая ею самой, как бы ни пыталась она прятать это от других среди утренних, длинных теней, столь категоричных в своих оценках... А ведь я сейчас только и вспомнил, что в одном доме с нею жила тогда одна моя школьная подружка, которая теперь была лет на десять старше нее. У нее было на все свое мнение, для многих мало отрадное. Неужели и сейчас она так же критически относится ко всему, в том числе, и к себе, хотя до себя в таких случаях, как говорится, руки не доходят - хватает внешних раздражителей, которые, к счастью, неиссякаемы. Но легче ли это, если с собой-то можно, да и есть желание смириться, привыкнуть ли к однообразию, постоянству ли своих недостатков? Кто-то считает, что легче, поскольку, мол, вся негативная энергия тут выплескивается наружу, а не накапливается годами в душе, поскольку даже поделиться недовольством самим собой с кем-нибудь практически невозможно. Мне трудно сравнить, поскольку я был воспитан двумя соревнующимися между собою в любви ко мне бабушками, которых, увы, не было у окружающего меня мира. И судя по себе мне было ужасно больно за мою подругу: вдруг она не знает, что этот мир и создан таким для того, чтобы вызывать наше недовольство им, критическое отношение к нему, иногда побуждающее нас созидать нечто иное, противоположное, подобное уже миру вечности, куда мы и должны стремиться отсюда, собираясь в ту дорогу в самом начале этой. Одна беда, чтобы возлюбить тот мир, мы должны научиться любить здесь, даже замечая одни недостатки земного мира, словно для усложнения нашей главной задачи созданного таким несовершенным. Однако, чего проще из хорошего материала сварганить без особого труда что-нибудь приличное? Попробуйте, как то обычно для России, создать что-либо совершенное без полуфабрикатов, без инструментов, без единого гвоздя, из ничего ничем - только головой и руками! Трудно!? Невозможно?
Но вот же оно - опровержение!
На полянке, которую я сразу нашел, так как мы часто сюда ходили после школы, вместо уроков ли, чтобы укрыться тут от слишком взрослого, не понимающего жизненных шуток, наших игр, мира. Нет, конечно, юмор профессионалов учителя, родители понимали, могли его оценить по достоинству, даже профессионально, могли отличить английский от болгарского, но до них никак не доходило, что наша жизнь - это самая веселая байка, над которой можно смеяться беспрестанно и с самого начала, с первого слова, не дожидаясь парадоксального резюме, абсурдной развязки, финала ли анекдота. Поэтому они только мешали нам жить по настоящему, от души веселясь. Стыдно признаться, но мне многие и до сих пор мешают...
Здесь же, на этой небольшой полянке, всегда поросшей мелким, похоже, не взрослеющим совсем, но колючим кустарничком, они нам почти никогда не встречались, может, потому, что сюда и до сих пор так никто и не протоптал тропинок. Даже удивительно, как он умудрился завезти сюда столько материала для дома, не оставив и следа!
Удивительно и то, что она-то как раз очень редко ходила с нами сюда, чураясь нашей бесшабашной кампании, поэтому выбор этой полянки для дома ими был тоже немного странен. Или он ее выбрал, или же она пыталась что-то вернуть упущенное...
Но, конечно, удивительнее всего был сам дом, рубленный, как ранее говорилось, каким, кстати, был и наш тогда... Но наш дом был большой, громоздкий, пятистенный, без особых излишеств. Это же был настоящий терем с восьмиугольным основанием, надстраиваемым как бы по спирали вверх пятью небольшими башенками с такими же восьмиугольными и остроконечными крышами, последние из которых так и остались непокрытыми, хотя все уже были увенчаны резными крылатыми конями. В башенках были стрельчатые окна с резными ставенками, но в большинстве своем еще без стекол. Некоторые лишь были застеклены разноцветными стеклами наподобие витражей. По ступенчатой спирали же вдоль них вверх поднималась лесенка с террасками, огороженные резными перилами. Все было из чистого, почти белого дерева, еще нигде не крашенного, а, может, оно таким бы и осталось - жалко было бы испортить этот естественный цвет, так похожий на солнечный. Здесь не было ни одной лишней детали, хоть чуть-чуть выбивающейся из общей гармонии и хоть чем-то напоминающей известные стили, кроме, пожалуй, того, каким нам виделся Китеж-град, хотя, скорее всего, все создавалось фантазией самого ваятеля... Да, до окончания оставалось ему совсем немного, хотя терем этот можно было достраивать всю жизнь: кое-где лишь плоские поверхности были чуть затронуты мелкой резьбою, рисунок которой издалека был почти неразличим.
Нет, здесь не было никакого вызова прошлому, чего-либо из миновавших нас эпох - это было безвременное настоящее, волшебный полет в будущность, в вечность самоценного творчества, вдохновить на которое может лишь любовь - предтеча всего вечного. Создавал это мастер, в которого, наверно, невозможно было... не влюбиться такой женщине, как она. Последнее я констатировал без какой-либо зависти, потому что, во-первых, понимал ее, а, во-вторых, я тоже в некоторой степени считал себя творцом и осознавал, что настоящее творчество и не нуждается в признании, если... если только таковым признанием не является любовь. Я же о последнем просто не думал никогда, как-то запамятовав во всей своей внешней жизни, что существует таковое чувство, а, скорее, такая форма или такое содержание жизни. Вряд ли бы я мог назвать таковым те мимолетные переживания, которые я, естественно, испытывал при встречах и разлуках с женщинами, порой вдохновлявшими меня на некоторые творения, до сих пор хранящиеся в моей памяти, - я ведь не записываю ничего, поскольку моя память адекватно заменяет мне рукописи, позволяя даже редактировать кое-что, хотя это случается редко, - но я все же не считал их чем-то выдающимся. Может быть, я здесь тоже был в некотором наваждении, как и любой сторонний наблюдатель, который не видит перед собой зримо ничего, мое ведь творение не имело стен, окон, лестниц? Конечно, оно могло быть опубликовано, могло в словесном материале многое подобное показать... читателю, обладающему воображением, но я к этому совершенно не стремился, мне было достаточно создать нечто и спрятать его в своей на удивление математической памяти - да-да, на удивление, поскольку к математике я охладел сразу после школы, когда замкнулся на лирике своего внутреннего мира, - поэтому я, если и читал кому-либо фразы из своих творений, то никогда не выдавал автора, ссылаясь на плохую память. Очевидно, мне просто не для кого было это ваять раньше - только для себя...
Не завидовал я ему, потому что понимал, как и он, что ценность творения не в том, кто как его увидит и оценит. Да-да, ведь резьбу-то он делал слишком мелкой, чтобы ее разглядеть стороннему наблюдателю, он делал ее ради иного смысла! И терем свой он построил не на центральной площади! Но его творение невозможно было не видеть, даже если он его созидал и ради лишь одного наблюдателя - своей любимой. А тут ему мог позавидовать даже Боккаччо, предмет любви которого, может быть, никогда и не читал его сонетов, по крайней мере, с тем же чувством, что они и были написаны. Этому мастеру повезло несравненно больше, чем итальянцу и уж тем более мне... Нет, я себя с последним не противопоставляю, подспудно понимая, что она все это время незримо присутствовала во мне - моя бездонная память не могла ее позабыть, - но в реальности я был тогда несчастнее и его, и даже себя, но не самого, а того, из далекого детства, когда тот я весенними, зимними ли ночами стоял во дворе ее дома под кленами, влюбленный и в окна, за которыми жила она.
Конечно, и тогда я, может быть, ошибался, но сейчас-то это были не просто ее окна, это были прорубленные им, счастливчиком, ее любимым, окна, да еще и такие чудесные! С чем я шел сюда? Зачем я шел сюда? Нет, я ведь совсем не возвращался сейчас в свое детство, к первой любви, к тому ее пьедесталу, на котором зачастую воздвигаются совсем иные Галатеи, я пришел в чужой храм, недостроенный для нее его и ее ваятелем. О, да, и ее ваятелем, поскольку до него она не любила никого.
Черт возьми, если бы на моем месте был кто-нибудь другой, то он бы, видимо, навряд так безапелляционно взбежал на резное крылечко и вошел в проем, где до сих пор не было двери, а, значит, в нее и не надо было стучаться. Внутри же дома было еще далеко даже до его внешнего великолепия: всюду лежали стопки досок, кипы пакли, стояли плотницкие инструменты, широкий верстак. Нет, дерево не могло создать неряшливый вид - оно было слишком чисто для этого, но вид был пока нежилым.
Но из просторных трапециевидных сеней, заменяющих абсурдные коридоры наших квартир, уже резная, застекленная цветными стеклами дверь вела в просторную горницу с такими же, как изнутри, бревенчатыми стенами, похоже, дубовыми, но рубленными почти заподлицо. Мягкий, но крупноузорчатый, размашистый и все же затейливый рисунок дуба создавал какую-то доброжелательную, сразу понятную, но неравнодушную обстановку гостеприимности. Сквозь цветные стекла окон в нее проникал какой-то озорной солнечный свет, изобилие которого на самой поляне я почему-то не заметил. В горнице стоял массивный, из строганных досок стол, рядом с которым ютились две наспех сколоченные табуретки - хозяевам некогда было рассиживаться и пока что они не ждали гостей. Направо от входа наверх воздымалась довольно широкая, с тщательно отполированными ступеньками и перилами лестница, по которой так и хотелось подняться, что я и сделал непроизвольно, проигнорировав просторные двери, ведущие из горницы, видимо, на кухню...
Первая башенка, в которую я вошел, была, очевидно, самая просторная, как я это мог заметить снаружи, и была вся расцвечена в розоватые цвета востока, куда были обращены ее окна. Изнутри она была обита, похоже, вишневыми дощечками, была так свежа и невинна, что невольно очищала твои помыслы, с какими бы ты ни пришел сюда. Боже, не такими ли мы пробуждаемся по утрам, не важно в детстве, зрелости или в старости? Честное слово, здесь я даже забыл о тех мотивах чувственной любви, которой вдруг, не понятно почему, но я воспылал к ней в то утро. Я даже усмехнулся про себя с некоторой издевкой: неужели он собирался входить к ней с такими же чувствами, отчего мне потом стало стыдно: а почему к любви мы должны входить в опочивальню с тем вожделением, что насобирали за весь день? Башенка была абсолютно пуста, чиста, без единой пылинки, стружки ли. Здесь так и просился расположиться музыкальный зал, встречающий вас разными мелодиями, в зависимости от погоды, от настроения, но порой и вопреки им...
Я не стал подниматься по внутренней, немного более узкой лесенке, а вышел на неширокую террасу, где стояла небольшая скамья, на которой лежала его трубка, словно он недавно покурил, вытряхнув ароматный пепел в деревянную пепельницу. Мне она даже показалась еще зажженой... По узкой лесенке я взбежал наверх и вошел во вторую башенку, обращенную окнами к югу, стены которой были обшиты мягкой и на вид, какой-то солнечной древесиной липы, слегка светящейся в лучах ясного, ласкового солнца, проникающего в башенку сквозь такого же цвета оконца. Боже, я словно попал в чужую сокровищницу, в обитель чужой супружеской жизни, хранящей от других свои секреты. Здесь все было трепетным, боящимся неосторожных прикосновений... Я не смог здесь долго оставаться и быстро взбежал по внутренней лесенке наверх...
Башенки становились все меньше размерами, но это как-то не очень ощущалось, поскольку окна их соответственно обретали большую роль, в них становилось более светлее, как бы и более просторнее из-за этого. Эта башенка была обшита, похоже, золотистым кедром, чуть светящимся изнутри, вливающим в тебя свежие силы, словно бы вновь возрождающим к жизни, хотя окна башенки были обращены на запад, но посещаться она, видимо, должна была в основном по вечерам... Ей богу, я почувствовал в себе некоторый прилив сил после недолгого восхождения по совершенно пустым башенкам, отделенным небольшими лесенками, но полным столь сильного природного смысла, в котором нельзя не оставить часть своего рассудка.
Поэтому я легко взбежал по внутренней лесенке в четвертую башенку, обращенную окнами, видимо, уже на север, которая была обшита тонкими дощечками из белоснежной березы с почти неразличимым рисунком. Сквозь незастекленные окна сюда проникал рассеянный, чистый утренний свет солнца, остуженного прохладной голубизной неба, но уже с легкими, синеватыми тенями, что придавало редким, но прямым линиям некую грациозность, изящество, сдерживая порыв, заставляя его стать восхищением, поклонением, но полными предвкушаемым восторгом... Ей богу, я даже не помнил, где были мои неуверенность, сомнения, страхи - я просто замер в ожидании чуда, словно ледяной столб...
Но оно не явилось. Подождав немного возле узкой совсем лесенки, ведущей к последней башенке, я, осторожно ступая, пошел наверх. Этот путь показался мне длиннее всех предыдущих. Я не знал, что мне ожидать там, все мои фантазии были исчерпаны, пятой стороны света не было... К тому же, я-то ведь думал о том, что ожидает именно меня, бывшего вне сценария создателя. Если честно, я боялся и страстно желал сбежать вниз по лесенкам, даже сотни раз повторять этот путь, но только не восходить дальше... к неизвестности.
Эта лесенка была еще слабо обработана, почти без перил. Пролет ее слагали бревна стен. В показавшемся за поворотом дверном проеме, я сразу увидел свечение этого, пожалуй, самого благородного дерева, не нуждающегося ни в какой обработке, ни в каких прикрасах - ясеня. Стены открывающейся взгляду комнаты были испещрены его затейливым, замысловатым рисунком с не передаваемым никакими словами и именами величественным, благородным цветом. Это был цвет именно ясеня, самого таинственного дерева, и даже свет солнца не мог исказить его.
Башенка была пронзена насквозь его слепящими взор полосами, протянувшимися между восточными и западными окнами, отчего я не сразу заметил ее... Она сидела на маленькой табуретке у противоположной стены, облокотившись руками на колена и как-то обессилено свесив кисти рук, но высоко подняв голову, словно пыталась что-то разглядеть в небе сквозь стропила крыши. Из-за яркого солнечного света, разделяющего нас, она мне вначале показалась каким-то призрачным силуэтом, готовым вот-вот исчезнуть, воспарить, растаять, лишь только в окно ворвется ветер...


