Начало нового романа...

…дорогие мои старики, дайте я вас сейчас расцелую…
Я и сам не помню, когда полюбил эту песню. Когда стал петь её на всех праздниках и сборищах. Под караоке и просто так. Почему именно её? Быть может потому, что никогда не было у меня ни стариков, ни родителей. А была тётка Глаша, которая гоняла нас мокрой тряпкой из серой мешковины, размахивая оной над нашими головами, когда мы засиживались на железных эмалированных горшках в огромной туалетной комнате детского дома.
Её тряпка, всхлипывая и недовольно брызжа слюнями, шлёпала о красный затёртый кафель под упоминание наших матерей. И нам казалось, что Глаша прихлопывает их по очереди, словно комаров своей безжалостной мухобойкой.
Пользуясь отсутствием присмотра, мы выезжали на горшках в игровую комнату, где пол был деревянный, и радостно стуча металлическими днищами, неосознанно подражали мелодии далёких тамтамов звучащих посреди дышащих зноем прерий.
Придерживая руками горшки, мы лихими наездниками скакали, попутно расталкивая ногами разноцветные пластмассовые кегли и резиновые мячи. Подпрыгивали в эмалированных сёдлах, подобно скачущим кавалеристам. Пружиня согнутыми ногами и, чувствуя с каждым подскоком, как содержимое горшков обмывает нам задницы, ласково поглаживая то, что в отличие от девочек топорщилось между наших ног.
Стоило слегка расслабить попу, и металлический горшок можно было не держать. Он всасывал наши ягодицы, словно в последнем поцелуе не желая в дальнейшем расставаться. И чтобы от него отвязаться, надо было наклониться на бок. Тогда с противоположной стороны образовывалась щель, и туда попадал воздух. При этом раздавался звук, напоминающий громкое лягушачье кваканье от которого всем нам становилось смешно.
Некоторые девчонки тоже принимали участие в нашем развлечении. Их горшки иногда чмокали даже громче, быть может, потому, что им не мешало то, за что нас называли мальчиками.
Со слов Глаши девочками становились только непослушные мальчики, которым в наказание отрезали то, что у них висело между ног. И мы гордились тем, что до сих пор смогли продержаться в своей ипостаси.
Нам было жалко девчонок. Мы представляли те страшные ножницы звенящие заточенными лезвиями, щёлкающие в умелых руках ненавистного жестокого цирюльника переделывающего человеческую природу. Быть может, поэтому мы долгое время шли стричься с опаской, предполагая обман со стороны воспитателей.
Бывших мальчиков старались не обижать. Откровенно сочувствовали им по причине невозможности вернуться к мальчишеской сути и снова стать сильнее и ловчее, любить игру в войнушки, а не возиться с куклами в дочки-матери. Но для себя на долгие годы мы делали закономерный вывод, что вся мужская сила и ловкость находятся именно там!
Девчёнки говорили, что не помнили когда были мальчиками и что такое натворили за что приобрели новое качество. Исходя из чего, мы уже с тех пор чувствовали своими маленьким сердцами их общую ложь и стоящее за ней коварство. Но не обижались, и, несмотря на это, продолжали их жалеть. Наше покровительство их вполне устраивало, и они старались от нас не отставать.
Глаша выскакивала неожиданно как Чапаев, врезающийся в стан врага. Мы, громыхая горшками, кидались врассыпную. Скребя о кафель туалета металлическими донышками, наперегонки отрывали прилипшие посудины, закрывая трусами налившиеся как у макак свои румяные половинки. Все знали, что накажут последнего.
Глаша всегда прибегала со стороны кухни, где раскладывала нам на тарелки порции. Если сказать точнее, то просто урезала их. Поскольку на столики они попадали уже с ополовиненными котлетами, словно их и жарили такими полумесяцами. Это мы знали потому, что только одна котлета всегда оставалась целой – та, которая лежала на тарелке её сына - толстого щекастого Жорика.
Глаша говорила, что он больной и ему надо поправиться. Мы так не считали, поскольку его толстые ляжки уже едва протискивались между нашими коленками под маленьким столиком, за которым мы сидели вчетвером.
Таких столиков в нашей спальне было много. Мы выставляли их на время принятия пищи, а потом сдвигали в угол, организовывая игровую комнату, или расставляли раскладушки ко сну, принося их из кладовой. Но столик, где сидел Жорик был один, а значит, и целая котлета тоже была одна.
Голодными глазами мы смотрели на его порцию, надеясь успеть захватить ложкой то, что он не доест. И шансов у меня всегда было больше чем у остальных, потому, что я сидел напротив него. Слева и справа от меня сидели девочки, которые даже не пытались со мной конкурировать.
Со временем я стал даже охранять Жорика поскольку мне частенько доставались остатки недоеденных им макарон или пюре. Наверно это была моя первая работа, которая потянула за собой целый ряд профессиональных жизненных предпочтений. Хотя в то время я ещё не понимал что это такое, но уже чувствовал это желудком – охрана всегда будет в цене! Она прокормит.
Всем детям было непонятно почему у нас была Глаша, а у толстого Жорика – мама Глаша. Почему все мы оставались ночевать здесь, а они ежедневно с холщёвыми мешками, из которых тянулись тоненькие струйки умопомрачительных съестных запахов, уходили к себе домой. И что значит дом.
Приходя утром на завтрак, Жорик рассказывал о своём доме, и нам казалось, что это нечто волшебное, где есть всё как в сказке: скатерть самобранка, ковёр самолёт, волшебная палочка. Выходя на прогулку, мы видели эти дома, куда уходили Жорик с Глашей. В тех домах у всех были свои Глаши и ещё мужчины похожие на сторожа Василия, вечно с грозным видом метущего дорожки. Через металлический забор, огораживающий наш детский дом, мы часто видели детей идущих за руку с взрослыми и не могли понять, почему этих взрослых не хватило на нас. Почему их всегда меньше чем надо?
Однажды двое таких взрослых зашли в игровую. Мы узнали, что их зовут папа и мама. Они подзывали к себе некоторых ребят и недолго поговорив с ними, переходили к следующим. Когда очередь дошла до меня, я понял, что они пришли чтобы задавать глупые вопросы, по ответам на которые собирались найти своего ребёнка. Меня спросили: в какой руке надо держать ложку. Эти папа и мама показались мне странными. Я почувствовал, что они не мои, и ответил, что её надо держать в зубах.
Больше меня ни о чём не спрашивали, а позвали Кольку Прокудина. Он показал, как умеет плясать вприсядку. Я тоже так умею и на прошлый Новый год именно меня выбрали танцевать её в костюме моряка. Я так старался, что длинные бумажные ленточки, приклеенные к картонной бескозырке, отвалились.
Колька выкидывал коленца медленно, переваливаясь с одного бока на другой. Но видимо танец им понравился и больше мы Кольку не видели. Наверно у него дома тоже всё было как у Жорика, и приходить сюда ему было не интересно. Его котлету наверно не делили пополам, и доедать за ним было кому…
….Дорогие мои старики…- я пою эту песню своим внутренним голосом в такт работе дизельного мотора и продолжаю вести этот проклятый автобус с детьми. В спину мне словно надоедливый сучёк упирается дуло автомата. Его держал Андрис, парень, с которым мы пережили одну полярку на севере, после чего он пропал. А перед этим три года мы учились в Ленинградском Арктическом училище, где сейчас размещается резиденция Президента. Именно туда в Стрельню направляется автобус потому, что он хочет что-то рассказать главе государства о Чечне, где прожил всё последнее время….