Понять себя, часть 2.

Дед по отцовской линии – Петр Васильевич. Это был потомственный Новохоперский казак. Внешне схож он с образом Ильи Муромца, портрет которого реконструировали профессора-антропологии. Такое же широкоскулое лицо, широкие плечи, крепкие жилистые руки, умеющие одинаково сноровисто держать и непослушный плуг в поле и укрощать звонкую казачью шашку. Любил дед тяжелый крестьянский труд, труд до изнеможения. По казачьим обычаям, ему, как старшему, никто не смел прекословить в семье. Встречался я с ним несколько раз, когда разменял второй десяток лет, а ему было уже под семьдесят. Взял он тогда после смерти первой, вторую жену, лет на двадцать моложе. Помню, как причитала в сенях, жалуясь подругам «молодка» поутру: «Совсем допек, окаянный…». Будучи несмышленым еще мальчишкой, приглядывался я к нему исподтишка, его привычкам и «повадкам». Удивляло то, что совсем не употреблял он алкоголя, что для жителя казачьего хутора или станицы - нонсенс. Не любил телевизора, считая это изобретение «бесовской штукой». Впрочем, этой нетерпимости было какое - никакое объяснение.
 
Соседкой по хатам в селе была у него баба Глаша. Ничем не отличалась она от других хуторян до определенного времени. Когда телевизоры на селе стали только появляться, и были еще в диковинку, а бабу Глашу иначе как тетей, еще не называли, приключилась с ней такая история. Возвращалась соседка как-то поздним вечером, после наполненного тяжелым трудом крестьянского дня через знакомый овраг в отчую деревню. Вьющаяся тонкой лентой в вечернем сумраке тропинка скоро должна была вывести её к тополиной леваде родного поместья, как вдруг очередной поворот оврага буквально взорвался перед её глазами снопом беловато-голубого света. Взгляду ошарашенной женщины предстала картина, которая могла прийти в её усталый мозг, конечно же, только с экрана этой «бесовской штуки» - телевизора. Посреди оврага, заполнив все его пространство от одного обрывистого края до другого и полностью перегородив проход, стоял инопланетный корабль, который и излучал этот таинственный фантастический свет. Рядом с «тарелкой» копошились какие-то существа. По - видимому, они не успели разглядеть вынырнувшую из темноты крестьянку, чтобы предпринять какие-то шаги к контакту, и сметливая женщина разумно ретировалась, подобно спринтеру-рекордсмену, с места встречи с неземным разумом. На хуторе никто, конечно же, не поверил рассказам пейзанки, утомленной тяжелой работой и жарким летним зноем. Но после этого происшествия баба Глаша надолго стала объектом насмешек односельчан. Надо отметить сама она очень с тех пор изменилась: стала задумчивой и нелюдимой. А дед мой стал всячески сторониться всяких «бесовских штучек», к которым причислял и телевизор.
 
Более всего же меня удивляло его отношение к животным. Наверное, нам, современным городским жителям, преследуемых ежеминутно с экранов телевизоров и городских демонстраций лозунгами защитников животных, и плакатами «зеленых» трудно понять, осмыслить и объяснить его обращение даже с собственной собакой. «Это Дружок», - показывая рукой на крупного беспородного кобеля на цепи, пояснял он мне, - «у меня уже много было собак, и всех я их «Дружками» называл. Как состарится чуток, беру мелкашку (мелкокалиберную винтовку), бац, и нет его. А нового опять «Дружком» называю». Вот так. Без любви, без благодарности и сострадания.
Крепкий был дед. Не дожил он пары лет до ста годков.
 
Отец. Родился он накануне нового, 1925-го года. Зима в том году выдалась в приволжских степях снежная и ветреная. «Нехай, не будем спешить, по такой погоде. Не поедем мальца крестить, пусть маленько пурга поуляжется», - безапелляционно, будто бы отдавал команду своей казачьей сотне, распорядился дед. Так мой отец пролежал в крестьянской люльке «нехристем» с месяц, и был зарегистрирован в церковных книгах не в конце беспокойного 25-го, а в 26-м году. Возможно, этот месяц, скрытый родителями да церковной бумагой от властей в начале жизни и вылившийся в лишний год отсрочки при призыве на действительную воинскую службу в Великую Войну, сберег его грудь от неприятельского свинца.
 