Глава 7


- Здравствуй, - без какого-либо удивления, спокойно произнесла она, взглянув на меня засверкавшими в солнечных лучах сапфирами глаз, сразу как-то резко выделившимися на фоне отрешенного, сумеречно бледного цвета лица и такого же цвета косынки, под которой были спрятаны ее волосы. - Ты все же пришел... Странно... Хотя нет, птицы всегда возвращаются..., то есть, мы почему-то всегда возвращаемся к самому... даже трагичному, избегая столь доступных радостей... Но ты не поверишь, как ты мне сейчас нужен... Да-да... Я ведь поняла, зачем ты вернулся, иначе ведь быть не могло... Да, я ведь знала, где ты был, сейчас это скрыть трудно, если есть что скрывать... Ты, я знаю, не удивишься тому, что я почти все время жила там, в этой глупой виртуальности - а где еще? Я тебя там нашла однажды и следила за тобой... Ты не мог не вернуться сюда, слишком невозможного ты хотел там... Здесь этого почти никто не хотел, здесь все было как прежде, поэтому вернуться больше было некуда, вот ты и вернулся... Здесь почти ничего не изменилось... Почти ничего... Но это "почти" так ужасно, что мне тоже хотелось бы вернуться... куда-нибудь... Ты ведь почти все знаешь? Да, я так и поняла по тому, что ты... сразу не пошел ко мне...
- Нет! - воскликнул я, перебивая ее монолог, не понятно куда обращенный. - Я узнал все после того! Просто... Просто я и тогда тоже не мог подойти из того же чувства...
- Господи, спасибо тебе! - воскликнула она вдруг, сверкнув глазами в небо и вновь взглянув на меня, отчего я не знал, куда мне деваться - так сжигал меня ее взор. - Ты не поверишь, Андрюша, а, может, тебе это и совсем даже не лестно, но в тебе я вдруг увидела свою последнюю... соломинку, отчего мне так тогда стало сразу хорошо, я даже прямо возгордилась, что наконец-то... Нет-нет-нет, я тебя ни к чему не обязываю, мне это нужно чисто для себя, я могу этому и так... радоваться... Но это невозможно!...
- Не надо отговорок! - резко перебил ее я, захваченный пылом ее слов, не желающий никаких ссылок на что-либо, уставший за эти годы от недомолвок, от молчания. - Говори, что ты думаешь, потому что это и есть правда! Просто я сам опять не могу ее сказать, так и не могу...
- Милый Андрюша, а я ведь слышала все твои шаги с первой ступеньки, - с каким-то облегчением, расслабившись телом, душой ли, но крепко опираясь ладонями в колена, сказала она. - Они точно передавали то, что и должны были... Ты все точно разгадал, понял... Никто другой... теперь... этого бы не понял... Ты понимаешь, почему?
- Да, - убедившись в своих смутных догадках, ответил я, ступая в полосу света, наискось пронзающего башенку. - Тот, второй, был Костя? Я это понял. Не отвечай. А он... это... Виктор?
- Да, - тихо, словно каясь, произнесла она. - Ты всегда был... слишком умным, хотя и прикидывался простачком... Он мне про тебя такого рассказал, чего я и не подозревала даже. Ты же в классе был просто отличником, который... реабилитировался плохим поведением, и все. Я не знала даже, что ты все это время ходил с ним в один кружок - сейчас говорят: в изостудию. Но ведь тебе это не очень нравилось, да?
- Да, - усмехнувшись признался я, почувствовав себя намного легче. - Потом, то есть, совсем недавно, я понял почему: я не люблю, не умею ли показывать свои чувства, поэтому картинки мои были пусты...
- Нет, ты умеешь, - улыбнувшись наконец-то, сказала она. - Я долго, почти все время вспоминала, как ты смотрел на меня иногда... Я не умела... Понимаешь, должен был появиться он, кто заставил бы меня смотреть на себя... В изумлении! В страхе! В любви ли... Ты не подумай только, что я сейчас это говорю от слабости, от беспомощности, но я все время вспоминала тебя... рядом с ним... Я думала, что ты вот так же смотрел на меня, как я... Да, и потому что вы ходили в один кружок... Я этого не знала. Нет-нет, не поэтому так все и сложилось, но я... по-другому стала вспоминать тебя, когда узнала... Ты, наверно, не знал, что мой отец был художником? Да, был... Но он еще тогда не выдержал... ну, этих условностей, штампов - как еще сказать! Он просто... спился. Ты не представляешь, какой был дома ужас: треск раздираемых холстов, хруст кистей, мамин визг, и его... постоянная беспомощность, пустота в глазах. Я тогда любила..., жалела его одного, самого нелюбимого всеми на свете! Прости, что я ударилась в воспоминания, может, они тебе не приятны?
- Нет, ведь я, наверное, ради них тоже сюда вернулся, - ответил ей я, испытывая сильную истому от ее слов. Она так точно, - как мне хотелось бы, - возвращала все назад...
- Да, тебе есть куда вернуться, - вдруг холодным, отрешенным голосом произнесла она, но тут же поправилась, - но, знаешь, никак не получается назад! Это, видимо, можно, если откуда-то возвращаться, но не отсюда же... Как я жалела, что не уехала после школы вслед за тобой! Понимаешь, ты в школе был моим каким-то мерилом правильности, как надо все делать, но из-за отца - у него тогда был пик кризиса - я не поехала... Нет, не подумай, что я лгу, я совсем не жалею о произошедшем потом..., о встрече с ним. Пойми это сразу... Просто я жалею, что многого не знала тогда... Это был не бунт отца - это было его признание в слабости... творца. Но, когда все это началось, он не стал изображать себя задвинутым, засунутым на полку - нет! Он даже послал, грубо очень послал подальше журналистку, которая ему эту мысль навязывала... Я вновь тогда полюбила его... Ты понимаешь? О, прости, я все время тебя прошу в свидетели, но..., не знаю, что я хотела сказать...
- Ты, - начал я вроде смущенно, нерешительно, но вдруг - не ясно почему - воспрянул, всколыхнулся, хотя и не хотел этого, - просто ищешь его во мне, вот и все!
- Нет! - крикнула она, встав с табуретки и тоже войдя в полосу света и резко остановившись передо мной. - Ты не прав, не совсем прав! Я ищу... во всем, везде!...
Я не выдержал ее близости, ее крика, зова ли, и, взяв за вздрагивающие плечи, прижал ее к себе. Она не противилась, хотя и осталась слегка напряженной, а покорно прижалась к моему плечу своей горячей щекой, отчего плечо мое словно растаяло, занемело. Я не решился погладить ее, хотя мне страшно хотелось ее пожалеть, успокоить, и, видимо, почувствовав это, она постепенно расслабилась, стала как бы чуть меньше ростом, вновь превратившись в ту хрупкую девчонку, которая, как я только что вспомнил, и тогда очень редко улыбалась, но не допускала к себе жалости. Очевидно, сейчас это случилось с ней впервые...
- Ты опять не поверишь мне, но я... только поэтому и ждала тебя, - проговорила она тихо, отчего ее щека словно погладила мое плечо. - Я вдруг поняла, что только тебе я и могу... пожаловаться, чего совсем не умею делать. Я даже плакать не умею, хотя часто хотела этого... Не сердись, это, конечно, так эгоистично, но только из-за тебя я и сама вдруг захотела... хоть немножко жалости...
- В школе ты... тоже этого хотела, ведь тебе тогда тоже было плохо? - тихо спросил я, осторожно погладив ее голову сквозь ласковый, теплый ситец косынки.
- В школе я была маленьким ежиком, дочкой большой ежа, - как бы с капризом произнесла она, потрогав меня пальчиками. - Понимаешь, тогда я словно и не жила своей жизнью, а только - его, отца. У него всегда были проблемы, и мне было не до своих. Его проблемы всегда были такие глобальные, сверхважные, насущные, как он говорил, что за ними я ничего другого и не могла увидеть, все мое казалось таким детским, глупым, даже учителя казались детьми, только чересчур капризными, старающимися казаться взрослыми. И ты... тоже. Иногда ты был таким смешным, хотя мне было не до смеха как всегда. И даже все происходившее потом мне показалось не очень серьезным, каким-то приземленным по сравнению с его проблемами стиля, свободы творчества и прочего. Разве это сопоставимо с каким-нибудь клочком земли, с лавкой?
- Да, я это понял с некоторым опозданием, когда за маской свободы разглядел вдруг... лица, если не сказать точнее, этих новых, - с усмешкой сказал я. - Потом я уже не мог жить среди этого маскарада.
- Я тебя понимаю, - серьезно сказала она. - Отец ведь тоже... сбежал из-за этого. Он не умел смотреть на что-либо со стороны... И, если бы не Виктор, я бы сбежала вслед за ним. Да, я была почти готова... Господи, а теперь я даже не знаю...
- Видишь ли,... смерть - вещица посерьезнее жизни, поэтому так, попутно, к ней нельзя относиться, - мягко сказал я, так и не сумев ее вновь назвать по имени, вместо этого лишь чуть крепче обняв ее, отчего она вздрогнула. - Это я говорю серьезно, не просто, чтобы тебя в чем-то переубедить. Тут ошибки, даже по незнанию, слишком дороги...
- Ей богу, я все еще не верю, что ты стал взрослым, может быть, даже взрослее всех нас, - прошептала она, и я почувствовал плечом прикосновение ее улыбки. - Там, в сети, я, единственно, нигде не нашла твоей фотографии, поэтому всегда слегка изумлялась, что все это написано про того не очень серьезного мальчишку. Ты ведь правда был не очень серьезным, и тебе все просто легко давалось...
- Да, может быть, но потом все тяжелее и тяжелее стало отдаваться, - усмехнулся я, - и, скорее, именно из-за этого.
- Вот-вот, потом лишь, совсем недавно, я как раз и поняла, что отец мой всегда был, наоборот, большим ребенком, а все они были с самого детства... уже старичками со своими мелкими проблемками. Костя тоже, хотя он и пытался, но слишком уж погряз в этих мелочах...
- А... Виктор? - спросил я, тщательно приглушая нотки ревности, которая не покидал меня.
- Несноснее ребенка я не встречал! - весело сказала она и вдруг притихла, вновь слегка напряглась. Спустя какое-то мгновение она спросила меня глухим голосом, в глубине которого пряталась мольба, - Андрюша, ты поможешь мне?
- Да, - твердо, не раздумывая ответил я.
- Даже не спросив, в чем? - с неким облегчением вздохнув, спросила она.
- Да, - так же твердо ответил я.
- Тогда я не скажу пока, чтобы не испугать тебя сразу! - неожиданно весело сказала она, чуть отстранившись и с любопытством поглядев мне в глаза. - Вначале я хочу тебя угостить. Да-да, вчера я специально накупила много еды, надеясь, что теперь у нас едоков будет больше в три раза, поскольку нас вы все равно считаете за полчеловека... Ты хочешь?
- Очень, - сказал я тоже весело, с некоторым огорчением выпуская ее из своих объятий, держать в которых ее готов был вечность, хотя и не знал, что будет после нее. - Но тогда я догадываюсь...
- Нет, не говори! - перебила она меня, крепко держа за руки, которые осторожно сняла со своих плеч. - Разреши мне все же самой тебя попросить, чего я не умею делать, но очень хочу. Я никогда никого ни о чем не просила, даже отца, и получается, что никто и не исполнил ни одной моей просьбы. Ну, исполняли, но вот так же, догадываясь, упреждая... Господи, мне все же не верится, что ты - это... ты, хотя ты все-таки не очень сильно изменился, все равно мальчишкой остался.
- Ты же вообще не изменилась! - с восхищением воскликнул я, впервые так близко и долго рассматривая ее лицо, заглядывая в бездонную глубину ее глаз, отчего голова у меня начала слегка кружиться, словно я падаю туда...
- Даже став сумасшедшей? - вдруг с усмешкой, как бы испытующе спросила она.
- Сумасшедшей ты была и тогда, - продолжая любоваться ею, ответил я искренне, - за что я, наверное...
- А они все меня считают сумасшедшей, но никто при этом..., - торопливо перебила она меня, но вместо окончания фразы вдруг сложила мои руки перед собой ладонями друг к другу и крепко сжала их. - Но мне совсем не обидно - с их ума я бы сама давно сошла, даже не вспомнив... Андрюша, милый, не говори пока про это, меня это так пугает...
- Разве он никогда тебе не говорил этого? - с ревностью все же спросил я.
- Он? Нет, - спокойно ответила она, пожав плечами и притянув машинально мои руки к своей груди, отчего пальцы мои свело почти в судороге. - Это же я как бы любила его. Он любил свою работу, хотя делал все это для меня, но даже этого не говорил. Разве ты не помнишь, каким он был молчуном?...
Неожиданно она тоже почувствовала прикосновение моих пальцев, отчего ее глаза слегка закрылись веерами ресниц. На какой-то миг она еще сильнее прижала мои руки к своей груди, и я даже почувствовал учащенный ритм ее сердца, но потом вдруг резко отстранилась и плавно опустила их, разомкнув мои ладони...
- Господи, я сейчас умру... от голода! - резко изменив тон, воскликнула она и потянула меня за руку к проему двери. - Пошли скорее, ведь нас ждет столько дел... Нет, вначале - столько всего вкусного! Я давно так уже не пировала... Осторожно только, эти лесенки совсем не для быстрого бега! Этот дом вообще как бы для полета... Он ведь похож чуть-чуть на космический корабль? Ну, эта его спираль ведь словно вонзается в небо, а само дерево - это же и есть солнечное горючее, сам солнечный свет, который только и ждет, чтобы взлететь, вернуться обратно во вселенную, откуда он залетел за нами ненадолго. Я не стала тебе говорить, но о смерти я ведь тоже думаю почти, как ты сказал. Я знаю, что это такое: это и есть полет в вечность. Но знание не всегда все решает... Ты заметил, как здесь вроде бы пусто, но ведь совсем не пустынно? Но ты просто не смотрел еще под лесенки, где много чего припрятано. Видишь, тут стол, книги, книги, книги... Это папины картины, которые он запретил продавать, почему мне пришлось их украсть у мамы... Я потом тебе их покажу... Мы их с тобой развесим тут везде... А под этой лестницей деревянный диванчик, креслица... Тут почти все из дерева, ведь и книги тоже из него!... А вот здесь стоит раскладная деревянная же кровать... На ней ты и будешь спать... Ты же останешься здесь?
Спросив это, она резко остановилась посреди второй, южной башенки, обшитой мягкой липой, и выжидающе посмотрела мне в глаза...
- Мне страшно здесь быть одной, - вновь глухим голосом, словно боясь, что кто-то еще ее услышит, продолжила она, слегка сжав мою руку. - Ночью, едва скроется ли солнце, я и впрямь начинаю сходить с ума... из-за этого... Вот, видишь, я опять тебя попросила? Почему мне так легко просить тебя, только тебя?
- Потому что я отвечаю тебе только да, - мягко ответил я, высвободив свою ладонь и взяв, наоборот, ее горячую ладошку в свою.
- Спасибо, - серьезно сказала она. - Это была самая трудная для меня просьба... Я даже испугалась, когда вдруг машинально как-то выпалила это... Остаться тут один на один с сумасшедшей, о которой столько всего говорят!...
- Кира, не говори глупости, - так же легко сказал я, впервые назвав ее по имени, и тут же добавил с улыбкой, - хотя сумасшедшие только их и говорят.
- Да, это их условный язык, - с облегчение согласилась она и потянула меня дальше. - А здесь как бы комната отдыха. Нельзя со всем уличным, земным сразу проходить дальше, выше - надо от этого вначале избавиться... Видишь, тут стоят кресла-качалки, вытряхивалки суеты. Это шахматный столик... Ты любишь играть в шахматы?
- Чуть меньше, чем в жизнь, - весело ответил я.
- Я также отношусь к жизни... к своей, - так серьезно сказала она, что и сама не смогла не усмехнуться над этим. - Нет, правда, к своей я так и относилась всегда, считая чем-то серьезным лишь чужие, то есть, не совсем, конечно, чужие... Здесь, к счастью, нет компьютера и не будет... Это не настоящее сумасшествие, в чем я долго не могла убедиться. После смерти отца, для которого он и стал в последние годы как бы единственным окном к свободе, я почти год не выходила оттуда, словно искала его там, но, увы... В принципе, там все почти настоящее, кроме чувств. Туда, скорее, от них и бежишь, как в клетку. Однажды я вдруг поняла, что это самая натуральная шизофрения: диалог с пустотой, с миражами, которым там так легко прикинуться настоящими, что их туда и манит... Но все, этого здесь нет!... Это, как ты понял, наверное, гостиная и столовая сразу, а вот здесь единственное почти доведенное до конца место в доме - кухня. Да-да, работа вольного плотника требует много энергии и хорошей энергии...
С этими словами она ввела меня в небольшую, но просторную кухню, с резной мебелью, покрытой буковым шпоном. Сами стены были обиты мягким кленом. Полочки в шкафах, стенки, кухонный стол были уставлены, увешаны всевозможной посудой, приспособлениями, в основном вырезанными из дерева...
- Да-да, к сожалению, кое-что из посуды не может быть деревянным. Но, зато, здесь настоящая русская печь! Ты заметил, из чего сделаны стены и мебель? - спросила с интересом она. - Бук и клен. То есть, здесь допустима роскошь, некое процветание, но не без умеренности. Но сегодня я забуду о последнем, я просто ужасно, зверски голодна! Ты можешь пойти умыться... вон там. Да, там настоящая, хоть и маленькая совсем баня, но ты все сам увидишь. А я пока быстро разогрею и завтрак, и обед сразу.
Баня, в которую вела дверь из сеней, была, действительно, миниатюрной, поскольку еще совмещалась с небольшой ванной и душевой разом комнатой. Стены ее были обиты светлой, целебной осиной, так чувствительной к прикосновениям тела. Ладонью даже я почувствовал, как ее мягкая, нежная на ощупь древесина, вытягивает из меня негативную энергию города. Я сразу же вспомнил детство, как дед мой каждую субботу топил баню, хлестал меня от души горячим веником, а потом всей семьей чистые, пышущие паром и розовощеким здоровьем, мы пили душистый липовый чай, вяло, с ленцой разговаривая о простых, понятных и ребенку, вещах. Тогда у нас не было телевизора и словно вообще не было того внешнего мира, так все усложняющего, запутывающего, очерняющего, что от него так и хочется отмыться, выбить из себя все воспоминания о нем хлестким, обжигающим веником, от души отхлестав себя за многое, что натворил в нем, не избежав искушений... Как-то совершенно естественно, как и тогда, я мигом скинул с себя всю одежду и встал под прохладный, вначале обжигающий кожу душ, вода для которого, очевидно, согревалась просто солнцем... И я нисколько даже не устыдился, когда она, приоткрыв дверь, повесила на полку полотенце и халат для меня. Чистая вода смыла с меня и все те условности, в которые мы облекаем там свои мысли, их же потом стыдясь - чужих уже мыслей, чужих и слов, которые мы произносим как свои вроде бы, но видя за ними иной, наносной смысл.
- Если ты захочешь, мы можем к вечеру истопить и баню, - сказала она, когда я появился в гостиной. - Я ужасно полюбила париться, хотя в детстве просто боялась этого. Веник мне показался каким-то страшным чудовищем.
- Да, я как раз вспомнил сейчас нашу баню, - с готовностью согласился я, - когда мы жили в своем доме...
- Ты жил в своем доме? - изумилась даже она.
- Да, но ты ведь не ходила на наши сборища, а мы пару раз собирались и у меня дома, - с легким упреком даже отвечал я. - Не представляешь, в каком восторге были все эти жители каменок! Помнишь двух Сашек? Они во дворе на сугробе нарисовали мишень и головой пытались попасть в нее...
- Помню, - вдруг печально сказала она. - Они оба утонули... Поехали на рыбалку... Они и здесь были вместе...
- Я не знал, - словно оправдываясь, сказал я.
- Может, это и хорошо? - неуверенно спросила она. - Жизнь бы, наверняка, когда-нибудь разлучила их, она только и делает это...


Глава 8


- Не будем больше об этом! - решительно оборвала она сама себя и сняла крышку с большого деревянного блюда, откуда завился ароматный парок жареного мяса, отчего я мигом почувствовал себя страшно голодным, словно не ел полжизни. - Нам сейчас надо готовиться к будущему, поэтому забудем пока о прошлом. Садись к столу...
Сама же она вновь поспешила на кухню, оставив меня одного, еще раз дав возможность изумиться ее выдержке, просто поразительной силе духа, что я ранее даже не подозревал в ней, считая, может, это некой холодностью, равнодушием ли... Но она не дала мне возможности развить эти мысли далее, войдя вскоре в гостиную с большим подносом, уставленным множеством тарелочек, вазочек с закусками, салатами, в центре которого стояла запотевшая бутыль с красным вином.
- Я же говорила тебе! - воскликнула она, ставя поднос на стол. - Не представляю, как я все это донесла до дома! Только сейчас об этом подумала... Да, вино наливать - это твоя работа... Я, если честно, только здесь, в своем доме и поняла это: какая работа - чья. У нас в той квартире с этим была полная неразбериха, но, как оказалось, все это из-за самой квартиры, а не из-за характеров, воспитания и прочего. Там нельзя было жить по настоящему, мы и не жили... Я даже завидую, что ты жил в своем доме в детстве. У вас, наверное, все было по-другому.
- Если сравнить с моей жизнью, то да, - согласился я. - Чего-то цельного в ней не было и близко. Я будто жил в гостинице, в командировке, постоянно собираясь вернуться куда-нибудь домой. Я думал, однако, что это от одиночества...
- Ты не был женат?! - искренне удивилась она, но тут же спрятала взгляд. - Не может быть! На тебя это совсем не похоже. Ну, ты ведь такой общительный всегда был...
- Наверное, даже чересчур, - усмехнулся я, - почему и жил на пару со всем обществом сразу. Но мы же решили не вспоминать о прошлом?
- О, да! - с каким-то задором, даже с нетерпением воскликнула она. - Давай выпьем за встречу в этом доме, который... который нам с тобой надо будет достроить... Ой, прости, я все же не выдержала и сразу все сказала... Я ведь об этом и хотела тебя попросить, то есть, прошу тебя...
- Я же тебе сказал, что да? - спросил ее я подчеркнуто утвердительным тоном. - Но теперь я готов еще раз это подтвердить и выпить за это... Может быть, именно этого мне и не хватало в жизни? Когда наш дом сгорел, у меня словно пропало что-то...
- Ваш дом сгорел?! - сочувственно воскликнула она, невероятно сильно поразившись этому, отчего ее щеки даже зарделись легким румянцем. - Это, наверное, такой кошмар?
- Но меня не было тогда здесь, - попытался я даже успокоить ее.
- Все равно это страшно! - не могла она все же успокоиться, словно это с ней произошло, и смотрела на меня так испуганно, как будто видела меня среди пожара...
- Но давай все же выпьем за строящийся, а не за горящий дом! - нарочито громко и весело предложил я, протягивая к ней тонкую деревянную чарку.
- Давай! - слегка заговорщицки согласилась она, быстро успокаиваясь. Выпив решительно вино и так же, со стуком, как я, поставив чарку на стол, она сказала, - я ведь, если честно, только в нем и увидела какой-то смысл, до этого совсем не понимая - есть ли он вообще в этой жизни. Ты правильно сказал про гостиницу, я сама словно в такой же проживала, когда стала взрослой. До этого домом для меня были родители, пока была семья... Но она исчезла вместе с детством и вместе со смыслом. Я даже начала думать, что его вообще в этой жизни не может быть, что она бессмысленна, раз кончается ничем... Мне даже страшно стало думать о своих... детях, которых я обрекла бы на это. Здесь же я все увидела немного иначе, совсем иначе. Я, может, даже поняла строителей Вавилонской башни: их не устроил скотский смысл земной, приземленной жизни, доставшийся им в наследство - они решили сами его создать обращенным в небо, в духовность, дать себе соответствующее этому имя... Они посягнули на высоты вечного творчества, божественного созидания. Просто город им был не нужен. Нет, они не претендовали на небо, они собирались рассеяться по земле, неся в себе этот смысл... Но они одного не поняли: нельзя построить такую башню из земного праха, из мертвого кирпича...
- Да, ведь это пророчество для тех самых каменщиков, - заметил я, стараясь не перебить ее, - но не для плотников.
- Ты меня понял, - рассеянно сказала она, продолжая свою мысль, - и я поняла, что мне просто невыносимо было жить в той каменной могиле, в клетке. Она ведь на самом деле клетка... У моей бабушки неподалеку отсюда был свой большой дом, просто дворец, как я его помню, с большим садом... Сейчас там стоит одна из этих уродин. И отец, я помню, не хотел переезжать от бабушки в новый дом - еще не хрущевку даже, а с высоким потолком, с большой комнатой для его мастерской. Он любил работать в саду, в беседке... Мы ходили с ним смотреть, как сносят бабушкин дом, и я тогда ужасно боялась, что эти железные чудища вдруг повернутся и помчатся на нас. Это я, конечно, потом все переосмыслила, но, очевидно, они и снесли тогда мое первое, настоящее детство, я ведь тогда почти видела, болезненно ощущала, как они разрушают мою комнату, ту беседку, мои рисунки, - ведь отец учил меня там рисовать... С тех пор я больше не притрагивалась к краскам, кистям, я считала их умершими. Бабушка же прожила лишь около года в новой квартире... Можешь теперь представить, что я испытала, когда встретила... его здесь, на вашей полянке с этим смешным шагомером, похожим на журавля. Он сразу же выложил мне, что собирается построить здесь дом, и я тут же, как девчонка, влюбилась в него и стала ему советовать, каким этот дом должен быть, словно бы и сама собиралась в нем жить... Нет, я раньше так подумала, в потом уже влюбилась в него, когда он мне сказал, что хотел бы построить этот дом для меня и таким именно, как я скажу. Он был смешной, когда рассуждал о чем-нибудь, ну, когда, в общем, не работал. Но, когда он строил, что-то мастерил, он даже про меня забывал, пока ему не надо было что-нибудь подать, принести. Я совсем не обижалась, потому что с нетерпением ждала, когда же дом будет построен, хотя все же больше всего мне нравилось смотреть, как он его строит как-то похоже на отца... Когда только был готов этот первый этаж, я насовсем перебралась сюда, забрав только отцовские книги и картины... Мне страшно стыдно признаться, но несколько картин я все-таки продала. Они, оказывается, так дорого стоят сейчас! Это, конечно, не оправдание... Но иначе мы бы не смогли купить все это... А я даже в мыслях не могла допустить, что мы хотя бы на день остановимся...
- И вчера ты, похоже, продала еще одну, - совсем без тени даже упрека, а сочувственно заметил я, обведя рукой наше роскошное застолье.
- Да, - сказала она, слегка покраснев, - ведь... мастера нужно хорошо принимать, не скупясь. А я больше бы никому и не доверила это, правда. Ты не представляешь, как я обрадовалась, увидев тебя, и сразу же все за тебя решила! Утром только я немного засомневалась, но ненадолго. Просто не хватало уже терпения, хотя я уже столько ждала..., не зная только - чего... Да-да, Косте я не доверила бы все равно, хотя он и думал только о своем доме... Я предупреждаю твой вопрос.... Он не мог бы уступить Виктору даже ради меня. Они и на фабрике-то словно соревновались друг с другом, хотя этот и был хозяином. Однако, я не могу поверить, что он пошел на это... Зато ты, вот, поверил, что это я его отравила!
Сказав это, она весело рассмеялась, смотря мне прямо в глаза, отчего я ужасно смутился. Мне нечем было возразить...
- Но я же все, кроме имен, узнал со слов Семкина, - пытался я все же сказать что-то в свое оправдание, - и мне показалось это совершенно естественным. Будь все так, как он сказал, разве ты бы не смогла?...
- Не знаю, - вновь глухим, отрешенным голосом вдруг произнесла она, - иногда я не знаю, что делаю - это точно... Но я, правда, и не пыталась объяснять с их точки зрения, поэтому... Нет, не знаю.
- К счастью, мы иногда делаем то, чего не знаем, - бодрящим голосом заметил я, пытаясь отвлечь ее, - иначе бы мы ничего нового не сделали никогда.
- Боже, какой ты все же заботливый! - воскликнула она искренне, - с тобой даже можно ни в чем не оправдываться: ты все сам понимаешь и сам же оправдаешь. Нет, я честно!
- Да, только оправдываться я не умею, - сказал я как можно самокритичнее, хотя был ужасно польщен ее комплиментом. От таких ее слов у меня даже чуть щемило сердце, хотя я был не очень честолюбив и давно отвык от чьих-либо похвал.
- А зачем тебе это? - даже удивилась она. - Мне почему-то кажется, что тебе совсем не в чем оправдываться... ни перед кем.
- Только ты одна так считаешь, - заметил я. - Если бы ты знала, какой почти комплекс вины я заработал во всей той... суете. Нет, сам-то я ни в чем себя не виню, но в последнее время почти постоянно ощущал, чуть ли не слышал некое страшное обвинение со стороны, со всех сторон. Я понимал, откуда это все, но легче не становилось.
- В чем-то мы сейчас с тобой похожи, - с горечью усмехнулась она, - я ведь тоже сейчас виновата в глазах всех, кто даже меня оправдывает, одобряет. Но я и не собираюсь оправдываться, разрушать их очередное заблуждение. Мне так легче, когда меня сторонятся и не лезут в душу, обходят стороной. В этой толпе лучше быть пугалом, чем картинкой.
- Конечно, если это пугало... такое красивое, - смущенно закончил я свой комплимент, признание ли.
- Господи,... но ты же совсем ничего не ешь! - пыталась скрыть свое смущение она, вдруг засуетившись с салатами, закусками, опрокинув рюмку, еще что-то на стол. - Какой же ты будешь работник? Давай немного помолчим, а-то я тоже ничего даже не попробовала?
- Хорошо, - с облегчением согласился я, поскольку добавить мне было и нечего. Но я все же заметил, что ей было приятно услышать это, как ни пыталась она прятать свои глаза. Она даже машинально, но словно спохватившись, сдернула с себя наконец-то свою косынку, выпустив на волю целое облако ночи, отчего я вдруг совсем потерял аппетит и уже не мог оторвать от нее глаз - передо мною, ужасно близко вновь была вся она, какою я ее и вспоминал иногда, хотя абсолютно не знал. Очевидно, сердце мое обо всем этом догадывалось, и сейчас мои догадки только облекались в реальные слова. Для того, чтобы она не помешала мне рассматривать себя, любоваться ею, я старался не привлекать ее внимание к себе и старательно поглощал ее угощения, которые даже при этом казались мне ужасно вкусными, видимо, и потому, что они были ее угощениями. Но насытить глаза свои я уже не мог... Может быть, она тоже чувствовала на себе мой взгляд, поскольку как-то неестественно прятала от меня свой, словно и впрямь не хотела помешать моей трапезе. Однако, она все же первой не выдержала и, застав мой взгляд врасплох, прервала это красноречивое молчание...
- Знаешь, Андрюша, сейчас мне вдруг показалось, что я вновь сижу за партой и пытаюсь что-то писать, хотя из-за твоего взгляда у меня ничего не получается, - как-то тепло, но вполне серьезно сказала она. - Ты, конечно, не поверишь, но и тогда мне это было ужасно приятно, хотя я всеми силами, из какой-то вредности пыталась заглушить это чувство. Все остальные взгляды как-то не трогали меня, иногда раздражали... Почему ты так ни в кого и не влюбился, если ты так умеешь, то есть, можешь так любить? Я не могу в это поверить... Прости, что я так спрашиваю.
- Я только недавно сам понял - почему, - с трудом пытался я произнести вслух свои мысли, - потому что, ну, в общем я просто не увидел никого красивее тебя, хотя это лишь одна мысль, которая вдруг пришла мне в голову... Но я ведь все-таки несостоявшийся художник... Нет, это я так, потому что мне трудно это говорить, я не люблю вслух говорить, хотя одно время мне приходилось много это делать, но... я говорил лишь то, что думал мой разум, почему, может, меня никто и не понимал, не воспринимал ли. А сказать вслух то, что думает сердце, мне, видимо, было нечего... Среди людей я жил только разумом, сердце к ним не раскрывалось, его в то время словно не было... Оттого, наверно, итогом всего и была абсолютная пустота... А вот сейчас мой разум почему-то молчит...
- Может, так лучше? - спросила она, не сводя с меня почти умоляющего взгляда. - Ты знаешь, слова порой, а-то и всегда, так мешают... Может, потому, что мой отец был молчун, когда работал, я и привыкла все воспринимать только взглядом, не очень доверяя словам. Компьютер меня одно время этим и привлек - там все, любые слова, воспринимались взглядом и только. Потом лишь я поняла, что это тоже те же самые слова, которые так бедны смыслом, а порой и лживы, лишены ли его вообще... Но тебя я могу и мне нравится тебя слушать. Словами "мой разум молчит" ты говоришь, что сейчас говорит твое сердце... Господи, ты не представляешь даже, как я хочу скорее начать работать!
- Давай оставим это на ужин? - спросил ее с готовностью я, почему-то тоже воспылав желанием поработать. - Но только ты мне в самом начале должна сказать, с чего мне начать. Сейчас я просто в растерянности, поскольку...
- Еще бы! - с облегчением воскликнула она, обрадовавшись моему желанию. - Я тебе сейчас столько перечислю всевозможных начал, что ты еще больше запутаешься...
- Я понял, - улыбнулся с таким же облегчением я, довольный тем, что тот разговор окончен. - Тогда мы начнем с конца и поставим дверь ... под ключ.
- Но почему? - удивилась она.
- О, нет, - протестующе воскликнул я. - Если я начну все объяснять, то мы никогда не приступим к работе...
- Ты такой же, как и все! - недовольно проворчала она, но не пыталась возражать и даже поправилась, - нет-нет, вообще обо всех я даже вспоминать не хочу, так что ты не подумай. Всех тех для меня просто нет. Одно только я поняла, что мне опять быть лишь на подхвате.
- И ты этому страшно не рада, - пошутил я.
- Трудно сказать, если другого я не знала, - уже с деловыми интонациями заворковала она, быстро убирая со стола. - Кстати, тебе надо бы переодеться...
- Под лестницей я все найду, - подхватил я, рассмешив ее. - Я почти что уже во всем сориентировался, что было ужасно трудно сделать.
- Да, но ты все же болтун! - весело заметила она. - Хоть один не молчун попался, и я поняла теперь, почему ты не стал художником...
- Почему-почему? - спросил я, нахмурив брови, но продолжая, естественно, улыбаться.
- Потому что у кисточек нет ушей! - быстро ответила она и задумалась на миг над смыслом шутки, усомнившись, - хотя, я знаю, что есть кисточки из ушного...
- Согласен, - успокоил ее я своим смехом, переодеваясь в найденные под лесенкой холщовые штаны и рубашку с множеством карманов, где даже обнаружил кое-что из инструментов, - хотя ты и эти мои достоинства слегка переоцениваешь.
- А какие у тебя еще есть? - делая удивленные глаза, спросила она, любуясь мною в этом одеянии из двери на кухню.
- Честное слово, я не могу ответить, - пошутил я, видимо, густо покраснев при этом, отчего она рассмеялась, вновь с невинной легкостью снимая напряженность, неловкость ли.
- Милый Андрюша, тебе такие шутки не идут, - с улыбкой начала она и вдруг смутилась от того, как произнесла это слово.
- А тебе такие - очень, - попытался и я снять некую напряженность.
- Я не шутила, - тихо сказала она и, резко развернувшись, скрылась за стеной.
Я тоже решил пойти в сени и начал копаться в ящиках в поисках замка, необходимых инструментов, что довольно быстро обнаружил на своих местах, как будто сам туда все это складывал. Все они были аккуратно, с каким-то даже смыслом разложены на полках, словно бы для какого-то ритуала, на что намекал и его плотницкий фартук, расписанный какими-то вытершимися фигурами, среди которых я лишь разглядел стилизованную ель, солнце, крылатого конька... Виктор был мастер даже в том, что его инструменты сами просились и сами удобно устраивались в руках, просто напрашиваясь на работу. За ее шумом, который я поднял на весь лес, я даже не заметил, как она вышла в сени и, прислонившись к нагретой солнцем стене, молча, как будто и не дыша, наблюдала за мной. Я даже боялся случайно поймать ее взгляд, а потом уже и впрямь настолько увлекся этой пока нехитрой работой, что меня он даже как бы успокаивал, не давал, наоборот, отвлекаться. Мне было хорошо работать под ее взглядом, что я только и чувствовал. Мне было ужасно хорошо работать, чего я не ожидал от такого незатейливого занятия, хотя в детстве любил помогать деду, отцу, которые всегда работали с деревом...

