Исаак Бабель. В подвале. Часть 1

Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения. Воображение моё всегда было воспламенено. Я читал во время уроков, на переменах, по дороге домой, ночью - под столом, закрывшись свисавшей до пола скатертью. За книгой я проморгал все дела мира сего - бегство с уроков в порт, начало биллиардной игры в кофейнях на Греческой улице, плаванье на Ланжероне. У меня не было товарищей. Кому была охота водиться с таким человеком?..
 
Однажды в руках первого нашего ученика, Марка Боргмана, я увидел книгу о Спинозе. Он только что прочитал её и не утерпел, чтобы не сообщить окружившим его мальчикам об испанской инквизиции. Это было учёное бормотание, - то, что он рассказывал. В словах Боргмана не было поэзии. Я не выдержал и вмешался. Тем, кто хотел меня слушать, я рассказал о старом Амстердаме, о сумраке гетто, о философах - гранильщиках алмазов. К прочитанному в книгах было прибавлено много своего. Без этого я не обходился. Воображение моё усиливало драматические сцены, переиначивало концы, таинственнее завязывало начала. Смерть Спинозы, свободная, одинокая его смерть, предстала в моём изображении битвой. Синедрион вынуждал умирающего покаяться; он не сломился. Сюда же я припутал Рубенса. Мне казалось, что Рубенс стоял у изголовья Спинозы и снимал маску с мертвеца.
 
Мои однокашники, разинув рты, слушали эту фантастическую повесть. Она была рассказана с воодушевлением. Мы нехотя разошлись по звонку. В следующую перемену Боргман подошёл ко мне, взял меня за руку, мы стали прогуливаться вместе. Прошло немного времени - мы сговорились. Боргман не представлял из себя дурной разновидности первого ученика. Для сильных его мозгов гимназическая премудрость была каракулями на полях настоящей книги. Эту книгу он искал с жадностью. Двенадцатилетними несмышлёнышами мы знали уже, что ему предстоит учёная, необыкновенная жизнь. Он и уроков не готовил, только слушал их. Этот трезвый и сдержанный мальчик привязался ко мне из-за моей особенности перевирать все вещи в мире - такие вещи, проще которых и выдумать нельзя было...
 
В тот год мы перешли в третий класс. Ведомость моя была уставлена тройками с минусом. Я так был странен со своими бреднями, что учителя, подумав, не решились выставить мне двойки. В начале лета Боргман пригласил меня к себе на дачу. Его отец был директором Русского для внешней торговли Банка. Этот человек был одним из тех, кто делал из Одессы Марсель или Неаполь. В нём жила закваска старого одесского негоцианта.Он принадлежал к обществу скептических и обходительных гуляк. Отец Боргмана избегал говорить по-русски - он объяснялся на грубоватом обрывистом языке ливерпульских капитанов. Когда в апреле к нам приехала итальянская опера, у Боргмана на квартире устраивался обед для труппы. Одутловатый банкир - последний из одесских негоциантов - завязывал двухмесячную интрижку с грудастой примадонной. Она увозила с собой воспоминания, не отягчавшие совести, и колье, выбранное со вкусом и стоившее не очень дорого.
 
Старик состоял аргентинским консулом и председателем биржевого комитета. К нему-то в дом я был приглашён. Моя тётка - по имени Бобка - разгласила об этом по всему двору. Она приодела меня, как могла. Я поехал на паровичке к 16-й Станции Большого Фонтана. Дача стояла на невысоком красном обрыве у самого берега. На обрыве был разделан цветник с фуксиями и подстриженными шарами туи.
 
Я происходил из нищей и бестолковой семьи. Обстановка боргмановской дачи поразила меня. В аллеях, укрытые зеленью, белели плетёные кресла. Обеденный стол был покрыт цветами, окна обведены зелёными наличниками. Перед домом просторно стояла деревянная невысокая колоннада.
 
Вечером приехал директор банка. После обеда он поставил плетёное кресло у самого края обрыва, перед идущей равниной моря, задрал ноги в белых штанах, закурил сигару и стал читать "Манчестер Гардиан". Гости, одесские дамы, играли на веранде в покер. В углу стола шумел узкий самовар с ручками из слоновой кости.
 
Картёжницы и лакомки, неряшливые щеголихи и тайные распутницы с надушенным бельём и большими боками - женщины хлопали чёрными веерами и ставили золотые. Сквозь изгородь дикого винограда к ним проникало солнце. Огненный круг его был огромен. Отблески меди тяжелили чёрные волосы женщин. Искры заката входили в бриллианты - бриллианты, навешанные всюду - в углублениях разъехавшихся грудей, в подкрашенных ушах и на голубоватых припухлых самочьих пальцах.
 
Наступил вечер. Прошелестела летучая мышь. Море чернЕе накатывалось на красную скалу. Двенадцатилетнее моё сердце раздувалось от веселья и лёгкости чужого богатства. Мы с приятелем, взявшись за руки, ходили по дальней аллее. Боргман сказал мне, что он станет авиационным инженером. есть слух о том, что отца назначат представителем Русского для внешней тогровли Банка в Лондон, - Марк сможет получить образование в Англии.
 
В нашем доме, доме тёти Бобки, никто не толковал о таких вещах. Мне нечем было отплатить за непрерывное это великолепие. Тогда я сказал Марку, что хоть у нас в доме всё по-другому, но дед Лейви-Ицхок и мой дядька объездили весь свет и испытали тысячи приключений. Я описал эти приключения по порядку. Сознание невозможного тотчас же оставило меня, я провёл дядьку Вольфа сквозь русско-турецкую войну - в Александрию, в Египет...
 
Ночь выпрямилась в тополях, звёзды налегли на прогнувшиеся ветви. Я говорил и размахивал руками. Пальцы будущего авиационного инженера трепетали в моей руке. С трудом просыпаясь от галлюцинаций, он пообещал придти ко мне в следующее воскресенье. Запасшись этим обещанием, я уехал на паровичке домой, к Бобке.
 

/И. Бабель. "Рассказы"/
 

(Продолжение следует)