Он потом всю жизнь пытался выяснить точную дату своего рождения. Увы, в деревнях тогда календари были в диковинку, и точных дат никто не помнил, привязывая события в своей памяти лишь к церковным праздникам. Поэтому его родители и родственники могли вспомнить дату рождения лишь приблизительно. А церковные книги, единственный в тех местах достоверный справочник, ко времени поисков были уже частично утеряны или уничтожены бедствиями. Так и осталась точная дата рождения отца для всех окружающих и для него самого нераскрытой тайной.
 
Уже после своей смерти, он приходил ко мне в одном из моих беспокойных утренних снов в самом начале декабря. «Вот!»,- заключал он, радуясь и веселясь, будто бы разгадал величайшую загадку на Земле, - «Оказывается, в этот день я когда-то родился!»
 
Призвали его в действующую армию в конце 43-го года. Войну вспоминал он неохотно. Более всего его угнетали, видимо, воспоминания о людских смертях и неоправданных потерях, вызванных неумелыми, непрофессиональными и несогласованными действиями командиров, начальников, политработников в этот период. А ведь это был уже конец войны! Казалось, пора бы было, уже, и научиться воевать к тому времени нашим командирам!
 
А с начала его рекрутской службы их сводный отряд призывников отправили в степи Сталинграда. Танков и другой техники и нашей, и вражеской, там было набито столько, что уже больше года её разбирали, грузили и отправляли в тыл, но все никак не могли утилизировать. Саперы подрывали мертвые металлические чудища зарядами тротила, а призывники загружали искореженные куски металла в товарные платформы. Так продолжалось с месяц.
 
Потом была маршевая рота. Две недели подготовки в прифронтовой полосе и вот он - фронт. Близился праздник Советской Армии – 23 февраля! Командование решило порадовать своих высоких начальников небольшой тактической победой. То, что сотни, а может тысячи, человеческих жизней прервутся теперь навсегда, никого не взволновало. Да и как может обеспокоить такая мелочь, как боевые потери, разумные или неразумные? И новобранцы пошли на штурм укреплений какого-то никому неизвестного села, за какой-то никому неизвестной рекой, чтобы доставить радость идейным партийцам к празднику 23 февраля! Он шел в третьей по счету цепи и когда вступил на лед реки, то бежать не смог: сапоги скользили в лужах и ручьях человеческой крови. Наверное, он и выжил в той атаке только потому, что вражеский пулеметчик не сладил с психикой, сея бесконечную смерть.
 
Дальше была государственная граница. На подступах к небольшому венгерскому городишку танковая бригада, десантом с которой следовал мой отец, развернулась в боевой порядок и с ходу ринулась на вражеские позиции, отчетливо различимые невооруженным глазом на окраине поселения. Не успели панцирные машины пройти и двух десятков метров, как под гусеницами то одной, то другой из них стали вздыматься косматые разрывы противотанковых мин. Стало ясно, что все пространство до города, преодолеть которое предстояло бригаде, заминировано. С глубоко затаенной и спрятанной болью вспоминает он, как горели в своих промасленных комбинезонах молодые русские парни. Сколько их полегло на том поле!
 
Огневого отпора от противника не было. Наконец, танк, за которым в пешей цепи следовал мой отец, круто взяв влево, что и уберегло его от мин, выскочил на окраину городка. Каково же было удивление штурмующих город солдат, когда они увидели на кривых узеньких улочках всадников кубанской кавалерии. Оказывается, часом раньше кавалерийская бригада обходным маневром уже захватила стратегически важный городок и теперь праздновала на его улицах победу.
 