Глава 9


- Все! - с некоторой гордостью громко воскликнул я, вставляя в замок ключ и закрывая дверь для пробы. - Теперь это крепость... Можешь попробовать.
Она тихо подошла к двери и, встав рядом со мной, бережно вставила ключ в дверь и открыла ее, потом вновь закрыла, вынула ключ из замка и протянула его мне, глядя на меня все еще тем же взглядом своих сапфировых глаз, светящихся глубоким внутренним светом.
- Это твой ключ, - тихо сказала она, слегка настороженно посмотрев мне в глаза, и быстро добавила, - ну, у меня потому что уже есть, я только им не пользовалась... Ты устал?
- Я? - искренне удивился я, только сейчас и заметив, что солнце уже пряталось за верхушками деревьев. - Я столько копался? Но так я за век ничего не сделаю...
- Лучше даже... за вечность, - вновь тихо и совершенно серьезно сказала она. - Я сейчас истоплю тебе баню, а ты иди переоденься и немного отдохни...
- Но я и не успел устать, - пытался я оправдаться за свою медлительность или просто машинально говоря это.
- Но ты много, очень много сегодня сделал, - настаивала она. - Ты просто не понимаешь, как это много для меня. Это действительно теперь крепость, наша крепость..., и я теперь ничего не боюсь. И я ведь больше никого не жду... Как ты это угадал?
- Когда нашел тебя там, наверху, спрятавшуюся за солнцем, - тихо ответил я, слегка сам удивившись вначале своим словам, хотя тут же вспомнил свои мимолетные, не замеченные тогда впечатления.
- Теперь мне не надо прятаться, - очевидно, с некоторой благодарностью сказала она, хотя теперь я не сразу мог разобрать, понять интонации ее голоса, а, может, просто не решался поверить своим чувствам. - Ты можешь спокойно оставить меня здесь - я не боюсь. Иди скорее, посмотри, ты же весь в стружках... Дай я стряхну их с головы...
Сказав это, она осторожно склонила мне голову и другой рукой ласково, словно гладила меня, начала стряхивать с волос стружки, будто бы расчесывая их своими пальцами.
- Все, кажется, - с какой-то неохотой отпустила она мою голову, все еще внимательно разглядывая мои вихры. - Если ты не пойдешь, я так никогда и затоплю печь...
- Может, я тебе помогу? - искал я зацепки, чтобы не уходить.
- Нет, это моя работа, - наконец-то улыбнувшись сказала она, - и я хочу почувствовать, понимаешь, что я на самом деле не боюсь... Если бы ты знал, как мне тут было страшно... без тебя... Как хорошо, что ты... приехал наконец.
- Хорошо, я быстро, - неуверенно проговорил я и, скованно развернувшись, вошел в гостиную. Однако вначале я все-таки закурил, пожалуй, впервые за это время. Сердце мое слегка колотилось в пальцах от какого-то напряженного ожидания. Потом я так же скованно переоделся в халат и присел на стул, почти мгновенно заснув...
Проснулся я от ее прикосновения и, как мне показалось, почти сразу же.
- А ты говорил, что не устал, - заботливо поправила она мою неудобно склонившуюся голову. - Баня уже готова... Только ты не поддавай пару сразу, пока не проснешься окончательно. Вначале умойся холодной водой... Пойдем, я тебя провожу...
Я покорно встал и, взяв ее потянувшуюся ко мне руку, пошел за ней. Впустив меня внутрь, она подождала, пока я сяду на лавку, и медленно прикрыла за собой дверь... Я быстро разделся, сполоснув полок теплой водой и, конечно, сразу же плеснул на камни полковшика воды, с удовольствием вздрогнув от обдавшего меня горячего пара... Он мигом сбил с меня налет и сна, и усталости, и рука сама потянулась за распаренным уже веником. Поддав еще пару, я разогрел под его струей веник и со всей силой начал нахлестывать себя по отвыкшему уже от такого обращения телу, чувствуя, как к коже приливает волнами горячая кровь, как вслед за ней из меня выходит дрожь накопленного за многие годы холода. Парился я до тех пор, пока последняя ледяная змейка не растаяла... Тогда лишь я положил веник под голову и с наслаждением растянулся на полке, ощущая почти каждую клеточку своего слегка постанывающего от хлестких ударов тела, полного сладкого жара... Мне не хотелось двигаться, я словно бы ожидал, что... она сейчас войдет. Нет, мне было страшно, я ужасно боялся того, что она может войти, но страстно ждал этого... Господи, любой мужчина, окажись он на моем месте, желал бы этого, но я любил ее, поэтому мне было страшно за нее - не за себя... Нет, я пытался так думать, потому что мне было немного стыдно за свое желание, с которым я ничего не мог поделать. Мне было стыдно, потому, наверное, что в школе я, сходя порой буквально с ума, никогда не желал ее, как женщину, даже не подозревал о подобном, а теперь я сходил с ума по иному... И она вошла... Только бедра ее были обернуты полотенцем... Вначале у меня даже не хватило смелости изумиться совершенству ее форм, но через мгновение рассудок мой оказался в полной власти моих глаз, которые не могли уже оторваться от нее и от всего окружающего мира... Ее округлые груди были упруго приподняты и будто глядели на меня двумя большими, изумленными глазами, живот был четко очерчен с боков плавными линиями, тающими под полотенцем, кожа светилась и в полутьме теплым цветом мрамора... Глаза ее мягко сверкали и здесь, в полутьме, словно бы две синие звездочки...
- Милый, ты так сильно хлестался веником, что, наверное, было слышно по всему лесу. И мне стало завидно, - совсем просто, без каких-либо интонаций сказала она и подошла к полку. - Попарь и меня... так же?
Когда я спрыгнул наконец-то на пол, она сняла с себя полотенце, постелила его на горячий полок и легла на него, вытянув вперед руки и глядя на меня сквозь полузакрытые в ожидании веки. Я осторожно поддал пару, чуть подогрел веник и начал вначале слегка разогревать ее тело, приучать к жару, слегка лишь ударяя его быстрыми движениями дрожащего веника... Сейчас передо мной была словно бы Венера с картины Веласкеса - такими женственными были ее слегка округлые, но все же по девичьи, бедра, плавно, но круто воздымающиеся от узкой талии и ровно переходящие в стройные, но крепкие ноги. Тело ее казалось хрупким, с контрастными, но удлиненными формами, отчего в ее спокойствии чувствовалась скрытая страстность. Узкая в талии спина плавно расширялась к плечам, дивно переходя в крылья рук, устремленных вперед. Гладкие, удлиненные мышцы ног, рук были слегка напряжены, словно она и впрямь летела. Передо мной была женщина и юная девушка одновременно, отчего скрытая в ее теле чувственность казалась невероятно чистой и целомудренной. Подобного совершенства нельзя было увидеть ни в одной античной богине... Изо всех сил я пытался сосредоточиться на венике, на своих движениях, но тело мое не слушалось меня - оно жаждало ее невыносимо, и мне было непросто скрывать это...
- Теперь сильнее, - попросила она, закрыв совсем глаза и расслабившись от недавно испытанных и мною ощущений. - Да, вот так! Не жалей меня, мне это тоже приятно... Здесь еще сильнее, пожалуйста... Подбрось еще немного пару...
Тело ее от жара и ударов веником стало похожим на созданное из розоватого мрамора, я почти ощущал, как оно полыхает жаром, еще сильнее разогревая и мою страсть... Но я даже не представлял в это время, что будет со мной, когда она... вдруг осторожно перевернулась и легла на спину... Никогда я не мог бы представить ее такой, хотя в кружке том мы работали и с обнаженной натурой, умели уже угадывать под складками одежды скрытые ею линии... Сейчас же меня охватила дрожь от одного только взгляда на нее, словно из меня вновь волнами исходил весь холод прошлой жизни, стремительно вытесняемый вскипающей кровью... Моя рука просто судорожно сжималась, когда приближалась вслед за веником к ее груди, наивно, возвышенно приподнятой, словно у Гармонии Майоля, сотворив которую, мастер и умер, к бедрам, слегка возвышающимся над удлиненной предгорной долиной живота, и волнительно нисходящими к идеальной формы лону, словно бы собирающему в себя все плавные, совершенные линии ее тела, всю перспективу мира, истекающую из взгляда художника...
Я не знаю, что было бы со мной, если бы я вдруг не посмотрел на ее лицо, в ее глаза. Лицо ее, расслабленное от жара, истомы, выражало такое умиротворение, распахнутые глаза ее с такой нежностью и признательностью смотрели на меня, что моя страсть вдруг тоже перестала быть какой-то напряженной, нервной, судорожной, а наполнилась еще и невероятным чувством восторга, никогда мною не испытываемым ранее. Я уже не просто хотел ее, я восхотел взять ее на руки, которые мне показались крыльями, вознестись с ней в высь неба, закружиться с ней в плавном вихре, парить ли с ней рядом, любуясь каждой ее черточкой, каждой ресничкой, тая в сиянии ее сапфировых звезд, от чего я получал невероятное наслаждение, совсем не похожее на простое желание обладать ею. Я словно бы в этот миг осознал, что такое вечность нескончаемой любви, совсем не похожая на те наши земные спички, что гаснут, едва лишь вспыхнув. Теперь ее любило не только все мое тело, но и каждая моя мысль, каждое мое чувство, каждое мое движение, каждая колбочка моего взора, которыми я черпал и с наслаждением пил пьянящий нектар ее чувственной красоты, подобной которой я не встречал даже в шедеврах живописи... Возможно, в эти мгновения я бы разочаровался в живописи даже импрессионистов, поскольку сейчас множество моих впечатлений совсем не были мимолетными, а, сплетаясь в дивную полифонию чувственных, но все же призрачных образов, возносили меня сквозь лазурные, поющие небеса к незримому, разгорающемуся во мне солнцу... Теперь мне не надо было это срывать, я погрузился взглядом в бездну ее глаз, целуя трепетом губ ее нежную улыбку, гладя своими руками ее покорно сложенные, как крылья парящей птицы, руки, сливаясь всем телом с ее полетом, думая ее мыслями... И сейчас я не просто касался испуганными взглядами ее лона, я словно бы всегда был в нем, заполонил черноту его искрящейся ночи музыкой своего сердца, которое вдруг обрело крылья, стало больше меня самого, воплотившегося во взгляде моих глаз, разгорающихся во мне яркими звездами ее света... Я понял, как могут любить ангелы, даже если у них и не было бы простых земных тел, а были бы только глаза и крылья... Я почти понял, как могут любить птицы, порхая, кружась рядом в небесной выси, может быть, лишь едва касаясь любимых крыльями...Только сейчас я, видимо, и полюбил ее по настоящему, когда перестал осознавать границы, рамки этой любви, когда разгорающееся во мне чувственное желание слилось воедино с той детской, невинной любовью моего зачарованного взгляда...
- Любимый, - вдруг тихо произнесла она, улыбаясь мне и губами, и глазами, и даже ладошками рук, - я так любила, когда ты так смотришь на меня, я так люблю, когда ты так любишь меня. Я так ждала весь день, когда ты наконец посмотришь на меня вот так, когда мне станет так тепло, так хорошо в твоем взгляде, словно бы в лучах высокого солнца, на которое так бы хотелось упасть... Но только ты, как и оно, еще далеко от меня... Иди ко мне... Я тебя так люблю... Всего...
Я осторожно поднялся к ней, словно боясь спугнуть эту райскую птицу любви, нежно обнял ее своими вдруг окрыленными руками, прильнул своей тучей страсти к ее белоснежному облаку, в котором пряталось солнце, взлетел взором в звездную ночь ее волос... и больше почти ничего не помню... Меня словно бы поглотила эта бездна любви, испарив все мои мысли, обратив их в оперение страсти... Я помню только почти нестерпимую и нескончаемую негу и блаженство... Очнулся я, лишь став летней сокрушающей весь мир грозой, сотрясаясь от созданного мною же грома, в объятиях бесконечного неба, содрогающегося в унисон со мной на самой высокой ноте божественной фуги, воспарившей к стопам самого бога... И словно раскаты этого грома я вдруг рассыпался по всей вечности, перестав быть самим собой, потерявшись в ощущении ее - моей богини, словно я и стал лепестками ее распустившегося цветка, каплями ее облака, клеточками ее тела, его вдруг опавшими после страшного напряжения нервами, сосудами, по которым вдруг растеклась тонкими струйками, мелкой рябью та огромная волна, на гребне которой мы и вознеслись в небеса. Но от этого я вдруг, наоборот, осознал себя бескрайним океаном чуть лишь успокоившейся стихии, в плавных, ласковых волнах которого плыло ее облако. Я почувствовал невероятный прилив сил, возросшую в себе мощь, весь смысл которых сводился к тому лишь, чтобы нежно ласкать собою, хранить ее, быть этим океаном для нее...
По ее глазам я уже мог увидеть, что она тоже возвращается сюда из какой-то дальней дали, все еще оставаясь этим облачком любви, смотрящим на меня своими только что рожденными внутри него звездами...
- Ты помоешь меня, любимый? - обессилено попросила меня она, нежно глядя мне в глаза, словно бы обращаясь к океану, к его волнам с этой естественной просьбой богини любви.
В ответ я только поцеловал ее мягкие, ставшие такими податливыми и сладкими, губы и начал ласковым прибоем мыть ее тело, продолжая его осторожно ласкать, испытывая то же ощущение любви, что и до падения в бездну беспамятства. Мои руки, обмывая ее плечи, груди, бедра, ветерком касающиеся, овевающие чуть подрагивающие губы ее лона, стонали от истомы и нежности, не желая от нее отрываться. И тогда я покрывал ее тело мягкими, ласковыми поцелуями и вновь смывал уже их с него ласкающими ее руками, возвращая ей целомудрие. Нет, сил повторить этот полет в вечность у нас не было совершенно, но его и не нужно было повторять, потому что он все еще не закончился, став частью нескончаемой вечности...
- Давай я тебя теперь помою, - заботливо предложила мне она, и, не дожидаясь ответа, медленно привстала с полка и начала меня так же ласково мыть, как и я - ее. Я стоял перед ней, словно соляной столб, тающий от ее прикосновений. Нет, в ее ладонях совсем не было какой-то сознательной чувственности - она просто мыла меня всего, совершенно не отдавая предпочтения чему-либо, как это не мог ни сделать я. К ней и впрямь вернулось ее целомудрие...
Ополоснув меня под конец из тазика, она мягко прижалась ко мне, протянула свои губы для моего вновь первого поцелуя...
- Я пойду приготовлю для нас чай, а ты, если хочешь, можешь еще попариться - я тебе совсем не дала, - заботливо сказала она и, прижавшись слегка ко мне, медленно отстранилась и вышла...
И тут же волна тех мною забытых вмиг предчувствий, предощущений вдруг нагнала меня, накрыла с головой, и я чуть не захлебнулся в смятении, перестав что-либо понимать очнувшимся разумом. Я не мог поверить в это счастье, постигшее меня так неожиданно, так спонтанно, хотя оно и не было похоже на внезапный ураган. Да-да, я чувствовал себя незаслуженно одаренным богиней любви, словно бы по ошибке сошедшей ко мне, смертному. То мое желание, еще мною совсем не осознанное, не заслуживало этого, было просто ничтожным перед свершившимся. Да, я любил ее всю жизнь, но разве таковой была та моя любовь? Да, и тогда я влюбился в нее внезапно, едва лишь увидев ее в одно из первых сентября, когда впервые вошел в ее класс. Я тогда просто оторопел и едва пришел в себя лишь после школы... Но теперь я ощущал ту любовь, особенно в годы долгого забвения просто чем-то маленьким, крохотным по сравнению с тем, чем она вдруг стала... Да, я показался себе словно бы начинающим учеником художника, которого вдруг привели к богине и попросили написать ее портрет... Господи, как мне хотелось выбить из себя эти сомнения! Я постарался это сделать почти раскаленным веником, просто истязая себя, хлестая себя в конце почти голыми ветками...
- Боже, ты посмотри на свои руки! - воскликнула она немного испуганно, но восхищенно, когда я вошел в гостиную с закатанными выше локтя рукавами халата - мне было нестерпимо жарко. В руках она держала белую рубашку и мягкие джинсы. - Неужели и тело ты так же исхлестал?! Нет, но я понимаю тебя - мне это тоже приятно... Переоденься скорей в другую одежду - этот халат грубоват для таких... ран. Ой, у тебя же вся спина!...
- Это скоро пройдет, - успокаивал я ее, даже немного радуясь, что у нас был повод миновать то возможное молчание, которого я опасался, входя. - Это же не ссадины, это просто кровь прилила к этим местам...
- Да, у меня тоже есть небольшие рубчики, - более спокойно и немного хвастаясь, сказала она и, чуть распахнув подол халата, показала мне бедро, еще розоватого мрамора с едва заметными алыми прожилками, отчего на меня вновь нахлынули все те чувства, мигом смыв все сомнения и страхи. - Я так впервые хорошо попарилась - мне еще больше понравилось это. Почти как мазохистка!
Сказав это, она весело рассмеялась и пошла на кухню за самоваром...
- Ты, наверное, выпьешь немного вина, чтобы компенсировать потери крови? - спросила она меня заботливо, ставя небольшой самовар посреди стола и пододвигая ко мне бутылку. - Я тоже немного выпью с тобой... Мне так не терпелось выпить за наш дом, который стал вдруг почти завершенным. Он, хоть и открыт еще небу, но для земли стал настоящей крепостью... Не открывать бы дверь и вовсе!... Я хочу за это выпить.
- Я бы тоже этого хотел! - загорелся я этой мыслью. - Однажды я долго жил один в заимке среди глухой тайги, и никто не знал, где я... Да и вряд ли кого бы это взволновало... Вначале меня настораживали ночные шорохи, следы зверя вокруг поутру, а потом я вдруг почувствовал себя, наоборот, в невероятной безопасности, когда понял, что подспудно-то пытался найти по утрам вокруг избушки следы человека, а их там и быть не могло. Через два месяца я совсем перестал думать, вспоминать о большой земле, словно ее и не было. Я не понимаю с тех пор, чему так радовались робинзоны, завидев наконец-то на горизонте парус...
- Я тоже их не понимаю, - задумчиво сказала она. - Мне кажется, что здесь, среди людей, мы гораздо более одиноки, да еще и постоянно приходится убеждаться в своих заблуждениях насчет этого, переживая каждый раз страшные разочарования. Ты словно бы сотни, тысячи раз вновь и вновь оказываешься на этом необитаемом острове, пока не убедишься, что лучше бы это случилось всего лишь один раз и навсегда...
- Я бы хотел там оказаться... с тобой вместе, - неожиданно и для себя признался я ей, отчего мне вдруг стало легче.
- Теперь ты и так там... и со мной, - тихо сказала она, глядя на меня тем своим умиротворенным, обволакивающим меня нежностью взором, от которого я и впрямь почувствовал себя пребывающим вечность на маленькой необитаемой планете, откуда бы меня никогда не сманили за собой любые стайки перелетных птиц, даже райских. После вечности нашего безмолвного разговора взглядами она медленно встала, подошла ко мне и взяла меня за руки. Я так же медленно, совсем не чувствуя веса своего тела, встал, воспарил ли над землей рядом с ней, обнял ее за плечи и начал плавно кружить ее в каком-то неведомом танце без ритма, без мелодии, словно бы это два осенних листа кружились вместе в легком осеннем вихре, вырвавшись наконец-то на волю из суетливой, тесной кроны...
Восходящие потоки наших поцелуев не давали нам упасть на землю и вознесли нас по призрачной лестнице вверх, бережно опустив на белоснежное облако нашего ложа... Последними обрывками мыслей я осознал, что все это лишь продолжение той вечности, куда я наконец-то попал, стремясь сюда всю жизнь... Но об этом я уже не мог мыслить, все вмиг позабыв, что было до этой вечности... И это действительно была вечность любви, без вспышек, без падений и взлетов... Мы так и кружились в том танце, словно два листа, падающие на небо, на солнце, медленно снимая друг с друга белые, словно облака одежды, целуя открывающиеся под ними просторы бездонного неба, становясь на фоне его бесконечности единым целым, вновь превращаясь в легкие вихри поцелуев, которые дышали друг другом, превращали нас друг в друга, возвращая нас в себя лишь для того, чтобы осознать, что быть самим собою нам теперь невозможно, что мы можем быть только одним целым, слившимся в единство вечности... Вскоре из наших взоров исчезли и те призрачные, но все же обычные, образы, в которых нам виделась наша любовь - она стала сразу и ничем, и абсолютно всем, потеряв всякие грани времени, пространства, облики форм и вырвавшись за пределы чувств, став просто вечностью, которую невозможно представить ни в каких словах, цветах... Мы просто стали светом, несущимся в ее тьме в никуда, вдаль от вечно порождающего нас солнца, которым мы и были при этом, унося его в себе...

Глава 10


Его свет, отражающийся от белых стен комнаты, и разбудил меня утром посреди белоснежного облака прохладной простыни... Но я был на нем совершенно один. Ее нигде не было. Первой мыслью было то, что я потерял ее в нескончаемой вечности, где найти будет невероятно трудно, если не... Боже, с каким облегчением я вначале осознал, что я вновь нахожусь в реальности, только потом поняв, что здесь ее, вполне возможно, отыскать будет еще сложнее...
Вскочив с постели, аккуратно разглаженной, очевидно, ее рукой, я быстро оделся и устремился на ее поиски. У меня уже не было никаких сомнений, ничего, кроме желания поскорее найти ее. Внизу ее не было, дверь была закрыта, и тогда я вдруг с каким-то ужасом понял, где она... В один миг я взлетел наверх по лесенкам в самую верхнюю башенку, где она опять сидела в белой косынке за стеной яркого света, вновь показавшись мне призрачным видением... Страшное смятение охватило меня, бросившись в голову, в сердце сотнями мыслей, чувств, готовыми разорвать меня на мириады кусков, пылинок...
- Ты уже проснулся, Андрюша? - спокойно спросила она, словно бы терпеливо ждала этого. - Сегодня вновь солнечное утро, что удивительно для этого лета. Да-да, это всего лишь второй день такой. До этого было совсем пасмурно, холодно даже. Я уже думала, что вообще не увижу солнца... Что мы сегодня с тобой будем делать?
- Сегодня? - словно удивившись этому слову, спросил я и сразу понял - что надо сделать. Меня пугали эти незастекленные окна, словно она могла в любой момент упорхнуть через них. - Сегодня я застеклю здесь окна и, наверное, примусь за крышу...
Я благодарен был ей за эту соломинку, по которой я вдруг выбрался из того омута, в котором уже готов был утонуть.
- Тогда пойдем завтракать, - безмятежно сказала она, вставая и вступая в полосу солнечного света, остановившись передо мной и вновь прислонившись ко мне, словно бы искала какой-то опоры. Я так же осторожно, бережно обнял ее и слегка прижал к себе, словно боялся упустить мою беззащитную пташку. Волна нежности смыла остатки всех моих мыслей, наваждений, воспоминаний, оставив меня наедине с моей любовью к ней, которая сейчас стала похожа чем-то на отцовскую, может, даже материнскую в чем-то: я любил ее словно бы свое творение, за которое был ответственен перед богом, перед вечностью, о которой я совсем не забыл, и которая вновь вернулась ко мне, но уже немного в ином облике. Она была и моей любимой, и моей дочерью одновременно, отчего любовь моя стала вдвойне сильнее и нежнее. Как я хотел сейчас, чтобы мои руки вдруг стали большими крыльями, которыми бы я укрыл ее от всего света... Мне даже немного стало стыдно перед собой за то, что я на миг поддался тем страхам, в которых не было никакого небесного смысла. Разве имело это какое-то значение для моей любви, которая познала свою вечность и стала ею?
- Да, милая, нам столько много надо сделать, - ласково сказал я, целуя тонкие, красиво изогнутые крылья ее бровей и прислушиваясь к стуку ее сердца. - Но перед нами ведь целая вечность, и мы все успеем. Пойдем, сегодня я тебе сварю кофе, - я это умею неплохо делать, - ведь ты, наверное, не очень хорошо спала и устала вчера...
- Да, мне казалось, что я вообще не спала, хотя это, наверное, от обилия впечатлений, - благодарно произнесла она, нежно вжимаясь теплой щекой в мою шею, словно пыталась спрятаться подо мною, как под зонтиком. - Хотя мне впервые было так спокойно от осознания, что со мною - ты. Андрюша, как это хорошо, что ты меня все еще любишь, иначе бы я... умерла. А сегодня я совсем не от страха, а просто по привычке уже сидела в этой комнате, откуда видны все стороны света, куда солнце всегда заглянет, где бы оно ни было. Ты так сладко и безмятежно спал, что мне тоже было спокойно и я бы тоже... Но пойдем?...
Сегодня уже я взял ее за руку и осторожно повел за собою вниз, ощущая, как ей приятно опираться на мою руку, следовать за мной. На кухне я усадил ее на стул возле окна, достал из дипломата пакет молотого кофе, который всегда старался иметь при себе, и стал его заваривать, беседуя с ней как-то по-домашнему...
- Кира, а почему бы нам не развесить сегодня и картины твоего отца? Я думаю, нам теперь не надо будет их продавать..., - предложил я ей. - Ты знаешь, я ведь почти ничего особо не тратил на себя, и на какое-то время нам так хватит моих накоплений. Да и не так много чего доделать осталось...
- Спасибо, Андрюша, ведь я столько ждала этого, но никак не решалась! - обрадовано сказала она, чуть ли не побежав это делать. - Я все ждала чего-то, какого-то момента... Наверное, это уже было для меня естественным состоянием - постоянно ждать, чтобы начать жить по-настоящему. И даже с домом...
- Честно говоря, я жил также, только даже и не откладывая на потом, - усмехнулся я, - а вообще... А вот сейчас мне вдруг захотелось жить... Ты не рассердишься, если я скажу - почему? Если я скажу о своей любви? Мне так хочется о ней сказать сегодня, даже не знаю, почему я так... осмелел.
- Нет, разве я могу на это сердиться? Мне так хочется это услышать, ведь ты же никогда мне этого не говорил, - с мягким укором произнесла она, завороженным взглядом глядя на меня в ожидании.
- Понимаешь, милая... - начал было я несмело, но вдруг словно бы вырвался из клетки безмолвия, прорвал какие-то преграды на пути своих чувств, отчего мне вдруг стало легко, - нет, любимая! Да, ты - моя любимая, что мне так приятно наконец-то произнести. Но я не мог этого сделать раньше, потому что, если честно, наверное, и... я просто не знал тебя. В детстве, я понял это сейчас, я все-таки любил твой образ, который создал в большей мере сам, лишь с твоими дивными сапфирами глаз среди ночи твоих волос, на млечном пути твоего лица... Мне надо было прожить долгую довольно жизнь, многое увидеть, узнать, чтобы я смог понять тебя настоящую, реальную, но не по земному, не по мирскому реальную, нет, - а небесно реальную, что осознать не очень просто. Ты не обижайся, но, как только я уехал, я почти что забыл тебя... Но я уехал ведь лишь от своего образа... И я не вернулся до тех пор, пока вдруг не почувствовал всей своей душой, всем даже разумом нестерпимой тяги к возвращению... Вначале я не осознавал - куда я хотел вернуться, понимая четко лишь одно - что ничего в той жизни меня не держит, я готов был лишь расстаться с нею, или... Теперь мне даже трудно это вспоминать, как будто это было только наваждением, даже сам город, куда я неосознанно стремился до... встречи с тобой, любимая... Но все-таки я должен был вернуться в него, вновь обрести в себе и того парнишку, но лишь затем, чтобы прийти - не вернуться, - прийти к тебе... И я должен был пройти эту жизнь, хоть и не всю, к счастью, не всю, но успев познать, что она вся не стоит и мига, проведенного рядом с тобой... Ты знаешь, что жизнь моя была не пуста, мне было от чего отказываться... Но это уже не важно. Я вновь нашел в тебе свою любимую, ту, которую искал всю жизнь, но ту, которую, как я понял лишь сегодня, я буду искать целую жизнь, а, если повезет, то и всю вечность, начиная заново свои поиски каждое утро, каждый вечер считая, что нашел. Любимая, в моих словах, может быть, сейчас мало ласки, нежности, пока что в них больше стремления понять, рассказать тебе смысл, поскольку мои чувства сейчас еще трудно облечь в слова, у них еще не отросли крылья, они только учатся летать, но я и не смогу тебе за один раз поведать все о моей любви к тебе - это невозможно, и я собираюсь это делать всю ту самую вечность, пока ты будешь слушать меня, пусть даже...
- Нет, не говори про это, - тихо сказала она. - Для тебя нет этого пусть...
- Да, ты права, - согласился я. - Теперь для меня есть только ты...
- Милый Андрюша, можно я пока ничего тебе не скажу? - в некотором смятении, растеряно, погрузившись в себя, чтобы скрыть свои чувства и от себя самой, произнесла она.
- Да, не говори ничего, пока я все тебе не скажу, - поспешно сказал я, чтобы упредить, развеять ее смятение, от которого сердце мое сжалось в сострадании. - Поверь, я люблю тебя так, что мне не надо слышать от тебя ответа, такого просто нет... Ты сама - этот ответ. Поэтому я прошу тебя - не думай над моими словами, не думай обо мне - мне безумно с тобой хорошо! Я лишь хочу, чтобы тебе было хорошо от моей любви, чтобы она стала для тебя воздухом, которым ты дышишь, солнцем, в лучах которого ты греешься, не задумываясь над этим, потому что они и не ожидают от тебя взамен ничего, кроме того, чтобы ты ими дышала, согревалась их лучами... Ты, любимая, просто не знаешь, какое это счастье любить тебя, и как этого много, чтобы желать еще чего-то...
- Прости, что я говорю о другом - не о том, о чем мне хотелось бы! - с невероятной тоской в голосе произнесла она, взглянув на меня так, словно искала защиты. - Мне самой нужен этот ответ, ты просто не представляешь - как, но..., мне кажется, я не все знаю... о себе, чтобы говорить что-либо от себя самой... Это ужасно, порой невыносимо, но это так! Иногда мне тоже кажется, что они правы, но только кажется, я догадываюсь об этом, потому что... потому что иногда... Нет, я не знаю!
- Любимая, может, ты думаешь, что я о себе все знаю? - каким-то неестественно удивленным голосом спросил я ее, хотя потом и сам уже на самом деле удивился этому вопросу и ответу на него же. - Далеко не все. Я..., если честно, просто не задумывался над этим, но сейчас меня вдруг самого поразило, что я далеко не всегда знаю, осознаю, мог бы понять, если бы задумывался, конечно, почему я говорил некоторые вещи, вполне разумные мысли, то есть, фразы, слова, хотя до этого никогда о том не думал, не слыхал... Я бы вряд мог объяснить, откуда это взялось во мне, если бы подумал так. Далеко не всегда я мог бы объяснить и свои поступки, если бы пытался это делать, но и не думал об этом... Ты думаешь, что все в нас так просто объяснимо? Нет же! Мы совсем почти не знаем себя, почему, может, и стремимся порой понять хотя бы других. Видимо, как я только сейчас подумал, мы и созданы здесь как некие исследователи, как чье-то око, а, вполне возможно, и как чьи-то уста, как то, у кого и нет задачи - понять себя, потому что это и не нужно было. А избыточность в нас таковой задачи, не осознаваемой и нами, для других тем более покажется чем-то ненормальным, абсурдным, что проще считать... сумасшествием, нежели признаться, что ты ничего не понимаешь... Разум ведь это умение мыслить в рамках непротиворечивости, логически, то есть, объяснимо. Но та же самая математика, которая обывателям представляется арифметикой и немного алгеброй, где все неоспоримо, - это самая иррациональная и абстрактная наука... Настоящие математики для большинства - это самые натуральные сумасшедшие, которые никогда не стремятся общаться с миром, поскольку знают ему цену. Они словно невидимки, в отличие даже от физиков, которые отличаются от них некой заземленностью своих абстракций, то есть, терминов, которые якобы понятны журналистам, популистам, знакомы им... фонетически. Язык математики в этом отношении малоинтересен для профанов, почему те и не пытаются даже... Понимаешь, в миру очень серьезно обсуждаются всякие глупые проблемы типа "имею право, не имею... украсть миллион, убить старуху?" и прочее, а там умы спокойно посягают на права Творца, далеко уйдя от нашего бога в понимании хотя бы того, чего и нет в нашем мире... Я не просто мудрствую, увожу тебя в дебри их сумасшествия, нет, - их размышления сродни той вечной любви, которая также не понятна здесь, также абсолютно иррациональна и неисчислима в обозримом количестве нулей. Поэты, настоящие поэты, тоже неинтересны обывателям, хотя используют знакомые слова... Но каждому - свой критерий, каждый и есть свой собственный критерий чувств и мышления. Нет, не каждому - свое! Это примитив для толпы. Каждый имеет возможность, право это свое создать, это право дано богом. Но здесь даже важно не создать его, а дать ему оценку, поскольку в истинном творчестве нет конца, нет предела, с которыми ты мог бы себя сопоставить. Но любую дорогу ты можешь оценить, не дойдя до ее окончания, как и себя самого. Другие это не сделают, потому что других всегда много. Другие никогда ничего не поймут и в твоей любви, почему вообще пользоваться их толковым словарем не имеет смысла. Любовь - самая абстрактная, самая иррациональная наука во вселенной, отчего ее никогда не понять с позиции нормального, обыденного, земного ума, чувств ли... Мне кажется, я понимаю твои сомнения, то есть, основания для них, почему я и сказал все это, в чем-то близкое к ним...
- Господи, милый... Андрюша, и эти твои слова невероятно красивы и ужасно близки мне, как и предыдущие о... Нет, я не могу просто произнести это слово после тебя! - с горечью воскликнула она. - Оно становится каким-то непроизносимым на нашем, обыденном языке. Но как мне вырваться отсюда, если я просто..., если меня просто нет, когда я лишь ступлю хоть шаг за некие пределы, не помня даже этого шага?! Ты не представляешь даже, как я боюсь... минувшей ночи! Я ведь... Нет...
- Любимая, а ты могла бы вспомнить ту жизнь, которую ты прожила до своего рождения? - старательно скрывая свое волнение, спросил я. - Она ведь вполне была возможна, но она никак не влияет на наше отношение к нынешней...
- Но мне кажется, что я просто не знаю: какая из них нынешняя, а какая предыдущая, - с неким смирением произнесла она, поставив меня в тупик. - Я лишь знаю, что сейчас мне ужасно хорошо, отчего просто невыносимо плохо, поскольку я даже не знаю, что могу с этим сделать спустя миг! У меня словно нет ни выбора, ни воли - ничего, что в моих силах!
- Нет! - поспешно перебил я ее, поскольку мне были невыносимы ее страдания, я не мог позволить ей и дальше углубляться в них. - В твоих силах, в твоей воле строить свой дом, в котором ты всегда останешься собой...
- Я, видимо, понимаю это, - согласилась она, - то есть, чувствую это... Ты прав! Ты во всем прав! Я бы все так и хотела делать... Я попробую... Господи, прости меня, но зачем тебе это?! Разве это счастье - любить мои муки, терзания?! Любить меня, которая сама не знает - какая же она? Неужели тебе это не надоело тогда...? Может быть, ты вновь просто заблуждаешься, и тебе нужно совсем иное? Неужели тебе не хочется, до сих пор не захотелось найти ту женщину, которая тебя любит..., а не ты ?!... Вдруг я просто использую тебя, хотя... я, ей богу, сейчас даже подумать так не могу?! Милый... Андрюша, я ведь даже не представляла, какой высокой любви ты достоин! Такой почти не бывает на земле, но тебя она не может миновать, я это почти знаю... теперь. Эта любовь так редка, что совсем не удивительно, что ты так долго ее не встречал... Совсем, может, не потому, что ты должен был ко мне вернуться и прочее, что ты так сладко сказал для моего сердца... Милый..., я скажу тебе со всей откровенностью: мне сейчас очень нужна твоя любовь, я без нее просто не выживу, но..., видимо, поэтому я и не хочу, чтобы она была твоим... заблуждением. О, господи, я не хотела этого говорить! Прости! Забудь! Мне это лишь сейчас показалось от слабости...
- Нет, Кира, любимая моя, - мягко остановил я ее, потому что мне не хотелось слышать даже надуманных оправданий того ее признания, столь важного для меня, - не говори ничего больше, потому что мне всегда так казалось, я всегда так думал, чувствовал ли... Может быть, вся моя жизнь, все мои скитания только для того и были, чтобы я вернулся к тебе в тот миг, когда я и моя любовь будут тебе так нужны. Разве может быть несчастьем то, что именно моя любовь так нужна тебе?
-Боже, как я сейчас напоминаю себе самоубийцу! - глубоким голосом воскликнула она, борясь со своими чувствами, раздирающими ее сердце, что я не мог не увидеть. - Да-да, самоубийцу, который хотел бы убить себя, но вместе со всем миром... Вдруг это правда?! Вдруг это и есть мои истинные мысли? Вдруг этим и влечет меня твоя любовь, милый... Андрюша, дорогой мой?! Ведь не зная всего, я могу и ошибаться... в своих чувствах - вот что меня страшит!
- Любимая, но я в своих чувствах не ошибаюсь, - все еще пытался я вытащить ее из омута сомнений и страхов своей показной уверенностью. - А мне другого и не нужно. Я готов стать тем миром, чтобы только умереть с тобой, сочтя предсмертные мгновения вечностью счастья. Поверь, о другом я и не мечтал...
- И ты хочешь, чтобы я простила себя, лишившую тебя даже в мечтах?... - глухим голосом спросила она вдруг, но не закончила фразы.
- Видишь, Кира, ты, наверное, и сама поняла, что счастье любви - это не просто безмятежное и нескончаемое веселье, полное беспричинного смеха, - не дал я ей почувствовать этого, спешно перебив ее. - Веселье - это лишь одно из проявлений счастья, но совсем не его признак, критерий. Тем более, если это касается любви... Ты не поверишь, но сейчас, в этих страшных муках и терзаниях наших сердец, которые мы так скрываем друг от друга, я люблю тебя еще сильнее...
- Но ты же не думаешь, что я способна дать тебе только это?! - горько воскликнула она и хотела убежать, вырваться из клети тех терзаний.
- Нет, - твердо сказал я, удержав ее, прижав к себе ее рвущееся на волю сердце, - я, если честно, вообще не могу думать... о тебе. Я думаю о чем угодно, о любви вообще, говоря тебе все эти премудрости, только что пришедшие мне на ум... Но о тебе я не научился думать до сих пор... Все это я говорил, да, для тебя, но не о тебе.
- Прости меня... Прости за все... И даже за то, что я не знаю, но прости, - шептала она, как-то обреченно сложив крылья в моих руках.
- Нет, любимая, - шептал и я ей уверенным голосом, чему даже не удивлялся в этот миг, - мне мало твоего прощения... Я люблю тебя, и мне нужна только твоя любовь, пусть до нее целая вечность... Но эта вечность меня устроит... Я знаю, что за ней... Поэтому мне не терпится начать поскорее наше с тобою дело, достраивать наш с тобой корабль... Это ты прости меня - я не позволю себе еще хоть раз терзать твое сердце подобными беседами. Я лучше замолчу совсем...
- Нет, - слабо запротестовала она, - ты же сам сказал, что любовь, счастье - это не только веселье? Я, наверное, уже не смогу без твоих слов...
- Даже когда я работаю? - спросил я с улыбкой, страстно желая сменить тему, понимая уже, что о любви вообще лучше никогда не разговаривать со своей любимой, чтобы не попасть в сети лживых слов, расставленных для нее рассудком, просто ли жизнью, хотя, скорее всего, я опять ошибаюсь, мысля об этом...
- Наверное, - неуверенно ответила она, также пытаясь улыбнуться мне.