А кто же виноват в смерти, кто ответит за жизни тех молодых ребят, что погибли понапрасну, брошенные на минное поле? Да, они выиграли эту проклятую войну! Но как? Гордость и позор, вот два чувства, которые живут во мне. Гордость за нашего простого русского человека, безропотно идущего на смерть, потому что большего для Родины он сделать не может. И позор за наши головы, избравшие себе таких презренных вождей и такую незавидную Судьбу.
 
А это его старшая сестра, тетя Тоня, встает перед моими глазами. Замужем была она за мужчиной приятной наружности Александром Михайловичем. И надо же, чтобы Судьба подобрала их так, что можно было с полным основанием сказать: два сапога - пара. Идейно, духовно, ментально это были два совершенно одинаковых человека. Мать, да и все мы, её дети, через её негативное восприятие, не любила эту семейку. Прежде всего, потому, что старались они во всем, и прежде всего в показной образованности, воображаемой интеллигентности, показаться, поставить себя выше окружающих их людей.
 
Тетя Тоня всю жизнь проработала учителем в средней школе, её муж, после увольнения с воинской службы, преподавал в профессиональных учебных заведениях. Казалось бы, обычные люди, такие как все, такие, как мы с вами. Но стоило вступить с ними в случайный, ничего не обязывающий разговор…. Ты сразу подвергался атаке из заумных рассуждений, фраз и слов о самых высочайших материях недоступных пониманию обывателя. Тут обсуждались и скорость света, и период полураспада урана, и марксисткая философия, и угроза глобальной урбанизации. Естественно, мать со своим скромным образованием военного переводчика боялась этих диспутов как огня.
 
Иногда доходило до смешного. Помню, будучи уже на пенсии, Александр Михайлович писал мне иногда письма, и каждое письмо неизменно предварялось коротким, но емким эпиграфом. Что это за прихоть? Я до сих пор пытаюсь понять его. То ли это неистребимая привычка преподавательских будней и оформления писательских трудов, то ли укоренившаяся программа поведения для выделения из безликой толпы, из серой массы, веры, что он выше других, ученей, умней, то ли наступивший старческий маразм?
 
Любимой его историей, которую он рассказывал непременно каждому собеседнику, порой, даже по несколько раз, был случай, произошедший с ним на охоте.
Тогда, будучи в гостях у тестя на хуторе в Приволжских степях, пошел он в одиночку охотиться на перелетных уток в Хопёрскую пойму. Удача, казалось, сопутствовала ему. Недалеко от реки охотник услышал нетерпеливое кряканье кормящихся птиц. Осторожно подкравшись, осмотрелся – в бухте на водной глади реки барахталось с пяток жирных уток. Одно мгновенье, вот мушка совпала с прорезью прицела и серединой стаи. Разорвавший тишину залп из двух стволов положил на месте сразу всю стаю.
 
Но теперь, к удивлению Александра Михайловича, первозданную тишину поймы нарушил и омрачил многоэтажный, прямо-таки небоскребный мат из ближайших камышей. Оказывается, утки были подсадными, и использовались местными охотниками для привлечения перелетных стай. Из кустов и камышей с злобными выражениями лиц появились сами матершинники. Быть бы Александру Михайловичу в тот день битым, и сильно битым, но оказались зверобои какими-то нашими дальними родственникам. Да и кто в окрестных деревнях на пятьдесят верст вокруг не родственник? Все, так или иначе, связаны друг с другом. И дело кончилось обычной хмельной попойкой. Наверное, удачный исход этой неудачной охоты оставил столь глубокий след в психике и сознании Александра Михайловича, что мозг его не мог не вспоминать это событие при всяком удобном и неудобном случае!
 
И все же, несмотря на кажущуюся всестороннюю образованность четы и показную культуру ненароком проявлялись в их поведенческой сфере «деревенские» черты, крестьянские повадки, неприемлемые и неприличные для бомонда. Например, они могли запросто выставить на стол высокопоставленным, искушенным в еде и питье гостям подкрашенный самогон, считая такое угощение вполне нормальным для них. Как говорил когда-то Луначарский, чтобы стать интеллигентом, мало учиться, надо еще иметь три диплома: у тебя, папы и дедушки (или бабушки, дамы не обижайтесь). Их – то им и не хватало!
 