Глава 11


Но на этот раз нам словно было не суждено осуществить задуманное...
Едва я лишь поднял наверх стекла, необходимые инструменты, обмерил первое окно и только-только коснулся стекла алмазом, как услышал быстро приближающийся из леса шум громких голосов, перебиваемый раскатами какого-то дикого смеха... Почти сразу же снизу донесся скрип открываемой двери, отчего я с некоторым волнением вскочил с пола, тут же услышав этой противный, скрипучий голос:
- Эй ты, сумасшедшая! - кричал один из четырех рослых парней, подходящих к дому. - Ты нас даже встречаешь?! Да ты - умница, оказывается! Сейчас мы тебя отблагодарим!...
Я почти скатился по лестницам вниз и, чуть переведя дыхание, вышел на крыльцо и встал рядом с Кирой, отчего она вздрогнула и слегка прижалась ко мне...
- О, да тут и защитничек уже! - орал сухощавый, слегка сгорбленный, но с большими, крепкими руками парень, жестом останавливая своих приятелей. - Подвалил! Не ждали! Но ты, сука, нам тоже пригодишься - размяться перед нею! Че, испугалась?!
- Кира, зайди в дом и закройся, - тихо, но почти приказал я ей, сам же не спеша направившись вниз по лестнице. - А чего же так грубо-то? Мы детей вместе не крестили - на ты чтобы разговаривать...
- А тебе, падла, на ты и не удастся! - слишком громко и развязно орал тот, отчего я понял сразу, что это он для кого-то старается. - Мы с лохами на равных не будем: кончим тебя, а потом и за нее примемся... вчетвером же!
- Не пойму, ты будто с кровным врагом разговариваешь? - заговаривал я их, направляясь размеренно, без лишних движений к их группе, взглядом лишь оценивая ситуацию и противников. Было понятно, что они не отступят, будут отрабатывать свой хлеб, что меня, конечно же, удивило. - Может, лучше в лес отойдем, чтобы без свидетелей?
- Ты еще, гад, условия диктовать будешь?! - почти с ненавистью спросил тот же, начиная обходить меня справа. Двое из них направились на меня, а четвертый как бы ненароком решил зайти слева - брали в кольцо. Это был уже хороший признак - они не очень-то на себя надеялись, осторожничали.
- Да нет, просто раньше я в своем городе таких отморозков не замечал, поэтому думал по-человечески поговорить, - начал я выводить их из себя, - но понял, что со зверями сподручнее в лесу разбираться...
- Кто - звери, сука?! - с остервенением крикнул первый, кидаясь на меня справа, но только лишь чтобы отвлечь мое внимание...
Я понял, что начать должен был тот, кто вдруг оказался за моей спиной, уже намотав на руки цепь... Я услышал его пружинистый топот и легкий свист рассекаемого ею воздуха... Сделав резкий шаг назад, я банально встретил его ударом корпуса. От удара он даже охнул, уже по инерции двигаясь вперед, а я, перехватив руками зависшую надо мной цепь, перебросил его через себя, выдернув из под него его же руки, обмотанные той цепочкой, ставшей теперь удавкой для них. Если бы тут был асфальт, он бы сразу сломал шею, но сейчас ему могло повезти, на что я и рассчитывал... Ногами тот чуть не сбил второго нападающего, потерявшего на миг равновесие. Поэтому я, перекатившись на руках колесом через упавшего, мимоходом ударил носком ботинка в голову третьего, услышав мельком неприятный хруст кости, и вскочил на ноги уже за их спинами... Мне не доставило никакого труда сбить с ног пытающегося выпрямиться второго, но тут же я неожиданно для себя испугался, заметив, как тот первый, ловко обойдя меня, взбегал уже на крыльцо. Мне было его не догнать, а я в страхе заметил, что дверь лишь прикрыта...
Но в этот миг дверь еще шире распахнулась, и в ее проеме показалась она, держа в руках наперевес двустволку. Увидев того отморозка на лестнице, она резко повернула в его сторону ружье, и тут же грянул выстрел. Пуля с хрустом выбила щепки почти из-под его ног, отчего тот с визгом скатился вниз, встав там на четыре конечности и завопив:
- Ты что, сдурела...?!
- Не стреляй! - успел лишь я крикнуть ей и мгновенно оказался рядом с тем, со всего маха ударив его ногой в сплетение. От удара он смолк и мешком опустился на землю.
- Ты думаешь, я промажу? - холодно и чересчур спокойно спросила она, направляя ствол ружья в сторону остальных трех негодяев, двое из которых заметались по полянке. Она же при этом легким движением переломила ружье пополам, достала дымящуюся, стреляную гильзу и вставила на ее место новый патрон.
- Нет, я помню, как ты стреляла, - с облегченным смехом сказал я, правда вспомнив, как мы вместе ходил в школе в стрелковый кружок. Нервное напряжение почти сразу спало с меня, и я уже спокойно прикрикнул на тех трех, - забирайте этот мешок и ступайте отсюда к тому, пятому подонку - возвращать аванс...
Словно побитые псы, они уже без всякой злобы, стараясь не делать лишних движений, не смотреть в нашу сторону, ретировались. Конечно, вряд бы они так же ушли, выйди все по ихнему, но меня они уже не интересовали...
- Я никогда бы не подумала, что ты так дерешься! - с некоторым восхищением сказала она, отдавая мне ружье. - Но я просто хотела, чтобы это услышали те...
- Кто они? - без всяких эмоций спросил я.
- Я не знаю, - растерянно ответила она. - Разве это так просто сейчас узнать... нам? Знаю лишь одно - они хотят отобрать у меня... дом, а, может, просто эту землю, но для меня это одно и то же...
- Но это же ты знаешь? - спросил удивленно я и сильно смутился, будто я не поверил ей.
- Да, приходил Семкин и предлагал от неких покупателей деньги, - не заметив моего смущения, пояснила она. - Вот, и все.
- Семкин?! - с некоторым изумлением переспросил я.
- Он, видишь ли, как бы всегда при всех подобных делах рядом оказывается, - с усмешкой сказала она, - как, например, и на всех выставках, презентациях разных, но только не на своих... Сейчас ведь можно просто называть себя художником, и никто не будет проверять, опровергать это...
- Да, а кому до того дело? - согласился я.
- Но, понимаешь, ведь им же хотят верить, от них ждут ответа, правды некой, как и от Пушкина, Есенина, Достоевского? - возразила она. - Больше ведь никому не верят - только творцам, людям искусства, как и просто написанному слову? И никто даже не пытается отличить ложь от правды, настоящее от подделки! Мы раньше верили Островскому, Твардовскому, да, и Солженицину, а теперь... я даже имен их не знаю, не хочу знать. И... мне не хочется вообще об этом говорить.
- Да, мне тоже, - мягко согласился я, ненастойчиво спросив, - но дом этот принадлежит тебе?
- Видишь ли, они сочли меня... невменяемой для этого, как я поняла, - отвечала она нехотя, морщась, - ведь иначе они как бы должны были меня арестовать...
- Кто все это тебе сказал? Семкин?! - воскликнул я изумленно.
- Ты так смешно возмущаешься, - ласково сказала она. Но отвечать и на этот вопрос ей не хотелось, она лишь равнодушно бросила, - да. Но и прокурор, Кролов, то есть, тоже так сказал, хотя мне это все равно.
- Кролов? Женька что ли? - удивился я.
- Да-да, он не ловил журавлей в небе, - усмехнулась она, с теплой улыбкой добавив, - как некоторые, а женился на Синицыной...
- Все, давай забудем про них, - как можно равнодушнее отмахнулся я от того разговора, резко сменив тему. - Не поверишь, как я испугался, увидев тебя с ружьем! Ты ведь все равно могла нечаянно убить его?
- Ну, и что, - равнодушно сказала Кира, пожав плечами. - Вторым выстрелом я бы его и убила. Но я понимала, что этим второго и не надо, хотя была готова...
- Это не просто - убить человека, - растерянно произнес я, коснувшись слегка воспоминаний.
- Да, - согласилась она, добавив скептически, - человека. Ты сам знаешь, что это звери. Полузвери, потому что зверей жалко, но, особенно, птиц...
- Согласен, но я..., я убивал людей, которые, видимо, были более правы, чем я, - с трудом произносил я эти слова, хотя мне это давно хотелось сделать. - Они сражались за свою родину, а я, как вышло, - за интересы этой вот мрази, от ее имени. Нет, мне ее совершенно не жаль, просто я не могу больше убивать, хотя и умею это делать...
- Да, я заметила, - вновь бросив на меня восхищенный взгляд, тихо произнесла она, добавив решительно, - я тоже, как говорят. Что ж, пусть говорят...
- А я даже не успел начать работать, - ушел я от тяжелой для меня темы.
- Милый... Андрюша, - остановила она меня, взяв за руку, - мне сейчас вдруг показалось, что мне легче было... с открытыми окнами. Видимо, мне не хочется, чтобы наша крепость вдруг стала... клеткой. Ты понимаешь?
- Да, конечно! - согласился я. - Я чувствовал нечто такое, но не мог понять... Нет, я вдруг почувствовал, что мне что-то не даст это сделать.
- Я тоже так почувствовала, почему и вышла, - сказала она, слегка напрягшись всем телом. - Давай сегодня лучше вместе развесим картины отца? Мне бы очень хотелось при этом говорить с тобой...


Глава 12


- Одну я уже успела повесить, - продолжала она, поднимаясь впереди меня по лесенке в вишневую башню, - она была чем-то очень важна для отца, он ее очень любил и почти никому не показывал... Ты почему не поднимаешься?
Я же на самом деле замер посреди лестницы, разглядывая картину, потом подошел к ней поближе... Ее же лицо становилось все более удивленным, пока она глядела на меня, особенно когда я загадочно улыбнулся, но ничего не сказал... Тогда Кира еще раз попыталась внимательно рассмотреть картину, подошла к ней совсем близко, вновь отошла и снова посмотрела на меня, недоумевая...
- Конечно, ведь на ней изображен самый любимый его человек, - наконец-то сказал я, подойдя совсем близко и рассматривая картину почти в упор, продолжая рассуждать вслух, - тем более, здесь ярко представлен его стиль, это как бы его декларация, манифест...
- Не знаю, - с сомнением произнесла она, умоляющим взглядом смотря на меня, - сколько я ни всматривалась в эти тысяч лиц, ничего знакомого я не увидела. Но это, правда, манифестация, демонстрация... первомайская, конечно...
- Мне даже кажется, я могу дать имя этому стилю, хотя... Нет, но он же дал мне это право, если не назвал его сам? - не спешил я открыть ей секрет.
- Неужели ты и здесь будешь меня томить вечность, прежде чем скажешь главное!? - воскликнула она с нетерпением, взяв за плечи и повернув лицом к себе, так что ее глаза закрыли от меня картину. Но я не сдавался...
- В то время он иной метод, стиль и не мог счесть главным... На Западе это время сюрреализма, нереального сочетания даже реальных вещей, хотя тогда уже властвовали поп-арт, неомодернизм, даже постмодернизм, к примеру, Костиного дома, ошарашенного чужим прошлым. Конечно, они истоки сюрреализма уводили в сферу бессознательного Фрейда, якобы в задуховную сферу, поскольку сам дух был отравлен, стал как бы содержимым флакончиков со всякими спреями. Но, что такое бессознательное у Фрейда? Оно же сугубо материалистично, земного происхождения, в основном сексогенного. Не боги его горшки обжигали. Да, вещизм их захлестнул, вещи стали главными объектами, предметами, а то и даже субъектами для обывателей и созерцателей. В дадаизме, поп-арте они вообще были изобразительным средством, элементом произведений якобы искусства. Они были иконоборцами эпохи катастрофы, но и ее детьми... Естественно, это абсурд, но это суть мира каменщиков, даже борющихся в ним с помощью булыжника... И это был их реализм, адекватное отражение действительности, истинный материализм в отличие от нашего... - размышлял я увлеченно. И она уже не перебивала меня, внимательно слушая. - У нас был иной реализм, так называемый социалистический, даже в соц-арте. Место этих вещей у нас занимали люди, тысячи людей, огромная толпа их слагала наш мир, где человека, как такового, и не было - он был материальным субъектом, вещью... в себе и продуктах своего труда. Конечно, многотысячная толпа людей, человеков - это уже нереальное, бессознательное их сочетание, пусть даже эта толпа и состояла из одного человека, но толпы, государства ли, поскольку человек-то - это индивидуум, неповторимый субъект, что, правда, пытаются сейчас опровергнуть клонированием. Но, в принципе, это была наша реальность, наш реализм, в котором материальной, объективной стала не материя, а дух. Он же увидел в этой реальности иную, истинную реальность, реальность в реальности, надреальность, интерреальность. Нет, это не гиперреализм Эстеса, Клоуза, того же Шилова, где за деревьями действительно не видно леса, где река души растекается по тысячам ручейков тщательно выписанных морщинок, волосков. Вспомни даже Венеру Веласкеса..., у которой прекрасное и почти живое тело на картине, но ее лицо, ее душа показаны лишь призрачным, не очень-то и похожим на ее лицо, смутным отражением в зеркале. Странно даже то, что сама Венера должна видеть в зеркале не свое лицо, а, получается, что наше, того, кто смотрит на эту картину, на богиню любви. Да, если ты видишь в зеркале чье-то лицо, то ему видно твое. То есть, Веласкес хотел сказать, что красота, любовь всегда видит тех, кто на них смотрит... Он же в этой толпе с неразличимыми лицами, как в зеркале показал нам не просто лицо человека, а самого любимого, то есть, который не мог быть для него просто материальным субъектом, просто сочетанием линий, цветов, мазков ли... Каждый этот мазок должен быть одухотворенным, не просто точными мазками Ван Гога, точками ли Сера, тремя ли цветными точками телеэкрана, из которых потом слагаются разные картинки. Здесь не просто дополнительные цвета, а каждый мазок чьего-то лица, дополняется мазком тела, руки ли, плаката, причем очень много значит внешняя форма мазка, его геометрия в световом пространстве... Эти же тысячи людей - словно живые клетки того самого лица, но которые при обычном взгляде видны либо клетками, либо каким-то их нереальным сочетанием, в котором что-то разглядеть мог лишь Лебон... Но нет, отец ничего этого там не хотел показать, для обыденного взгляда оставаясь лишь Ван Гогом нашего спектра красок, но сочетая цвета не только на всей картине, но и в каждом ее кусочке, в каждой клетке, из них уже слагая картину... Понятно, почему даже коллеги его не признавали, ведь, чтобы увидеть его картину, надо было не просто смотреть на нее, как на стереокартинки, разведя глаза на некоторое расстояние, надо было всматриваться в нее духовным, рассеянным зрением, нужно было обладать этим духом, узнающим то... И если ты посмотришь на картину чуть издали, но рассеянным взором, исключив некоторые вещные цвета, ты увидишь, что это... твой портрет.
- Не может быть?! - изумленно воскликнула она и бросилась к лестнице, медленно возвращаясь оттуда, пока не встала на мое место, внимательно всматриваясь в картину, пока ее лицо не озарилось улыбкой счастья. - Это, правда, я... А ведь меня так привлекали эти синие шары на букетах сирени! Мне даже было страшновато смотреть на то, как колонна этих юных гимнасток была словно бы в тиски схвачена черной толпой, лица которой были обращены вовне, к незримой трибуне, и нам были видны лишь тонкие серпики их лун, свиваемых в замысловатые линии, в отсветы черноты... Так же и множество красных флагов было развернуто ветром в плоскость взгляда и словно бы их сдуло ветром, их не было, нет на картине... Только крошечные точки розоватых детских флажков, бантов... И только два больших красных транспаранта, вырываемых ветром из рук девчонок, среди которых я и пыталась найти себя... Боже, но сколько раз я уже чуть было ее не продала! Я все время начинала выбирать с нее, не понимая ценности этой демонстрации, этого месива мазков... Если честно, то мне было... непонятно, то есть, даже чуть стыдно, что именно эта картина - знаковая для него. Демонстрация, улыбки, радость, причины которой я не понимала... Ведь его-то это никогда особо не радовало, если не наоборот! Мне даже казалось порой, что это была его слабина, что он как бы сдался им, уступил, и хранил это как свидетельство минутной слабости... Но что-то, то есть, эти шарики меня и останавливали. Их ведь грозди совсем не подчинялись воле ветра, противореча поведению флагов, всему, словно они не отсюда... И, знаешь, когда я смотрю так, сквозь картину как бы, лицо это кажется словно бы живым, черты его подвижны, я будто разговариваю, просто ли улыбаюсь... Мне кажется, что я знаю, когда он меня такой увидел... Господи, ты не поверишь, Андрюша! Да, он тогда совсем уныло, как-то обреченно сдирал скребком уже в который раз краску с холста, а я вдруг увидела тебя... за окном. Ну, под тем кленом... И мне почему-то стало весело. Не знаю, почему... А отец вдруг так изумленно посмотрел на меня, что я даже испугалась. Он тут же отвернулся и начал копошиться в красках, ронять кисти, бубнить что-то себе под нос, что я тихонько вышла и опять рассмеялась... чему-то. Я не помню, нет, я не поняла - чему, но мне было... весело. На демонстрации я не ходила из-за него, но в этот раз быстро оделась и побежала почти, но... тебя там уже не было. Нет, я не помню... Я просто не знала, как это все можно было назвать, почему и не запомнила. А он это уловил в моем лице и словно понял, но ничего не сказал... Теперь, мне кажется, что я... Нет, я не знаю...
- Ты боишься это назвать и сейчас? - тихо, с надеждой, спросил я, пытаясь раздавить в горле комок нахлынувших воспоминаний.
- Нет! - воскликнула она неуверенно, как бы перебивая свою мысль. - Я, правда, не знаю... Поверь, я многим своим чувствам не могу дать имени, потому что не понимаю их, не знаю точно, что я ощущаю, чувствую ли в тот миг. Это что-то необъяснимое, словно не мое, а какой-то мираж, или я будто подглядела это у кого-то, отчего вдруг становится стыдно, и я словно отпрыгиваю от... замочной скважины, боясь разоблачения... Иногда мне кажется, что это было уж на самом деле, но не со мной. Это правда...
- А я в тот миг увидел, - сказал я погасшим, каким-то обиженным голосом, от которого меня самого передергивало, - как раз только... испуг или еще что-то на твоем лице... Видимо, веселым оно было, когда ты отвернулась от окна... Я вспомнил тоже. Поэтому я и ушел, и впервые в тот день страшно напился, почти не помнил даже то, как добрался домой...
- Да, ты ведь тоже не знал, что было на самом деле, - ласково, словно оправдывая меня, заметила она. - Это ужасно - чего-то не знать, главного... Но, зато, мне кажется, я поняла, почему отец так и не раскрыл никому своего секрета, то есть, своего жанра, из чего все бы сразу стало ясным... для меня. Он не захотел этого сделать даже сам, стольким пожертвовав, понимаешь? Он тебе это оставил... Но пойдем дальше?!
- Пойдем, - со скрытой, затаенной благодарностью в голосе согласился я, но почему-то боясь этих воспоминаний, вообще не желая за них цепляться... Они уже не виделись мне в неком ореоле наивного романтизма, как иногда до этого. Они словно бы вновь терзали мне сердце, но уже той правдой, которой я тогда не знал и о которой тоже начинал догадываться лишь сейчас, которая могла стать, была ведь уже роком, но без которого и нет пути к счастью. Разве может возвести на высочайшую вершину прямая, гладенькая тропка просто судьбы?... А терзался я из-за нее, ведь она не могла не осознать, насколько сильно любил ее отец, если пожертвовал ей всем, чего мог достигнуть он, как творец...
- Это я должна тебя благодарить, - сказала вдруг она, сжимая мне руку, - только ты мне напомнил то, чего я и не могла запомнить, только ты увидел, словно... Но пошли скорее - ты должен рассказать мне про мою любимую картину! Сначала ты сам ее попробуешь найти, хорошо? Мне это почему-то... важно сейчас... Только, я сразу хочу предупредить, что я не знаю, почему именно она... В принципе, она... Нет, я не буду говорить! Пойдем...
- Хорошо, - неуверенно согласился я, хотя все эти новые открытия или, скорее, загадки невыносимо манили меня...
- Вот, из этих трех, - слегка напряженно и выжидательно сказала она, когда мы поднялись в следующую башню, обшитую липой, где на полу у стены стояли три картины в простых подрамниках, которые я тоже не заметил, сбегая вниз... - Что с тобой?
Но я не мог произнести ни слова и оторвать взгляда от центральной картины, на которой горел... мой дом. Я сразу узнал его по двум тополям... с бушующей листвой, переливающейся огненными отблесками, отсветами неба, страха, ужаса... Они словно бы пытались слиться в объятиях, и, взявшись за руки, вырвать из земли крепкие, напряженные корни и выпрыгнуть из картины, потому что за ними все небо и поднебесье полыхало, словно упавшее на землю солнце, след падения которого тянулся куда-то вдаль огненным вихрем... Но солнце было разорвано, разбилось ли при падении, отчего я отчетливо видел за ним уже умирающие останки стен и рушащейся крыши своего дома... Но узнал я тополя, в дрожащей от страха листве которой... она и сама увидела себя, а также чье-то второе лицо, слишком искаженное печалью, болью ли за нее, и сейчас наивно не понимающую, что же происходит в этом мире, где как обычно светит солнце, небо лазурно, а листва наивно зелена, золотиста...
- Этого не может быть! - в испуге произнесла она, даже прикрыв глаза и крепко схватив меня за руку. - Ты узнал себя?
- Нет, - наконец-то выдавил я из себя, переведя дыхание, - я узнал свой дом, и... тебя, твое лицо... Разве он похож на меня?
- Да, - прошептала она и, осторожно открыв глаза, вновь посмотрела на центральную картину рассеянным взглядом, - просто ты уже забыл себя и, к тому же, твое лицо слишком испугано... В такие мгновенья люди же не смотрят в зеркала, разве им до этого? Мы знаем только лица наблюдателей, подглядывающих за самими собой в минуты иные... Наверно, он и увидел твое лицо тогда, когда я отошла от окна? Но как он все понял? И ведь столько же лет прошло до... Да, мы с ним были на том... пожаре, мы там случайно оказались... Нет, не случайно, ведь у нас там похоронена бабушка, мы ходили к ней с ним в тот день, когда вдруг поднялся страшный ветер, раздувая на земле солнце пожара... Нужно было убегать, но мы вдруг увидели, как длинная рука огня вдруг потянулась в сторону... твоего дома, схватила его за крышу, запалив ее ярким факелом и так и не отпустила... Мы уже ничем не могли помочь... тополям, но отец не мог от них оторваться, мне кажется, что он так же, как ты, смотрел на них, пока пожар не... Мне даже казалось, что он плакал, и ему больно было вместе с ними... Но они... выжили?
- Да, - машинально сказал я, вновь с какой-то благодарностью пожимая ее руку, но тут же испугано спохватился, - конечно, выжили, я хотел сказать! Они так выросли, хотя еще помнят... о пожаре...
- А мне почему-то всегда казалось, что после того пожара у нас ничего больше... случиться не может, - печально сказала она, спрятав лицо на моей груди. - Эта картина была как бы моим талисманом... Когда мне было совсем плохо, невыносимо одиноко, я смотрела на них, и они мне словно бы силы придавали... Даже странно, что это так...


Глава 13


В это время внизу раздался требовательный стук в дверь, повторенный уже другим, как бы примирительным, чуть ли ни фамильярным тоном.
- Я сам открою, любимая, - остановил я ее, словно бы поймал птицу, готовую выпорхнуть в окно. - Поверь, нам некого здесь бояться...
- Ты не представляешь, сколько таких стуков я наслышалась в самом начале, - взглянув с признательностью мне в глаза, произнесла она успокоено. - Они словно бы с самого рождения ждали на задней парте повода для реванша, для того, чтобы войти сюда, не спрашивая разрешения, бесцеремонно, как хозяева, получившие на это право...
- Да, любимая, я насмотрелся на этих Журденов, и, когда меня начало уже тошнить, я и ушел, - гладя ее по крыльям волос, сказал я. - Но сюда они так больше не войдут... Оставайся здесь, или лучше пойдем со мной...
За дверью, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоял в синем мундире расплывшийся Женька Кролов, из-за спины которого приветливо улыбался Семкин, сразу же снявший с себя свою соломенную шляпу...
- Так, я бы хо..., - начал недовольным голосом Кролов, но, увидев меня, сразу же осекся, сменил тон. - А это... Ты, что ли, Андрей? А что ты здесь?... Ну да, ну да... Мы можем войти?...
- Может, сначала здравствуй? - с легкой усмешкой спросил я, по-прежнему стоя в дверях.
- Ну да, конечно, я как-то не ожидал тебя здесь встретить, - стушевался тот, робко протягивая свою мягкую ладошку и даже сморщась от рукопожатия. - Давно у нас?
- У вас? - удивленно спросил я, не заметив как бы протянутой из-за его спины руки Семкина, поскольку просто не хотел их уравнивать в положении. - Я вроде бы домой вернулся...
- Нет, конечно, это естественно, - совсем смутился Кролов, пытаясь пересилить себя, взять другой тон, что у него никак не получалось.
- Видите ли, - слегка обиженно улыбаясь, пришел к нему на помощь Семкин, - здесь как бы бандитская разборка произошла сегодня, стрельба-с...
- Позвольте, я все же сам, по должности своей! - оборвал его недовольно Кролов, все еще намереваясь войти в дом.
- А это... разве форма участкового? - с удивлением как бы спросил его я.
- Так, Андрей, я, конечно, все понимаю, но давай не путать то, что было когда-то..., - не стал тот отвечать на замечание, и попытался перейти делу. - Здесь было применено огнестрельное оружие с произведением выстрела по гражданину из двуствольного ружья...
- Ну, и где же этот гражданин? - с наивной улыбкой спросил я, веселясь над ним, вспоминая, как он тушевался и у доски. - Это не вы, Семкин?
- Что вы! Просто я в это время совершал моцион, так сказать, вблизи зоны свежего воздуха, почему и слышал произведенный выстрел, о чем не мог не сообщить власти, поскольку это долг любого, каждого гражданина, - с улыбочкой и с готовностью пояснял тот, выручая прокурора, но все же не выходя из-за его спины.
- То есть, вы прибыли сюда с теми бандитами и видели, что тут с ними произошло и что, похоже, оскорбило вашу гражданскую неприкосновенность? - в тон ему спросил я, совсем потеряв к нему интерес. - Или вы сюда пришли на пленэр, с этюдником даже, может, и с биноклем, чтобы марку оружия рассмотреть из-за стены леса, поскольку звук выстрела вы вряд ли могли услышать, это я вам без экспертизы заявляю? Не так ли?
- Так, чтобы не было сомнений, недоразумений, я должен произвести обыск и, так сказать, изъять при обнаружении, поскольку, ну, у хозяйки дома не может быть права на хранение оружия, - краснея от досады, выговорил быстро Кролов и уставился на меня недружелюбным взглядом, что-то напоминающим.
- Нет, но вы не совсем правы! - попытался поправить его Семкин, все же попытавшись на этот раз выйти вперед, - она не хозяйка этого дома и не может ею быть, поскольку...
- Семкин, неужели и это вы из-за леса разглядели? - чуть ли не с восхищением спросил я, добавив потом с сомнением, - что же тогда вы не увидели, что это я, защищаясь, стрелял в отморозков из табельного оружия, держа в другой руке разрешение и на хранение, и на защиту своей чести, достоинства, жилища, родины от любых интервентов? Может быть, вы поклонник сюрреализма, больше верите своему подсознанию, своим инстинктам, сводя высосанные из пальца факты в ожидаемую комбинацию?
- Да, Семкин, не путайте меня! - одернул его Кролов, покраснев от досады, особенно, услышав непонятное слово.
- Что же получается! - зло запричитал тот, сверкая глазами из-под своей шляпы, - кому-то по знакомству можно безнаказанно травить людей, стрелять в них, незаконно захватывать чужую жилплощадь, а простому гражданину даже возмутиться этим нельзя, потребовать восстановления справедливости даже в присутствии представителя власти, государева, можно сказать, ока?!
- Семкин, но ведь ваши четверо обиженных посыльных уже приходили в поисках справедливости? - не срывая уже сарказма, говорил я. - Разве они не удовлетворены? Еще придут? Понимаешь, Кролов...
- Синицын, - покраснев поправил тот.
- Да, извини, Евгений, я не знал, - поправился я. - Но я не пригласил вас в дом с этим... господином именно потому, что на его крутых ступеньках он - даже потенциально только их освободитель и лишь от собственного присутствия. Я не помог ему это сделать только из уважения к нашему прошлому, хотя бы к этой нашей, если ты помнишь, поляне, где нам не надо было меряться званиями. Ты, возможно, вспомнишь, как пару раз нам приходилось уже отстаивать наше право на нее и что это нам удалось? Так вот, после всего того беспредела, где эти господа, не спрашивая нас, а то и нашими руками, поделили все наше былое между собой, я и вернулся сюда, где мне восстановить свои права, по старой памяти, удалось и в третий раз. Разве этого не достаточно, трех раз?
- Что это еще за права?! У нас теперь у всех равные права! Нет у нас презумпции детства! - возмущался злобно Семкин, потихоньку ретируясь вниз по ступенькам.
- Есть, Семкин, - с тоской произнес ему вслед все же Кролов, поежившись, словно растерянный воробышек, поглядывая с презрением на Семкина, уже петляющего между сосен, словно заметая следы. - Иначе бы у нас тогда вообще ничего не осталось, даже отечества... Ты всегда был прав, Андрей, но сегодня я это впервые с каким-то даже облегчением признаю, а, может, потому что мне тоже больше и нечего своим детям оставить в наследство. Нет, не материальное... В правах-то их я же совсем не уверен... буду, коль и сам смирился с ущемлением чужих. Сам знаю, что это такое - право на чье-то детство. Мы его теперь почти все лишены, хоть я и прокурор как бы! Я ведь тоже немало лет отсутствовал, тоже непросто пережил возвращение, почему, кстати и фамилию поменял, не потому совсем... Я не нашел тут своего детства! Я ведь поэтому, Кира, все сделал для тебя, все!...
- Разве ты не уверен? Или ты не знал их? - с легкой горечью спросил я.
- А ты думаешь, я мог оставаться собой?! - с еще большей горечью воскликнул тот. - Ты еще не сталкивался, но, поверь, все наши полянки, где мы порхали этакими пташками, теперь заняты какими-то грызунами, крысами, хищниками, по чьим законам и приходится жить, вершить и право ихнее же, только ихнее, поскольку это новые, ущемленные совестью, справедливостью права... бандюг, отморозков, изгоев отечества, к защите которых и сводится весь смысл правового якобы государства. Понимаешь, в чем был парадокс? Костю я покарать не мог, хотя... А вот за него как бы должен был, это уже клановое, это уже на них посягнули, пусть даже молвой. Но поскольку тебя, Кира, все равно никто из них никогда не поймет, то я и согласился с диагнозом вместо приговора... Прости уж, хотя это сейчас скорее комплимент... Наверное, Андрей, нельзя покидать края детства, бросать их... Наверно, нельзя... Или уж улетать, так насовсем! Ладно, пойду я, спасибо тебе, что напомнил мне хоть что-то хорошее.
- Заходите как-нибудь... с Люсей, - добродушно сказал ему я, пожимая тепло руку.
- С Люсей? - слегка сокрушенно усмехаясь, сказал Женька, обернувшись уже на ступеньках. - Нет, с Люсьен я к вам не зайду. Пусть хотя бы что-то от детства останется моим...
Сойдя со ступенек, он, не спеша, прошелся по нашей полянке, посматривая по сторонам, махнул нам напоследок рукой и деловым уже шагом ушел в лес...
- Я тебе не сказала разве, что он теперь зять мэра, а не просто секретаря? - с мягкой улыбкой спросила Кира, прижимаясь щекой к моему плечу и сочувственно поглядывая вслед Женьке. - Раньше все это было секретно, а теперь - мерзко! Но взял он ее, когда отец стал абсолютно никем на какое-то время. Она же берет реванш и сполна... за краткий период смены наименований, мстит всему прошлому, что отец ее и называет реформой. А Семкин ведь у нас потому и прослыл художником, что написал ее портрет... с георгинами. "Лучшего я не сотворю!" - якобы воскликнул он после этого, но и этого было достаточно. Мне это все Костя в последний раз рассказал, покаялся, за всех... покаялся, не смог чужие грехи нести... Они, мне кажется, и затравили отца, не сумев у него выманить, то есть, выкупить картины, на которые был спрос... Но я не могу это вспоминать, ведь я сама...
- Любимая, его картины нельзя прятать от людей, - пытался я ее успокоить. - Понимаешь, от этих перекупщиков на них не останется даже отпечатков, как их не остается и на живых мазках листвы, которая каждый год опадает и распускается вновь, чистая и целомудренная... А люди должны видеть красоту, и даже стены галерей этому мешают чуть-чуть. В этом отношении архитекторы, как и искусство природы, более близки ко всем людям, открыты их взорам, хотя в отличие от нее возводят дворцы для царей...
- Да, но теперь я поняла, почему отец не хотел этого сам делать, - печально улыбаясь сказала она. - Главная причина была в другом, я тебе уже сказала это... Он так в это верил! Он ведь мне так и говорил: "Птичка моя, однажды ты поймешь, зачем ты их хранила", - и я поняла...
- И нам надо их развесить, - сказал я, ласково поцеловав ее сапфировые слезы, и увлек в дом.



Глава 14


- Милая, мне надо, наверно, сходить завтра кое-куда и выяснить..., - сказал я, когда мы, развесив все картины, превратив тем наш дом в галерею отца, вновь спустились в горницу.
- Нет! - испуганно вскрикнула она, вдруг бросившись в мои объятия, словно хотела спастись от чего-то. - Не уходи! Ничего не надо, только не уходи... без меня!
- Хорошо, тогда мы и сходим вместе, - пытался успокоить я ее, гладя отсветы заходящего солнца в ночи ее волос. - Просто я не хочу, чтобы кто-то мешал нам...
- Зачем,... милый? Их ведь и так нет для нас? - упрашивала она, еще крепче прижимаясь ко мне. - Мне теперь даже кажется, что этого мира... там, за стенами, вообще не существует... Он сгорел, он догорает, и остались только два наших тополя... Понимаешь, этот мир только отнимает, только крадет у нас все самое дорогое, в чем я сегодня еще больше убедилась, хотя и так чувствовала это. Я не знаю почему, но ведь почти это я и видела в наших двух тополях, чувствовала, как тот второй пытается спасти... меня. Ведь он словно бы собой прикрывал, ему было ужасно больно, но он страдал не о себе... Только раньше я лишь хотела быть им, сама себя так представляла, и лишь теперь поняла, что на самом-то деле мне почти всегда не хватало его... Тебя, мой милый! А больше мне ничего и не надо... Ты уже ушел от меня один раз и так долго не возвращался... Я даже с собой боюсь тебя туда отпускать, потому что я не верю никому! Нет-нет, милый, просто я так долго здесь была одна, что иногда начинала бояться и себя, что, конечно, трудно представить... потом. Но, даже не это... Просто, мне всегда стоило такого труда... бывать там, делать вид, что я не замечаю их, что их для меня не существует... Мне надоело разыгрывать перед ними роль...
- Давай не будем про это вспоминать, - предложил тогда я, мягко остановив ее. Но мне и самому совсем не хотелось никуда уходить, потому что, если честно, я тоже больше побаивался себя самого, но только в том мире, а не здесь, хотя, если честно, то с радостью забыл его, едва увидел ее. - Мне, конечно, легче забыть все мои... печали, поскольку их было много, но даже эту... и то ты помнишь, а не я. Но давай... попробуем?
- Я так этого хочу! - воскликнула она, крепко обняв меня за шею и прижав мою голову к своей груди. - Милый, мне иногда казалось, что ты не веришь мне... Да, мне казалось, что ты думаешь... Но это не так! Правда! Может, я правда похожа на сумасшедшую? Но это лишь потому, что я... Я уже не верила, что ты вернешься, лишь боясь сказать об этом, чтобы не спугнуть это! Я не могу про них говорить ничего, но я теперь даже не сомневаюсь, что это всегда ты... был со мной, понимаешь? Это трудно объяснить даже мне самой себе, потому что надо столько вспомнить, а ты же видишь, какие они - воспоминания? Которые были без тебя... Когда ты был тогда рядом, то мне, наверное, казалось, что все так неизменно, что все так будет всегда, почему я совсем не думала даже, что можно потерять, что надо что-то ценить, беречь, поскольку все тогда казалось вечным... Самым первым ударом для меня было то, что ты вдруг уехал и ничего мне не сказал. Потом я долго ждала, да и мне надо было постоянно быть рядом с отцом, думать о нем... Лишь когда я прочитала о тебе там, я поняла, что у тебя совсем другая жизнь, что меня там уже нет. Я прочитала, когда то страшное у тебя уже миновало, но ты все равно не вернулся... Даже смерть отца я пережила нет так, потому что у меня остались его картины, которые я должна была хранить, иначе ведь он как бы совсем зря прожил, понимаешь. Когда же я узнала о твоей жизни и сравнила ее... с этой, самое страшно событие которой было всегда со мной, всегда в прошлом... Да, это меня спасало даже, почему и любила эту картину как-то странно, непонятно... А тут я вдруг поняла, что и все осталось там, откуда ты уехал и увез с собой мою любовь. Да, мою, любимый, ведь у меня ничего не осталось... Я боялась и это слово сказать, потому что я не могу просто так говорить, боялась, что ты не поверишь... А я так хотела сказать это слово: мой любимый! Любимый мой! Лишь когда ты вошел, лишь когда я прикоснулась к тебе и поверила, что ты вернулся, увидела твой тот же самый взгляд, я сразу же вновь ожила... Я просто попала вновь в твои глаза, как в сети, и уже не хотела оттуда никуда... Меня просто толкало к тебе что-то... Я видела иногда, что ты не веришь, что смотришь так же, как тогда... Но любимый, если бы ты знал, как они ревновали меня к тебе! Да, и отец, и он... Понимаешь, ведь это я его убила... своей любовью, она не стерпела обмана, заблуждения! И Костю тоже, хотя... Он ведь не знал, он ведь думал, но что из-за него... Прости меня, я понимаю, что ты мог подумать и в тот миг, но ведь я все это время только и мечтала быть твоей, хотя ты и казался мне всегда... тем мальчишкой! Я понимала, что ты мог так подумать, но мне даже легче было из-за этого... Так бы я, может, и не смогла... Но ты не представляешь, что для меня значило тогда... стать твоей любимой по настоящему, не только во снах... Я ведь, и правда, была как сумасшедшая, потому что не могла ничего сделать с собой, меня весь день так тянуло к тебе, я весь день представляла себя в твоих объятиях, едва ты прикоснулся ко мне там, среди солнца... Нет, я не удержать тебя хотела... Когда ты сделал дверь, я поняла, что ты и сам уже не уйдешь, что ты хочешь остаться, но тоже боишься прошлого... Но разве ты не чувствуешь, что я и сейчас люблю тебя, как я снова... Нет, как я постоянно хочу тебя, хочу быть твоей любимой! Боже, ведь я так налюбилась твоим взглядом тогда, я так намечталась о тебе до этого, что сейчас я просто хочу, чтобы эти мгновения уже навсегда остановились, чтобы я постоянно была с тобой! Любимый, я тебе сразу хотела все это сказать, но боялась, что ты и правда поверишь в то..., ведь даже мне было трудно сразу поверить в свое счастье! Это же правда какое-то сумасшествие, что ты вернулся! Полюби меня, любимый, люби меня вечно, только меня, твою любимую...
Сказав это, она ослабела в моих руках, но я чувствовал, что она всей душой своей, всеми чувствами просто вливается в мои объятия, словно переставая быть собою, становясь моими поцелуями, моими руками, ставшими сразу и ее почти невесомым телом, сливающимся с моим в одну любовь. Теперь нас уже не было раздельно, и я сам не мог уловить между нами какой-либо грани, какой-либо клеточки, которая была бы ее или моею - мы были единое целое, чем хотели стать все эти долгие годы, которых вдруг тоже не стало. Мы помнили только то, что было у нас общее, среди чего и не могло быть ничего кроме любви... Даже времени не стало, потому что нам не надо было ждать новых ласк, новых поцелуев, друг друга... Даже во сне мы были только вместе, между нами не было и бездны забытья, куда мы падали одним сновидением нескончаемой любви, улетая в вечность на нашем солнечном корабле...
Это бесконечное космическое путешествие было невозможно описать словами, да нам и некому было об этом рассказывать, потому что мы видели все одними глазами. У нас не было дней и ночей, потому что наши ночь и день стали одни целым, она укрывала меня черными крылами своей ночи, а я в это время восходил в ней своим рассветом. Весь мир обратился в первозданный хаос, потому что она стала моим бескрайним океаном нежности, а я обнимал ее бесконечным небом ласки, и мы парили одной нераздельной волной любви, ныряя друг в друга белоснежной чайкой наших губ, ставших ее двумя крылами... Если же она вдруг становилась Млечной дорогой, то я тут же превращался в ее Зодиак, устремляясь по ней чередой сменяющих друг друга созвездий, то ныряя в ее призрачные глубины двумя обращающимися друг в друга Рыбами, вдруг становясь с ней двумя совершенно неотличимыми друг от друга Близнецами, или же качая ее в небесах на наших крылатых качелях Весов, вдруг ли похищая ее у вечности стремительным, необузданным Кентавром, орошая наш путь амброзией из кувшина Водолея...
Когда у нас совсем иссякали силы, мы складывали наши крылья за спинами друг друга и божьими пташками камнем падали вниз, в дубовую рощу светлой горницы, находя там достаточно крошек дивной манны небесной, поклевав которой взмывали обратно в небо, сливаясь с солнечным светом...
Иногда наш четверохкрылый корабль любви залетал так далеко в космические дали, обращаясь в пути то в сияющие туманности с рождающимися в них галактиками, то касаясь самого края Вселенной, превращаясь сразу и в упругую волну световых частиц ее и в абсолютную жажду пустоты небытия, скользя восторгом сердец по их кромке, а иногда вдруг превращаясь в точку бесконечности Черной звезды, в нескончаемое падение неподвижности к собственному центру, откуда вырваться было невозможно, будучи этим, и оставалось только смириться, упасть до дна себя, обратиться там в Ничто-Все и... вырваться какой-либо Сверхновой в совершенно иной точке Вселенной, изумляясь собственной и ее неуничтожимости...
Однако мир, в который мы возвращались после этого, и наша дубовая роща пустели, словно они тоже прошли вслед за нами сквозь игольное ушко Черной звезды, и с небес уже не сыпалась иссякшая вдруг манна небесная. И тогда мы, слившись воедино двумя крылами, летели на двух других из нашего гнездышка за околицу леса... Иногда по дороге мы смутно, словно издалека, узнавали призрачные очертания давно брошенных нами воспоминаний, заросшие чужими следами тропинки, тротуары, покрытые пеплом чужих взглядов стены развалин старого города... По пути мимо нас порой проносились чьи-то испуганные, беснующиеся ли тени с тлеющими угольками давно угасших взглядов... Но это были призраки, и мы легко проносились сквозь них, если они не успевали вдруг в страхе уступить нам дорогу, возможно и нас спутав с себе подобными... Попутно мы порой посещали нетронутые временем оазисы наших воспоминаний: храм знаний со сверкающими в лучах былого солнца окнами, с парт которого до сих пор так и не убежали те солнечные зайчики, которых мы давным-давно ловили зеркальцем в клетки наших тетрадок; уголок ли сада вечной, нескончаемой встречи, которая никогда не сменится разлукой в будущем, поскольку в прошлом она так и не состоялась, то есть, не умерла, и мы были рады стать для нее живыми свидетелями ее бессмертия, но живыми тоже для вечности. Словно пара двух влюбленных голубей мы вдруг начинали играть с ней в прятки в этом уголке райских кущ, откуда нас никто тогда не смог изгнать, поскольку мы не сорвали с его вечно зеленеющих кленов ни одного листика даже на память. Она пряталась от меня в квадратное дупло знакомого подъезда, а я, словно грозный голубь-оборотень из сказок поджидал в тени клена, когда ее любопытство уже не сможет терпеть жажды, и с радостных криком бросался на нее из-за облака кленовой тени, и уносил ее ожидание в своих губах трепетными ответными поцелуями...
- Боже, как долго ждал я этого мига, когда ты наконец-то беспечно покинешь свое убежище! Целую вечность! - победно восклицал я при этом.
- Боже, даже я устала ждать в своем гнездышке твое нетерпение! - смеялась она в ответ над глупостью победителя, когда я на миг отпускал ее губы на волю, чтобы вновь поймать их, испытав радость удачной охоты.
- Но ты представляешь, если бы тогда я вдруг не дождался, вдруг поймал бы тебя?! - восклицал я в свое оправдание. - Ведь тогда бы еще весь этот сад покрылся множество сочных плодов, и сотни наших беспечных птенцов склевали бы их, не оставив нам ни зернышка? И мы бы сейчас умерли с голоду...
- Но, поскольку, к счастью, ты никогда не сможешь склевать все мои поцелуи, выпить с их цветка весь нектар любви моей... - добавляла она в мгновения свободы.
- То, значит, мне придется это делать целую вечность! - соглашался я в конце этого краткого мгновения... - Боже, любимая, мне кажется, что я и впрямь ждал тебя тогда целую вечность, умирая от жажды неведомого, почему мне, наверное, не хватит даже оставшейся вечности, чтобы утолить ее, потому что я хочу испить с губ твоих бесконечное множество поцелуев, но хочу, чтобы каждый из них длился вечность!
- Значит, нам нужно любить вечность вечностей! - находила она выход даже из этой абсолютно безвыходной ситуации, и мы спешили дальше, чтобы в краткий перерыв между вечностями взять с собой где-нибудь манны небесной для следующей...
Узнавали мы в этом прошлом мире только птиц, которые только и могли понять нас, потому что жили и любили так же, как мы, легко перепархивая из вечности в вечность, минуя все едва различимые сетки и силки времени, расставляемые на нас теми призраками, у которых не было своих жизней, и они могли жить только чужими, птичьими. Да, иногда над нами проносились какие-то растрепанные, призрачные тени сгорающих на солнце хищников, бессильно пытающихся затмить его, бросить тень на наши перья, словно не знали, что перышки наши и сами сложены из солнечного света, который незрим для них, существующих в мире других скоростей. Что ж, нам было даже жаль их, существующих только в трехмерном зрении их собственных взглядов, видящих и самих себя лишь по собственной тени, умеющей только ползать по серой земле. Нам был понятен их страх, когда мы проносились солнечным же светом вокруг них, сдувая с бедняжки земли пыль их теней, лишая их на какое-то их же время их собственных иллюзий. Как тогда им хотелось вновь поверить в свою, пусть даже иллюзорную, реальность! Но как они могли это сделать, если понимали, что, затмив вдруг солнце, если это и удастся, они совсем исчезнут даже как тени?! Их озлобленность была самой настоящей беспомощностью, потому что в них самих-то никаких сил и быть не могло, в тенях былого!
Конечно, я сам только сейчас понял, что и тогда, еще в моем мире ожидания, она уже жила в этом, не видя там никого и только меня вдруг сразу же заметив и забрав оттуда, где я уже почти становился тенью. Только сейчас я понял ее горящий взгляд, не видящий никого вокруг, поскольку он и был сиянием звезд, который лишь смог отразиться в зеркале моей любви, почему мы и нашли друг друга, почему она и заметила меня тогда, увидев вдруг свое отражение... Но и это были уже последние мои земные мысли, отголоски их в этом небе живого света, где кроме него не было ничего: ни слов, ни словесных же мыслей, ни сложенных из них же образов - только свет, который и был любовью в ее триединстве: она была этим светом, его творящей силой и их порождением - светом же... Все остальное было мертвым, лишь тенью, возникающей в те земные мгновенья, когда свет вдруг устремлялся взором в самого себя, чтобы вновь породить себя самого в самом дивном акте творения...
И мы, его солнечные птицы, испытывали на себе, через себя, через нашу любовь божественность этого величайшего, нескончаемого творения, единство которого с его творцами и было любовью... И это была последняя искорка мысли, которая растаяла вскоре в нашем вечном былом... Но прелесть в том и состояла, что птицам любви все это было безразлично...
Мы беспечно порхали, обнимаясь нашими двумя крылами, и над шелестящими изумрудной листвой, не покинутыми нами никогда, райскими кущами... Мы так же беззаботно клевали сладкие ягоды со сверкающей Неопалимой Купины рядом с каким-то охристым камешком на краю бескрайнего пляжа некоего древнего моря, волна которого лишь ненадолго отхлынула, чтобы вновь вернуться и смыть следы чьих-либо теней с хрустальных россыпей секунд, лет, тысячелетий, ворошимых шелестящим прибоем вечности... Упорхнув от его пенистой волны вечной девственности, мы перелетали в край весьма искусных песчаных замков Трои, Эллады, мира Рима, находя среди звонко осыпающихся с них песчинок солнечного камня крошки солнечного хлеба, которые щедро бросали птицам своими прозрачными на солнце ладошками две богини красоты: земная и небесная. Они вели себя так, словно кроме птиц вокруг них никого не было, не могло быть, словно вокруг не рушились города, цивилизации, империи, словно они не слышали назойливый звон железа, злата, треск раздираемой плоти, словно вокруг не метались по полю среди облаков стрел тысячи окровавленных взоров воинов,... - они этого не видели, почему и были наги и прелестны этой наготой, но все же не осмелились обратиться ко мне с несомненными взорами, поскольку и те были устремлены в созерцание двух сапфировых звезд-близнецов, сиянием которых даже им, глазам богинь, захотелось стать, чтобы посмотреть и на себя из созвездия моей любимой... Но птицам и это было безразлично...
Мы так же легко перепорхнули на крылах бодрящего птичьего ветра к дымящимся развалинам какого-то иного града, обрушенные стены которого открывали нашему взору дивные картины и мраморные изваяния тех же богинь красоты, которые перенеслись сюда словно бы вслед за нами, все еще с надеждой поймать в силки своего любопытства двух сапфировых близнецов, их ли двух аквамариновых спутников, но те не могли и здесь оторвать друг от друга взглядов, беспечно разыскивая на площадях, сплошь усыпанных каменными и горячими, железными осколками человеческой глупости, зернышки солнечной истины, которые уже спешили прорасти. И лишь только множество теней, которые, сделав круг над городом, возвращались в гнезда своих могил, спугнули нас и мы непроизвольно устремились к предыдущей полянке, не рассчитав силы уже попутного ветра и свои собственные, которые уже пополнили светом...
Клювики наши припухли и смешно светились после него, отчего мы, нежно воркуя, приземлились на покрытую лунной тенью обочину бесконечно длинной дороги, устремляющейся к перекрестку вечности, по которой к нему безнадежно плелись последние тени смертной озлобленности, на глазах тая в сиянии любви, источаемой его четырьмя лучами... Но мы даже не обратили внимания и на две яркие звездочки взгляда, которые с того перекрестка с любовью и некоторой печалью наблюдали за нами, с возгорающейся в них верой созерцая, с какой нежностью и заботой мы чистим друг другу перышки и ключики от солнечной пыльцы алых роз любви, крохи которой мы все же умудрились разыскать среди множества голых, колючих веток, стелящихся почти сплошной ковровой дорожкой на чьем-то терновом пути, венчая его терновым же нимбом... И только две слезинки божественной любви, сияние которых озарило собой бездну неугасимого материнского горя, немного смутили нас, побудили в некоем страхе: в страхе предчувствия и в страхе прозрения - броситься в объятия друг друга и, вновь став одним целым, устремиться на крыльях нашего птичьего ветра, покидая даже затемненное солнце, к своему гнездышку, почти целую вечность пустовавшему без нас...