Опять про отца. В зрелом возрасте отец был человеком, оторванным от повседневной, обыденной людской жизни, и чем более седела его голова, тем более разрыв этот увеличивался. Из-за этого с ним постоянно происходили какие-нибудь недоразумения. Хорошо в своей жизни он знал лишь армейскую службу, умело, исполняя воинские служебные обязанности. В совокупности с исключительной добросовестностью и трудолюбием, эти его качества в профессиональной карьере неизменно давали положительный эффект. И в армии его ценили, передвигая постепенно с одной ступеньки на другую. Но суть отца оставалась прежней – суть простого деревенского паренька, младшенького сына в семье, избалованного родителями в преддверии военной рекрутчины, а затем шагнувшего со школьной скамьи в войну, и так и не сумевшего приспособится к иной жизни, адаптироваться к шуму городских улиц.
 
Бывают у людей такие обыденные судьбы – родился, женился, умер…. А бывают и неординарные судьбы подобные судьбам Мазоринни, Наполеона, Ельцина или Лебедя, когда человек окунается в самую пучину кипения человеческих страстей, водоворот исторических и политических событий. Нет, отец не был столь масштабной фигурой, но судьба уготовила ему участь быть в центре различных жизненных ситуаций, событий, больших и малых, великих и незначительных, принимать непосредственное участие в некоторых из них. Так он активно участвовал в событиях 68-го года в Чехословакии и многое мог рассказать про эту операцию; был участником одной из армейских партконференций в Кремле, что по тем временам можно было приравнять к награде. Очень часто отец попадал на страницы различных газет, реже – экранов телевизора. Но попадал! Какой смертный может похвастать таким везением?
 
Различные по масштабу события происходили с ним непременно и постоянно. Причём, даже если он выполнял, к примеру, рутинную работу – заступал дежурным воинского патруля по городу, то и здесь его подстерегали какие-нибудь «странности». Помню, в одно из таких дежурств, он нашел рядом с проезжей дорогой инкассаторский мешок с деньгами. Позже выяснилось, выпал он из воинской машины, перевозивший наличность из банка. На следующий день, успевший посидеть за ночь невнимательный начфин, долго с благодарностью тряс руку моему отцу. В другой раз довелось проходить ему мимо местного мясокомбината. У глухого поворота трехметрового, с колючей проволокой сверху забора, услышал он с другой стороны ограды оклик «Эй!». «Эй-ей, ей!!!» - более в шутку, чем всерьёз, не догадываясь об истинном смысле переклички, ответил отец. И через несколько секунд, на его плечи свалился увесистый мешок мясопродуктов, брошенный с противоположной стороны неведомым метателем.
 
Что в нем всегда удивляло нас, домашних, то это профанация, дилетантство в обычных хозяйских и бытовых делах, связанных зачастую, и с, казалось бы, еще недавно родным, сельским бытом. «Вот, доверила посадку крестьянину», - помню, ругалась моя мать, выглядывая через окно на разбитый рядом с домом небольшой огородик. Было от чего прийти в отчаяние. Соседские грядки давно уже густо колосились дружно взошедшими стеблями, наши же лишь чернели свежевспаханной землей. «Опять, наверное, закопал семена на полметра в землю, вот и не пробьются теперь!» - ехидничала она. Как видно из её слов опыт совместного посева у нее имелся, но впечатление об отцовских сельскохозяйственных познаниях, и его агрономических методах осталось крайне негативное.
 