Глава 15


Нам было даже недосуг дожидаться, когда наше солнце выглянет из-за зеркальца луны, смотрясь в которое, оно на краткий миг забыло и о нас, поэтому мы мчались домой над покинутой им, мрачной, совершенно неживой поверхностью земли, усеянной повсюду истлевшими уже колючками крестов, черными головешками кострищ с едва тлеющими кое-где угольками тающей надежды, устеленной бездонными расщелинами никуда не ведущих дорог, сплетенных в некую зловещую паутину черными пауками, которые, не смотря на свою кажущуюся активность и алчность, были в ней самыми смертными, с рождения мертвыми, поскольку несомую ими смерть и путали с собственной жизнью... Очевидно, это и побуждало их сбиваться кое-где в клубки, из-за множества торчащих в стороны скрюченных лапок похожих на семена репейника или цветки чертополоха...
Все это нам приходилось видеть, потому что мы боялись во мраке пролететь мимо своего гнезда, спутать ли его с множеством гнезд-обманок, рассыпанных по паутинкам теми пауками в качестве ловушек, клейких капелек для своих жертв. Своими стеклянными глазками эти обманки иногда даже походили на алмазные капельки росы, из-за которых паутинки напоминали собой бриллиантовые ожерелья, просто ли нитки хрусталя, огненного ли опала, манивших к себе алчность либо наивность потерянных, жаждущих ли взоров, которые после долгих и бесполезных поисков даже рады были обмануться, предаться иллюзиям, осознавая, что кроме этого в мире и нет ничего, по крайней мере, для них... Они ведь, если даже и были когда-то птицами, то давно уже разучились или просто боялись летать в этом мраке, отчего тот и длился для них чуть ли не всю их кажущуюся вечность нескончаемой усталости и безысходности, что только и надо было черным паукам, не умеющим плести паутину в небе, где они тут же бы сгорели в сиянии их главного противника, Золотого паука солнца, плетущего из золотых лучей света бесконечную паутину любви, лишь попав в которую, и можно стать истинно живым, не просто тлеющим угольком, а излучающим свет созвездием двух звезд-близнецов, которому и не страшен этот мрак, ведь именно на его фоне они и сверкают, притягивая к себе множество завистливых взглядов-дырок...
Но мне и некогда было смотреть вниз, хотя мельком я многое мог бы узнать, особенно те обледенелые вершины гор, едва светящихся во мраке кровавыми рубинами... Я пытался изо всех сил скрыть это все от ее изумленного, испуганного взора, сверкающего самым ярким созвездием откровения в черном небе.
- Любимый, разве тебе не страшно было летать здесь одному?! - прижимаясь ко мне своей трепещущей грудкой, восклицала она, и омытый слезами взор ее сверкал еще ярче. - Я ведь и не подозревала, что наше гнездо находится посреди этой пустыни мрака! Ведь я думала, что за нашим садом - тоже сад, и я даже завидовала тебе, повидавшему столько садов на свете! Но здесь же нет его?! Луна навсегда закрыла этот мир от солнца, ослепив всех птиц... Но я все-таки жалею, что меня не было здесь с тобой! Я хотя бы светом своих глаз хоть чуть-чуть освещала бы твой путь во мраке, ведь даже моя ночь - не такая, как он, ведь она же... звездная!
- Да, любимая, - с некоторой тоской отвечал я, еще крепче прижимая ее к себе и сильнее взмахивая своим свободным крылом, - я и летал здесь, ничего не замечая, даже самого мрака, как слепой филин, потому что мои глаза не могли быть для меня путеводными звездами... Однако, я всегда видел высоко над собой свое самое любимое созвездие, две ярких звезды которого всегда показывали мне путь в небо, не давали мне пасть на землю, попасть ли в сети смерти. Даже в пасмурные дни, даже среди буйства штормовых волн и туч, я правильно выбирал путь, потому что в моей памяти они не угасали, словно бы и сердце мое не было одиноким, поскольку всегда с ним рядом я чувствовал биение... твоего! Я не понимал этого, не знал, что это такое, но разве любовь можно понять, разве можно по шаткой лесенке знания добраться до ее небесной вершины? Нет! Но крылья ее сами несли меня... по небесному кругу вокруг этого созвездия, который неизбежно должен был привести меня к тебе, поскольку взлетел в небо и устремился вперед я впервые лишь с того места вселенной, где я и полюбил тебя...
- Боже, а я лишь теперь поняла, почему я там и осталась, почему даже страстное желание покинуть тот пустой без тебя край не могло наполнить мои крылья полетом! - с какой-то радостью откровения отвечала она призывному стуку моего сердца сквозь согревающее ее оперение. - Я должна была ждать тебя, чтобы тебе было куда вернуться! Поэтому, когда сгорело твое гнездо, я и нашла наконец ту поляну и сделала все, чтобы свить для тебя другое! Да, в той моей жизни - без тебя - это было моей главной целью, хотя я совсем не понимала этого, потому что... Но ты сам сказал это! Ты всегда правильно курлычешь, мой любимый! Ты слышишь? Даже эхо это подтверждает! Лю-би-мый! Люби-мой! Только ты мог унести меня в те миры, где мы с тобой побывали за эти несколько вечностей! И если бы не это затмение!... Да, любимый, теперь мне уже ничего не страшно! Теперь я смогу свить вместе с тобой гнездо где угодно, и оно будет для меня и для тебя родным! И мне кажется, что не только для нас с тобой! Нет, я не скажу ответа, пусть это будет загадкой для тебя...
- Любимая! - вскричал и я, слыша ответ этой загадки рядом с ее сердцем, биение которого мне и самому уже давно казалось каким-то странным, словно бы в нем появились дополнительные нотки, словно бы слабое эхо. - Я понял, любимая, про какое эхо ты говоришь! Я слышу его, я ведь сразу знал его, но просто не мог поверить!... Мне казалось, что это просто эхо моего сердца отдается в твоем...
- Но ведь так оно и есть?! - со счастливым смехом говорила она, удивляясь и радуясь моей наивности. - Это и есть эхо твоего сердца в моем, во мне! И совсем уже скоро оно станет и моим тоже эхом, нашим с тобой эхом, в котором наши сердца только и могут стать настоящим уже единым целым, обретя даже свой голос, едва лишь мы услышим с тобой его радостный крик... Я ведь до сих пор так и не могла понять, какой же голос у нашей любви, а теперь поняла...
- А я только сейчас понял смысл и того созвездия, что всегда сияло рядом с твоим! - кричал я глубокомысленно, поскольку я должен был уже привыкать к мудрости, готовясь стать отцом. - Это мы с тобой! Это мои две звезды и твои две, между которыми, словно бы прижавшись друг к другу, такие же яркие, но только три... Да-да, любимая, став с тобой двумя неразделимыми звездочками, мы и создали третью!
- Любимый! - с гордостью ворковала она, пряча свою довольную улыбку под моим крылом, - я даже там не думала, что ты такой мудрый, когда ты был от всех отличником! А я ведь и это никак не могла разгадать, удивляясь только, почему же оно такое загадочное, самое загадочное созвездие в мире! А ведь это же и есть оно..., созвездие Любви?!
- Да, любимая, и только ты и отгадала его настоящее название, до сих пор не известное никому в этом мире! - с любовью воскликнул я, целуя ее. - И это не мог сказать, открыть ни один из мудрецов, потому что мудрость куда глупее любви! Но все равно, даже ничего не понимая в звездном небе, они интуитивно дали ему имя, чем-то похожее на то, что ты сказала до этого! Ори-он! Кричи-он! Да-да, когда мы услышим его голос, его крик, любовь наша и достигнет своей вершины!
- Но теперь, любимый, мне стало ужасно жаль то созвездие, где три звездочки оказались в стороне от былых четырех! Мне ужасно жаль бедняжку Медведицу, хотя у нее и есть Медвежонок, который тоже будет одинок! - сквозь слезы ворковала она, рассыпая жемчуг из звезд по небу, отчего небо вблизи них вдруг стало слегка светящимся, более чисто черным, как дивный обсидиан.
- Ты права, любимая! - с какой-то непонятной болью воскликнул я. - Поэтому я видно и стремлюсь так к нашему гнезду, хотя мы на самом деле смогли бы свить его даже в небе.
- Поэтому я и ждала тебя... любимый, - тихо призналась она еще в одном былом, которое все же было для него некой тайной, хотя после этих слов также словно бы стало больше походить на ночное небо, где все звезды видны.
- Да, любимая, поэтому и я ждал тебя..., ждал, когда я вернусь, - признался и я не очень уверенно, с какой-то смутной тревогой, хотя мне ужасно хотелось сейчас сказать абсолютную истину.
- Но, милый мой, - с незнакомой мне заботой произнесла вдруг она, погладив меня по напрягшимся перышкам, - я бы и не ждала этого от тебя, потому что... Потому что ведь только во мне может зажечься наша с тобой звездочка. А у тебя нет той колыбели, которую нужно сберечь для подарка любимого...
- Да, - встряхивая слегка головой, соглашался я, чувствуя себя все же немного виноватым. - Если бы я так думал раньше, то я бы, наверное, не смог воевать, не стал бы бойцовой птицей...
- И ты бы мог тогда погибнуть сам, - с тревогой произнесла она, - поэтому, видно, у тебя и не должно было быть таких чувств, такой предварительной ответственности...
- Да, любимая, предварительной, - соглашался я с частью ее слов. - Но теперь я полон ее...
- Да, любимый, - ласково, но пряча свою улыбку в моих крепких перьях, продолжала она, - но я с самого начала готова была простить тебе все, потому что для меня было важно лишь это, что сейчас мы несем с собой, что есть самое главное доказательство твоей любви!
Я был невероятно счастлив слышать эти ее слова. Мне даже начало казаться, что и небо на горизонте просветлело от них, словно бы там наконец-то вставала заря...


Глава 16


Но, увы, наше солнце навсегда покинуло этот мир, осталось там, откуда мы спешили сюда вернуться...
Когда мы приблизились к нашей маленькой поляне в лесу, нам стало ясно, почему так ярко полыхало небо над нею, почему жар солнца заполонил поляну так, что нам трудно было приблизиться к ней... О, да, это горело наше солнечное гнездо, свитое из его лучиков, веточек, почему пожар и был похож на солнце, светившее так ярко, словно бы и в самом деле хотело поджечь своим пламенем небо над нами или хотя бы сжечь этот мир сплошного, безжизненного мрака... Но низкие тучи, набухшие сыростью, хоть и казались раскаленными от его жара, но так и не загорались. Пульсирующая внутри них влага гасила огонь, который, казалось, тоже как расплавленный металл перетекал по дну их, убегая от смертельного холода. Поэтому пламя, не находя выхода, пыталось вырваться с поляны между тучами и кронами сосен, отчего их ветви то и дело вспыхивали, рассыпая искры, словно бенгальские огни. Еще чуть-чуть, и лес запылает!...
Мы уже хотели было развернуться с нею, сделать прощальный круг над нашим гнездом и улететь отсюда навеки, словно бы заранее уже были готовы к этому, не ожидая от этого мира ничего иного. Таким образом он мстил покинувшему его солнцу, сжигая его кладовые... Но вдруг она заметила в самом углу поляны одинокую птицу, которая, обречено сложив крылья, молча смотрела на огонь, словно он заворожил ее и не отпускал от себя...
Как я ни пытался удержать ее, точнее, уже их, но она нашла в себе столько сил, что потянула и меня туда.
- Любимый, а вдруг бы на ее месте оказался наш птенец?! - воскликнула она и, найдя узкую щель между пламенем и кронами деревьев, - а мне даже показалось, что огонь сам отступил слегка, пропустив нас, - мы стремительно, почти камнем упали на поляну, и я узнал сразу же ту птицу, стоявшую, опустив головку, рядом с одной из наших картин, повернутой к нам тыльной стороной. Некоторые перышки на ее крыльях были почерневшими, словно бы опаленными пламенем. В глазах ее испугом метались отсветы огня и что-то похожее на раскаяние или, наоборот, на месть...
- Что с вами?! Вам больно?! - встревожено воскликнула моя Кира, бросившись к птице и пытаясь ее растормошить, привести в чувство... осознания опасности, в чувство любви к жизни, но даже увлеченная этим стремлением, она не смогла не заметить ненависти в ответном взоре, сверкающим пламенем пожара, словно та хотела спалить и ее. Возможно, она все поняла, все прочла в этой ярко освещенной, распахнутой книге глаз, но это совсем не оттолкнуло ее от соперницы. - Милая, прости меня, но я ведь говорю тебе сейчас не о пожаре, не о разрушенном, потерянном навсегда гнезде, которое уже никогда не восстановить - это будет уже другое. Я говорю тебе о любви, которая не может ненавидеть... Это так, милая. И это в тебе тоже не ненависть, ты не должна в этом заблуждаться... Пусть даже я так подумаю, пусть даже... нет, я не хочу за него говорить..., но только ты так не должна думать... потом. Понимаешь, любовь вечна, и для нее разлука, пусть даже многолетняя, пусть даже длиной и в век, и просто в жизнь - это всего лишь миг, потому что для любви ее и нет, как нет мгновения для вечности. И тем этот миг короче, тем быстрей он пролетает, чем сильнее эта любовь. Но ненависть, милая, - это даже не просто разлука, это не просто смерть любви, потому что та бессмертна... Да-да, она может пережить и сотни своих смертей, она будет и вечность ждать новой встречи своих любимых... Ненависть - это убийство... своей любви, себя для своей любви, это и есть сама смерть, после которой для тебя уже не будет ничего, кроме вечного осознания этого и только этого... Представь себе, милая, что твое сердце вдруг стало бы сейчас кричать на весь лес: "Я убила любовь! Я убила любовь!" - и так всю вечность, даже не слыша оправданий...
- И это говоришь мне ты, дважды ее убившая и готовая даже...?! - полным презрения голосом вскричала Вероника, взвив над собой в гневе крылья, но вдруг опустив их беспомощно под ее спокойным взглядом...
-- Нет, милая, это они, птицеловы, так кричали мне вслед своими взглядами, - спокойно отвечала Кира, сложив руки на своем животе, словно защищая нечто, - хотя ты в чем-то права. Да, я знаю, что такое смерть... не рожденной любви, безответной любви, которая так и не смогла стать ею, как бы страстно этого не хотела! Но это, милая, не любовь. Это ее жажда, порой просто невыносимая, сжигающая страдающего ею, может быть, даже всю жизнь, может быть, даже несколько жизней подряд, пока он не выйдет к ее прохладному источнику и не утолит эту жажду... Но и эта жажда любви, даже став непереносимой, никогда не станет ненавистью, никогда не подымет крыл на любимого, поскольку они у нее просто еще не выросли. Безответная любовь будет страстно любить весь мир, всю вечность, свивая в них гнездо, где она все равно встретит его... И счастье, если эта безответная любовь сожжет тебя, пока ты... не отверг ее, не разуверился в ней, не перестал ее жаждать, не убил ее... Мне это не просто говорить, но я счастлива за тех обоих - они сгорели до этого, один в огне пожара, второй - в пожаре своей души... Первого судьба уберегла просто от ошибки, чтобы он не спутал призрак любви, молву о любви с нею, а второго от другой, но тоже ошибки: он спутал любовь лишь ко мне с самой любовью, которая не бывает безответной. Да, случай может развести любящих друг друга навеки, причем один из них или даже оба будут искренне, с болью, в муках заблуждаться, считая, что их любовь была безответной... Так бывает, но только здесь, на земле, а это ничего не значит. В вечности все равно любящие встретятся, ведь, увы, любовь - это еще и самое главное испытание... Мы были сегодня там, где самый главный и, наверно, единственно по настоящему влюбленный в этот мир, сгорел в пожаре безответной любви, но он и сгорел ее пламенем, глаза его сияли этой любовью, потому что он знал, что в вечности они все равно встретятся, и мир осознает, что он просто неумело, слепо, но все же любил его тоже, спутав любовь с ненавистью...
- Ты не могла его любить, потому что ты - просто сумасшедшая, ты даже не могла бы понять, что это любовь, - с укором сказала Вероника, пристально разглядывая ее.
- Милая, но любовь и есть сумасшествие! - весело ответила ей Кира. - Ее невозможно понять, разглядеть сквозь самые толстые очки мудрости, ее невозможно придумать, сочинить даже гению ума... Полюбить можно, только став своим окрыленным сердцем, став птицей, которая лишь и может воспарить в ее высь, совершено не зная, как же надо летать, потому что это знают лишь сами крылья... Я понимаю, по себе знаю, что испытываешь ты, потому что я слишком долго ждала его, моего любимого... Но я тогда не любила его, потому что ожидание любви присуще всем, чей час придет. Но полюбила я его потом, когда наше ожидание закончилось и стало любовью... Но зачем тебе это? У каждого свой путь... Тут не бывает подсказок, которые воспринимаются лишь умом, потому что сердце глухо к ним... Птицы же счастливы даже среди невероятного горя, даже когда весь мир рушится. Я это сегодня тоже увидела, испытала...
- И ты счастлива даже сейчас, когда горит твое милое гнездышко, - язвительно спросила ее Вероника, пряча мстительный блеск в глазах, - которое ты так долго вила с другим в ожидании своего любимого, даже не узнав его? И ты даже не посмотришь, как оно догорает?
- Нет, я смотрю, как горит не свитое еще... Мы сегодня видели много разрушенных домов, стены которых до этого скрывали невероятную красоту от нас, от птиц... Понимаешь, я даже благодарна тебе за это, потому что сама, может, и не решилась бы, - спокойно ответила ей Кира. - В какой-то момент я поняла, что он сам должен свить наше гнездо с его первой веточки, потому что это его вклад любви, это его жизнь любви: сделать гнездо для... нее. Иначе, оно будет для него всегда чужим...
- Но ты все время не договариваешь! Ты боишься сказать это!? - с гневом, но обессилено воскликнула Вероника, уставившись на ее живот, словно бы хотела пронзить его взглядом.
- Да, потому что моя любовь неприкосновенна! - решительно ответила ей Кира, скрестив с нею взгляды.
- Я не про нее говорю! - вскрикнула та, отступив к лесу. - Я говорю про... него!
- И я про него! Это и есть наша любовь! - уже без тени соучастия, без капли жалости оборвала ее Кира. - Ради этого я готова уничтожить что угодно, даже... этот мир.
- И ты готова пожертвовать ради него даже своей красотой? - спросила вдруг Вероника, спрятав крылья за спину и сделав шаг вперед.
- Я знаю, что мой первый птенец - это девочка, и я ей это пожертвую, я уже ей это жертвую, иначе бы ты не заметила, - спокойно отвечала Кира. - А потом, ты просто еще не понимаешь, что важнее для птиц... Мы сегодня видели не только горе, но мы встретили саму красоту, а с нею и богиню красоты и самой любви... Но и они не отвлекли нас от нашего занятия... Мне кажется, он даже не видел их, глядя на меня... К тому же, красоту птиц не может испортить даже старость, самый безжалостный ее враг у обычных людей...
- Но зато я смогу это сделать, не дожидаясь твоей старости, которая и так скоро сразит тебя, но я и этих нескольких лет не стану ждать! Да, ты же видишь, как легко луна затмила солнце, считавшее себя богом? И тогда посмотрим! - крикнула вдруг Вероника и бросилась на нее, замахнувшись крылом, одно из перьев в котором сверкнуло сталью...
Но сталь просвистела в том месте, где только что стояла Кира... Ее смех донесся до них сверху, куда она взмыла, слегка лишь взмахнув крылами...
- Если ты действительно любишь, то лети за мной, догони меня! - насмешливо крикнула она молодой пташке, которая, пытаясь взлететь, едва лишь оторвалась от земли, но тут же упала вниз, чуть не сломав крылья... Ей помешало именно то крыло, обремененное стальным пером...
- Тогда я убью... его! - дико закричала, плача от обиды, Вероника и, покачиваясь на плохо слушающихся ее лапках с ярко красными, идеальными коготками, пошла на меня, с высоко поднятым пером, сверкающим отточенным лезвием. - Он ведь теперь не самое важное для тебя? И ты, Андрей, ведь не испугаешься смерти? Ты ведь не веришь, что я могу убить тебя, пожертвовать тобой ради... любви, как она - ради вашего птенца, которого даже нет еще?!
До меня ей оставалось лишь два шага, потому что и я перед этим уже сделал ей шаг навстречу, готовясь перехватить ее удар свои крылом...
- Ты даже готов был ударить меня... из-за нее? А из-за своей жизни? - с горьким сарказмом продолжала она, глядя своим огненным взором прямо мне в глаза...
В это время раздался шум крыльев, и Кира, камнем упав с высоты, встала между нами, заслонив меня крыльями, понимая, как мне трудно, даже невозможно защищаться в такой ситуации...
- Нет! - крикнула она, не давая мне возможности выйти вперед.
- И ты пожертвуешь птенцом ради него?! - с истеричным смехом воскликнула та, и замерла от неожиданности на месте, слегка опустив то крыло со смертельным оружием, продолжив уже все более растеряно, - он же изменил тебе со мной, как и...? Он не стоит этого! Я ненавижу его, даже не тебя, даже не твоего птенца... Я... Я не верила, что они тоже могут так любить, если так легко могут... Ведь у них нет такого сердца, у них главное - это ум, который должен был понять, что я молода и этим я красивей тебя? Он ведь мог нас сравнить, он наверняка должен был сравнить, потому что он, да, умнее всех этих... Но я и думала, что он также легко уйдет и от тебя, как согласился покинуть меня, чтобы, как я и подумала, сравнить нас... Ведь согласись, я же красива? Я молода, и моя красота будет почти вечной в сравнении с ее? Ты даже не увидел бы, как я постарела, не дождался бы... Почему же тогда? Может, ты тоже сошел с ума? Скажи мне, я прошу, я умоляю? Или для тебя тоже... он главнее, это твой долг, это твоя честь, что это?
- Да, Андрей, ты должен это сказать, - сказала тихо Кира и отошла в сторону, но я не отпустил ее от себя, а, выйдя вперед, обнял ее свои крылом и посмотрел Веронике в глаза, где уже угасал отсвет пожара.
- Понимаешь, Вероника, я дважды совершал в своей жизни ужасные ошибки, если не считать множества других, - отвечал я им обеим, а также себе. - Первую я совершил тогда, когда еще ничего не понимал в жизни. Я ушел, сбежал от своей любви, думая, что это возможно... Если честно, жизнь меня не убедила ни в этом, ни в обратном, потому что ее и не было по настоящему...
- А вторая? - с надеждой в голосе спросила Вероника, впиваясь в меня взглядом, в котором почти уже погасла эта странная, ночная заря.
- Вторую я совершил, когда, как мне казалось, я уже все понял в этой... человеческой жизни, - отвечал я, стараясь не замечать ее ожидания. - Да, милая девочка, я вновь подумал, что могу сбежать от своей любви... к любви твоей. Ты ошеломила меня и своей красотой, и своей юностью, но, главное, - своим неожиданным признанием... И я, веря своему разуму, своей почти уже мудрости, так и подумал, что я достиг своей цели: я вернулся почти в свое детство, нашел здесь ту школьницу, от которой убежал когда-то, обрел домик, где мог бы навсегда остаться... Почти как Фауст я готов был уже крикнуть мгновению - стой!... Но и твое сердце не позволило тебе солгать, ты сама почувствовала, что это неправда...
- Да, я пыталась удержать эти слова, понимая, что говорю глупость, - огорченно призналась Вероника, все ниже склоняя головку, - но я не могла заставить свое сердце замолчать...
- Но когда я ушел, пришел сюда, увидел... мою любимую, я действительно сошел с ума и уже ничего не мог обдумывать, как ни пытался по привычке. Я перестал понимать и себя, и тебя, любимая, - продолжил я, все крепче обнимая своим крылом свою любовь. - Боже, и ведь при этом я пытался разглядеть сумасшедшую в тебе!
- Я и не верила в это, - глухо произнесла Вероника, бросив на Киру взгляд исподлобья, тихо добавив, - но тем дуракам не с чего даже сходить...
- А я уже и верить не мог, - продолжил я. - Я просто почти на глазах начал превращаться в птицу, в свое сердце с двумя крыльями. Но это еще была не любовь... Ты не зря взяла оттуда эту картину, потому что ты тоже почти уже стала птицей, начала в нее превращаться... Здесь, в ней ответ...
С этими словами я с трудом поднял картину с земли и, обратив ее к нам лицом, прислонил к дереву. И сразу же огонь пожара как бы совсем стих за спиной, но вдруг разгорелся, вспыхнул на картине. Однако все мы смотрели не на него... Наши с ней лица уже невозможно было не заметить, - или просто птицы так и видят, - в испуганных кронах тополей, освещенных настоящим, пусть даже угасающим пламенем пожара. Я и сам впервые так отчетливо увидел, смотря одновременно на нас обоих, а не на каждый тополь в отдельности, увидел нашу любовь, которая, оказывается, не из картины, не от пожара пыталась вырваться, а рвалась в объятия друг друга, где только и могла обрести спасение, ее сила даже накренила мощные, прямые стволы тополей друг к другу, готова была даже сломать их, но кроны лишь едва касались друг друга листочками, тонкими веточками... Увидев это, я уже ничего не мог сказать, потому что не мог подобрать слов, потому что об этом нельзя было никому говорить, а мы с ней и так это знали, жили этим чувством сейчас... Поняла это, видимо, и Вероника, почему, даже не проронив ни слова, ни взгляда, отвернулась и молча побрела в лес...


Глава 17


- Любимая, - сказал я задумчиво, повернув ее в себе лицом и прижав к своей груди, - на картинах деревья не растут...
- Да, любимый, - тихо ответила она, притянув к своей груди мое крыло и осторожно сцеловывая с перьев капли крови, которую я даже не заметил, - и он знал это, почему, наверное, и нарисовал это... от некоторой ревности. Мы, наверно, все должны немного ревновать своих птенцов и имеем на это какое-то право? Ты тоже будешь ревновать нашу девочку, если только...
Сказав это, она незаметно бросила взгляд вслед уходящей Веронике, но так и не закончила фразу.
- И мы не сможем ее взять с собой, - добавил я, немного краснея про себя за что-то.
- Да, она должна сгореть, чтобы стать настоящим прошлым, а не его развалинами, - решительно поддержала она меня. - Для меня нет больше прошлого, где ты не со мной...
- И тебе совсем не жалко, правда, не жалко, ведь это же часть твоей жизни, ведь это же?... - спросил я, но не мог закончить вопроса.
- Нет, любимый, - отвечала она, глядя мне доверчиво в глаза, - мне ничего не жаль: ни ее, ни этого гнезда - это все не мое. Все мое - внутри меня, и остальное мое дашь мне ты...
- Тогда я не хочу, чтобы видел это кто-то... из них, поскольку это наша с тобой любовь, почему отец и не разрешил это показывать никому, как я только что понял, - твердо сказал я, взяв ее за крылья и почувствовав в них согласие. Тогда я подлетел к пепелищу, скользнул над его краем и выхватил из пепла еще тлеющий уголек. Вернувшись к картине, я осторожно положил его на подрамник и только тогда затряс лапой, пытаясь хоть чуть охладить жар в ней...
- Тебе так больно?! - с заботой воскликнула она и попыталась остудить мне лапу своими слезами, а, может быть, ей тоже было больно смотреть на то, как холст и дерево подрамника начинают понемногу тлеть, как над пожарищем завился дымок, а потом пламя на картине вдруг стало настоящим...
- Любимая, не бойся, нас там уже нет, - успокоил я ее, сказав правду: едва лишь жар коснулся крон тополей, размягчив мазки листвы, как наши лица выпорхнули с картины солнечными лицами и пронеслись куда-то сквозь нас, хотя за собой мы уже не слышали шума крыльев.
- Да, я это почувствовала, любимый, - тихо прошептала она, но даже не оглянулась. - Но нам нужно улетать... и где-нибудь искать место для нашего гнезда?
- Да, любимая, и я, видимо, знаю - где, - уверенно сказал я, нежно целуя ее и незаметно прощаясь взглядом с этим местом, где я все-таки вновь обрел ее... - Давным-давно я начал было строить большой такой домик для птиц, но почему-то так и не закончил его, остановился на фундаменте...
- Тогда полетели скорее! - с нетерпением воскликнула она, с готовностью устремляясь вслед за мною в ночное небо...
Пролетая над околицей леса мы увидели, как перед ним беспомощно тычутся расквашенными носами в решетку его сосен толстые, неуклюжие машины, красные от натуги, но до сих пор так и не смогли пробиться к их поляне, со стороны которой уже доносился какой-то веселый треск... Между машин суетливо бегал какой-то соломенный крабик, смешно потрясая клешнями... Сделав прощальный круг над поляной, мы заметили, что лес вокруг нее занялся веселым пламенем, вскоре обнявшим нашу полянку огненным обручальным кольцом, но мы уже это не видели... Тучи висели низко, поэтому мы, легко пронзив их кажущуюся броню, взмыли вверх, где сразу же увидели настоящее небо, усыпанное яркими звездами. Наши крыла подхватил наш птичий ветер, и мы устремились ему навстречу, на север...
- А мы найдем дорогу, ведь земли совсем не видно? - больше из любопытства уже спросила она, поскольку верила мне, не сомневалась во мне нисколько, потому что знала, что я ведь нашел уже самую главную дорогу...
- Разве ты не видишь твое и наше с тобой созвездие? - с улыбкой спросил я, прижимая ее к себе одним крылом.
- Ой! Я ведь просто не поверила увиденному, глазам своим! - воскликнула она в изумлении, широко распахнув свои глаза в небо. - Мне по привычке показалось, что и оно нарисованное, и звезды! Я даже восхитилась про себя - какой же талантливый был художник! Это так смешно!
- Значит, это истина! Встреча с обманом была бы иной, - говорил я, целуя ее смеющийся счастьем клювик. - Хотя мы теперь его уже вряд ли увидим вообще, да-да. Нам уже не надо будет различать истину и ложь, зернышки и плевела, потому что те, последние мы больше и не увидим, словно их для нас и нет, вообще нет. У нас ведь теперь не просто стереозрение, понимаешь! Мы ведь смотрим на мир четырьмя глазами, при этом двумя сразу видя и друг друга. Поэтому, все, что не соответствует нашей любви, спектру наших сердец, становится невидимым и для остальных двух глаз. Оно ведь и было лишь видимостью, миражом, обманом обычного зрения...
- И они еще считали нас сумасшедшими! - воскликнула она, но вдруг рассмеялась. - Нет, это я ведь тебя только имею в виду, хотела сказать, что ты, оказывается, просто невыносимо умный! Так невыносимо, что я просто сгораю от желания!... Милый, любимый, мы уже скоро будем дома?
- Разве ты не видишь, как тучи близятся к своему краю, туда, где их когда-то выжгло невероятно сильным пожаром? - показал я ей словами, потому что моими крыльями я нежно обнимал ее, предоставив наши тела восходящим, упругим потокам птичьего ветра, возносящегося здесь над тучами, почему его и не было там, над их землей. Она вначале даже испугалась, когда ее крылья оказались скованными моими объятиями, а потом звонко рассмеялась, закрыла глаза и превратилась в свое желание, которым сияло каждое белоснежное перышко ее облачного платья нежности, каждый перелив ее черных, как ночь, перышек на смеющейся головке. Это бездонное желание источал каждый коготок ее нежно-розовых лапок, словно бы умытых зарею, которым она пронзала мои перья, словно бы сладкими стрелами Купидона... Я почувствовал, что я сжимаю в своих объятиях почти неосязаемое облачко, осыпающее меня горячими стрелками молний, отчего словно бы оказался в невесомости... Но она вдруг выпорхнула из моих объятий и переливчатым смехом взвилась в небо, затрепетав, захлопав громко своими крыльями, закружив в вышине, то вдруг падая искрящейся снежинкой, то вновь взмывая легким паром, отчего я никак не мог ее поймать, коснуться ли ее своими стремительными поцелуями, не достигающими цели, звенящими в пустоте, что еще больше смешило ее... В наш нескончаемый полет любви уже включились и звезды, кружась в небе в погоне друг за другом, со звоном ударяясь друг о друга хрустальными лучами, отчего вселенная наполнилась дивной мелодией какого-то радостного вальса или марша, торжественно провожающего нас в наш мир любви, в мир нескончаемого полета... Иногда моя голубка, вдруг распахнув мне навстречу свои крылья, замирала в воздухе, прижималась ко мне своей трепетной грудкой, и мы, сливаясь в поцелуе, продолжая кружиться, парили в струях ветра над покровом мягких облаков, пока вдруг не касались их крылами... Тогда моя озорница вновь выскальзывала из объятий моих крыльев, и я уже вновь пытался догнать ее где-то среди танцующих созвездий, на лету с которых я собирал жемчужины звезд, чтобы осыпать ими при встрече ее белоснежное одеяние в надежде на щедрую награду, которой она удостоила меня, лишь когда я настиг ее далеко за пределами Млечного пути, откуда мы, крепко обняв друг друга крыльями, дыша нескончаемым поцелуем, почти целую вечность парили в свободном падении, даже не заметив, что под нами уже не было туч...
- О, да! Я узнаю это место! Это они! Но как они выросли! Любимый! Мне кажется, что у них теперь одна крона! - радостно заворковала она слегка сбивчивым голоском, когда мы, вдруг коснувшись мягких крон тополей и прервав наше свободное падение, уже вновь поднялись вверх и делали круг над тем местом, где раньше стоял мой дом, где когда-то и я был желторотым птенцом, еще не умевшим видеть миражи зла и лжи, обладая тем зрением, которое мы обрели только сейчас, когда стали с ней птицами. - Чудо! Ты видишь, видишь? Вон там, вдали, на краю галактики, встает солнце, а черноволосое небо, снимает с себя сплетенный из звездных цветов венок, прячет свои локоны под синим платочком и румянит щечки, ожидая его, своего любимого, как и я, ожидая тебя, любимый! И она тоже дождалась его! Боже, но он даже не увидит, как прекрасны ее волосы! Мне так жаль, что... от ночи почти ничего не осталось.
Последние слова ее даже рассмешили меня, и я поспешил развеять ее огорчение, спикировав вместе с нею внутрь кроны наших тополей, где, однако, не сразу нашел недостроенный тогда скворечник... Если честно, то я не достроил его потому, что понял вдруг: слишком большой я бы и не смог поднять даже на маленький тогда еще тополек, да тот бы и сломался под его тяжестью... Но сейчас его недостроенный фундамент был вполне просторным для нас двоих, а стенами и кровлей нам пока вполне могла послужить и густая листва, надежно укрывшая наш дом от всего мира. Я лишь сорвал побольше мягких, теплых листьев, застелил их сверху белоснежным тополиным пухом, на котором моя любимая вмиг забылась и переживала свои сбывшиеся и еще лишь загаданные желания и множество новых впечатлений уже во сне... Я укрыл ее свитым из пуха покрывалом, поцеловал ее улыбающийся мне из сна клювик и полетел туда, где когда-то стоял мой дом...
К счастью, у людей и тогда, и потом особенно не нашлось сил уничтожить и его обгоревшие развалины, которые были умыты летними ливнями, отбелены зимними снегами, вернувшими дереву его естественный, только уже сильно поседевший цвет, какой лиственница и приобретает с годами... Кому-то это все могло показаться хаосом, нагромождением обгоревших бревен, их обломков, смешанных с камнями фундамента, со штукатуркой внутренних стен, но я во всем этом, в каждом изгибе запутанных проходов, в каждой нише, в их стенах узнавал очень многое, но если бы и тогда я смотрел на все взглядом птицы... Вокруг развалин этого огромного, как город, дома, по прежнему стоял наш бурно разросшийся, немного одичавший, сад, деревья которого были усыпаны множеством начинающих уже поспевать плодов, что обещало нам безбедную жизнь и постоянное соседство других птиц, а также счастливую разноголосицу озорных мальчишечьих голосков, которые не могли миновать этот рай, откуда их еще не изгнала, не сманила ли жизнь... Но я искал не это, хотя находил даже некоторые памятные мне вещицы, которые лишь для меня могли представлять какой-то интерес, а, значит, и для наших будущих птенцов...
И я все-таки нашел! На гладкой, посеребренной временем поверхности тесанного бревна я издали заметил эти маленькие, черные, с золотистыми краями точки, выжженные мною с помощью солнечной линзы. Как нотки они слагались в аккорды, которые все вместе звучали той мелодией, которую и поют теперь наши с нею сердца, но которую я написал еще тогда... Солнце уже вставало над этим миром древних развалин, позолотив своим светом мириады живых тополиных листьев, ставших похожими на окна огромного, стрекозиноглазого дома, и я не выдержал и запел ту мелодию, даже не подумав, что мог бы разбудить ее...
Поэтому я ужасно удивился, заслышав вдруг издалека ее нежный голосок, который, прорываясь ко мне сквозь золотой шелест тополиной кровли, вторил мне эту мелодию, но на более высоких, небесно чистых нотах... Немного даже по смешному, торопливо, по детски неумело размахивая крыльями, она спешила ко мне, напевая на лету. Еще плохо ориентируясь спросонья в пространстве, она чуть не упала, очевидно, прекрасно зная, что я все равно этого не допущу, а обязательно подхвачу ее своими крыльями, крепко обниму ее, закружив в утреннем танце под звуки той мелодии любви...
- Любимый, но я хочу это прочесть! - смеясь, настаивала она, делая вид, что вырывается из моих объятий, пытается сквозь завесу моих поцелуев взглянуть на ту строчку, а я словно бы стеснялся ей показать ее, вспоминая, видно, с каким замиранием сердца, как самую страшную на свет тайну, выжигал я ее солнечной линзой на стене своего дома. Она чувствовала это, мое смущение ей доставляло огромное удовольствие, хотя это уже и не было тайной, однако, ей все равно ужасно не терпелось прочесть. - Любимый, но я ведь всю жизнь мечтала увидеть это! Я ведь учила нотную грамоту и умею читать ноты! Ну, я прошу тебя! Ведь, может, только из-за этого все так и произошло, только для этого?... Любимый, я теперь понимаю, почему ты не стал... художником... Ты, оказывается, гениальный музыкант! Я больше не хочу разговаривать простыми словами, я теперь всегда буду петь твои мелодии!...

ПОСЛЕСЛОВИЕ


И это, очевидно, были нашими последними словами! С тех пор мы разговаривали друг с другом, а также с нашими птенцами, а потом с их крошками... только на языке этой мелодии, продолжение которой уже сочиняли они, выжигая солнечными линзами под моей свои строчки аккордов, пока не получился целый лист, который стал первым в слагаемой нами симфонии, остальные листы которой наше многочисленное потомство, чьи поющие гнезда уже усыпали наши тополя вокруг нашего гнезда, сочинит уже тогда, когда мы с любимой полетим ее первым мотивом в вечность любви, поскольку мы наконец-то начали разговаривать, точнее, петь на ее языке, понятном только влюбленным...
Но все это будет потом, то есть, всегда, а пока, прихватив в свой клюв чистую, умытую росой, яблоневую веточку и обняв одним крылом мою любимую, которая несла в своем клювике большую гроздь плодов черемухи, так похожих на ноты, я увлек ее к нашему будущему гнезду, где мы долго, долго целовались, пока не сцеловали с губ друг друга этот смешной черемуховый цвет, так похожий на небо в поздние сумерки, когда я наконец-то положил ту ветку в основание нашего гнезда... Но нам некуда было спешить, мы ведь уже знали, что впереди у нас целая вечность, однако каждый ее миг любви был нам невероятно дорог и нам было жалко тратить его даже на создание гнездышка для нее, на обустройство его, мы не хотели тратить наше драгоценное время на создание миражей любви в ее мире. Все иное, попутное мы создавали, лишь когда у нас совсем не оставалось сил любить друг друга или наших птенцов, а это с нами случалось очень редко и тут же проходило, как наваждение. Лишь поэтому на нашем дереве и не смолкала та наша музыка, поскольку даже делая иногда что-то иное, мы пели только о нашей любви...
- Видите, даже сейчас, пытаясь спеть вам, мои детки, о чем-то ином, о наших буднях, о каких-то наших делах, я вновь и вновь возвращаюсь к этой вечной теме, - распевал я своим правнукам в один из последних наших вечеров с ними, гладя при этом своим крылом перышки на головке моей любимой, которые теперь стали такими же белыми, даже более серебристо-белыми, чем мои, светлые с рождения, и глядя в глубину ее небесных сапфиров, которые все больше и больше начинали походить на близкие уже звезды. - А все потому, что другой музыки для наших песен мы и не создавали, и вам мы оставили только эту мелодию любви. И вам мы тоже советуем лишь продолжать сочинять ее, добавляя новые мотивы, вариации, но не вносить в будущую симфонию никаких сторонних звуков, напевов из... той псевдожизни. Та музыка мертва, она - музыка сумасшедших, которые тратят всю жизнь на то, чтобы доказать обратное, вконец запутываясь, и я больше ничего не хочу про нее добавить...
- Но почему?! Это же интересно! - пискляво спорил со мной крохотный пушок, самый маленький правнук, расталкивая крылышками своих братьев и сестричек, среди которых ему уже было тесно. - Мир же гораздо больше нашего гнезда? И ты не сказал главного: почему мы не стали, например, орлами, гусями, которые могут летать в дальние страны? Почему мы стали голубями?...
- Милый мой, я был и бойцовым соколом, и одиноким вороном... И разве бабушка твоя не напоминает тебе дивного лебедя? - отвечал я ему, ласково целуя мою любимую, которая незаметно щипала меня под покровом крыла. - И вы тоже сможете стать, кем угодно, - это все зависит от вас. Но это все перелетные птицы, едва подрастут и улетают в чужие края, бросая свой дом, оставляя его без присмотра, когда с ним может произойти все что угодно ... А, вот, голубя, внучек, какая бы судьба или чья-то воля ни забросила в сторону от дома, он тут же устремляется назад! Сам же он никогда не оставит свой дом, даже, взмывая в небеса, будет парить над ним, потому что он должен знать, что с домом его все в порядке...
- Но ты же, дед, видишь, что я совсем маленький и что летать я смогу только навстречу сильному или же вслед попутному ветру, наполнив им свои... такие маленькие крылышки? - недовольно бурчал малыш. - Поэтому я просто не смогу носиться тут кругами, а смогу только лететь навстречу ветру!...
- Да, внучек, навстречу птичьему ветру, ветру любви, который и возвращает нас в края детства, - говорил я ему с прицелом на нескорое будущее, когда крылья, унесшие его из дома, станут большими, сильными и в какой-то миг вдруг отяжелеют, потеряют какой-либо смысл вновь поднимать его ввысь, откуда ничего знакомого, близкого сердцу все равно не видать... Тогда он и вспомнит об этом северном ветре, от которого до этого, может быть, даже прятался под стрехами своих миражей, под куполами чужих храмов, где звучат чужие мелодии... И тогда он разбежится из последних, может быть, сил отчаяния, добежит до края пропасти безнадежности, бросится в бездну разочарований, с неожиданным изумлением и восторгом вдруг почувствовав, как подхватят его крыла незримые, бодрящие кровь струи свежего ветра, наполнят их невероятной силой, вознесут его в небо светлых воспоминаний, и сами понесут его в край детства, на полянах которого до сих пор цветут не сорванные им цветы счастливых надежд, где по-прежнему зелены шелковистые луга не доигранных им игр, где так и не погасла все еще расцветающая заря его настоящей любви, до сих пор кружась над горизонтом в его ожидании, в ожидании их вечности, куда улететь они смогут лишь на четырех крылах, лишь став одним целым, которое и должны оставить вместо себя своему краю детства...
А иначе опустеют птичьи ветры, забудут мелодию любви, вслед за чем опустеет и весь мир, сотворенный этой любовью...