В другой раз озадачила она главу семьи забить купленного на базаре живого поросенка. Спросила для страховки, не надо ли кого-нибудь пригласить на помощь. «Не надо, сам справлюсь, мигом!» - ответил отец. Прижав предчувствующего неладное животное к груди, он решительно направился вглубь двора. Недолгое время после этой сцены за окном царила обычная для небольшого провинциального городка тишина, изредка нарушаемая свистом осенних порывов ветра да скрипом старых, высоких тополей, росших поблизости. Вдруг, в устоявшуюся природную идиллию непрерывной многооктавной сиреной ворвался истошный поросячий визг. Мать выглянула в окно. По размытому осенними дождями двору, разбрызгивая копытцами грязь лужиц, метался купленный ею поросенок. В его боку торчал, раскачиваясь на каждом крутом повороте и причиняя животному нестерпимую боль отцовский перочинный ножик. Само животное к этому времени, казалось, успело уже вываляться во всех нечистотах и мусоре, что можно было найти во дворе и поблизости, настолько оно было грязно и чумазо. За свиньей бегом, в точности повторяя все изгибы её причудливых синусоид, громадными неуклюжими шагами следовал мой отец. Сделав пару широких кругов по двору и прилегающему к нему огороду, процессия заложила очередной крутой вираж и скрылась из виду за углом дома, ведущего на людную улицу. «Тьфу, ты», - только и смогла вымолвить мать, впечатленная созерцанием необычного кросса.
Где-то на улицах города, обезумевшее, истекающее кровью животное, конечно же, в конце концов, было поймано. Но мать еще долго чертыхалась, отмывая мочалкой грязную тушку.
 
Все более отдаляясь от проблем повседневной жизни, а вернее не желая вникать в её тонкости и прячась от нее на службе, он часто попадал в комичные ситуации. Помню однажды после командировки, он ухитрился «намылить» себе голову стоявшем на туалетном столике в красочном пузырьке клеем «Марс» вместо шампуня для волос. Почему? Он просто не мог отличить яркие пузырьки с клеем от цветастых флаконов с шампунем, а прочитать назначение жидкости под названием не удосужился. Мать тогда долго ворчала, срезая ножницами склеенные пряди отцовских волос. И подобные анекдотичные случаи происходили у него с завидным постоянством.
 
Если он брался что-то делать по хозяйству, то старался сделать все одним махом, «разрубая» все возникающие в ходе этого процесса проблемы, будто удалой улан в смелой кавалерийской атаке. Так при очередном переезде из города в город, что для военнослужащего является обыденным делом, необходимо было, быстро собрать домашние вещи. С недоумением смотрел я на отца, мечущегося по комнатам и простыми портняжными ножницами перерезающего жилы электропроводки под напряжением от стационарно установленных электроприборов. Возникающие при этом белоснежные фейерверки из снопов искр, казалось, его совсем не смущали. Ему надо было быстро сделать это дело, и он шел к своей цели, не обращая внимания на такие «мелочи», как не отключенное электричество.
 
Вслед за этим, собрав всех своих детей, он решил поучить их искусству упаковки стекла. Мать была любительницей фарфора, хрусталя, керамики, коллекционировала статуэтки и «фигурки» из различных материалов и упаковка её коллекции требовала особых навыков, аккуратности и сноровки. «Берете рюмку», - начав инструктаж, отец взял в левую руку рюмку звонкого богемского хрусталя и …, с этими словами рюмка вылетела из его рук и разбилась вдребезги у наших ног. Его это «недоразумение» ничуть не смутило. Вторая рюмка, поднимаемая над головой отцом, засверкала всеми цветами радуги в электрических лучах внутреннего освещения. «Берете рюмку», - начал снова «учитель» совершая при этом замысловатое и неловкое движение - и вторая рюмка со звоном разбивается о пол. На звон стекла прибежала мать. «Да вот, учу детей упаковывать хрусталь, а то побьют же…», - отвечал отец на её немой вопрос. «Тьфу, ты!» - промолвила мать в сердцах, скрывая досаду и, мне кажется, презрение.
Остатки этого набора в количестве трех рюмок теперь хранятся у меня, достались они мне по наследству после смерти родителей. Первоначально их было шесть, мне досталось четыре, но отцовские гены как-то на праздник взыграли во мне с невиданной силой, и я повторил этот, можно сказать фамильный, трюк с битьем богемского хрусталя.