По следам собаки Баскервилей

Скрипучий автобус остановился на обочине и открыл двери. Подергивая плечами от холода и с недосыпу, я пересек пустынное шоссе. Где же наш "балаган"? Ага, наверное, вон та раскрашенная палатка, хлопающая, будто парус. Что это там никого нет? Костя и оператор Леша собирались с вечера охранять декорацию от возможного вандализма местных жителей. Не иначе, побоялись торчать на улице в такой холод. Или отошли куда? Впрочем, это не мое дело.
 
Ребята выгружают из автобуса технику. Народ негромко переговаривается, будто боясь нарушить предрассветную тишину. Пять утра. Восходящего солнца не видно. Просто серое осеннее небо постепенно светлеет, превращаясь в серебристо-белесую муть. По одну сторону шоссе до самой железной дороги тянется заболоченный пустырь. По другую - безликие грязные шестнадцатиэтажки. И над ними - могильным крестом молчаливо застыл башенный кран... А вот и Костя! Где-то здесь, значит, был. Мы здороваемся и разбегаемся - каждый по своим делам. Мне надо освоиться в "балагане", чтобы не поломать ноги на хлипких сколоченных наспех ступеньках. Детский хор еще не прибыл, а Дмитрий Николаевич уже дает команду что-то снимать... Что здесь снимать-то можно? Безжизненные стены спального района? Или ржавые лужи с консервными банками? Но режиссер в восторге от этой картины:
 
- Клево! То, что надо! Давай-ка мне вот этот угол общим планом, потом переведи на кран... и панорамку, панорамку вот отсюда!
 
Мимо зияющих выломанными дверями подъездов вприпрыжку бежит Диана - молоденькая актрисуля, Костина протеже.
 
- Идите все скорее сюда! Нам дали помещение переодеваться!
 
Она тянет меня за рукав. А мне-то что переодеваться? Я в своем... Вот Лерочке и "чертям", конечно, надо. "Помещение" наше - вестибюль закрытого на ремонт кинотеатра. Сквозняки не слабые. Половины стекол нет. Длиннющие чугунные радиаторы щедро отапливают улицу( Про себя отмечаю, как все это отопление полетит, когда ударят морозы. Стекла, конечно же, к тому времени не вставят, и отключить батареи никто не подумает - не мерзнуть же малярам?). В общем, не хоромы. Но это лучше, чем в тесном вонючем автобусе или в подъезде. Где-то в начале квартала урчит еще один автобус - это хор привезли. Вскоре вестибюль наполняется визгом, гвалтом и чавканьем. Некоторые дети еще не совсем проснулись, но большинство бурно выражает свой восторг по поводу природы, свободы и отсутствия родителей. Суета и беготня все усиливается. Начинает казаться, что народу раза в три больше, чем есть. А Светочка (ассистент режиссера) вообще находится везде одновременно! Понять можно: на натурные съемки дано всего три дня. Один день мы уже "съели" в Павловске, один у нас отобрали, заявив, что "слишком жирно" гонять на натуру технику ради детской телеоперы какого-то молодого, никому неизвестного композитора. То есть, этот день - последний. Значит, надо успеть доснять все. Поэтому и приперлись сюда в такую рань, и уедем, наверное, как всегда, за полночь... Меня ловит пробегающий мимо Дмитрий Николаевич:
 
- А ты что здесь стоишь? Давай, в гримерку, к Ольге!
 
"Гримерка" - отгороженный шкафчиком угол между входной дверью и кладовкой со швабрами. Под большим вмонтированным в стену зеркалом соорудили что-то вроде гримерного стола из двух конторских стульев и погрызенного мышами фанерного плаката "слава КПСС". Перед столом - кресло на металлических ножках, заляпанных белой краской. В кресле восседает исполнительница главной роли - кареглазая красотка Лерочка.
 
Лерочке восемь лет, но все симптомы "звездной болезни" у ребенка уже присутствуют. Началась наша совместная работа с того, что Лерочка капризно заявила Дмитрию Николаевичу:
 
- Я не буду у тебя сниматься! Мне Нечаев предлагал в "Маленькой бабе-Яге", это еще куда ни шло! А эта роль мне не нравится!
 
А зря! Самая что ни на есть ее роль! Даже играть ничего не надо... настоящая спесивая избалованная барышня из богатой семьи. Когда мы почти месяц с ней занимались, дабы Лерочка научилась вовремя открывать рот под фонограмму, я в полной мере познал все "прелести" ее характера. Вообще-то, Лера - девочка очень музыкальная. Не думаю, что даже ритмически сложный рисунок Костиной оперы вызвал у нее затруднения. По-моему, она просто считала ниже своего достоинства "петь под чужой голос". Зато когда никто и не просил, девочка развлекала операторов остроумными и вполне профессиональными пародиями на эстрадных исполнителей. Особенно доставалось Алле Борисовне! Лерочкина мама - довольно известная ленинградская актриса - не видела проблем в поведении дочери. А если и видела, так это же пришлось бы что-то делать! Больше времени уделять воспитанию... А где это время взять, когда ты постоянно то на репетиции, то на съемках, то на гастролях? Но, в принципе, для искусства все было не так уж плохо - с Лерочкой всегда можно было договориться, пообещав что-нибудь из маленьких детских радостей, или (что более действенно!), восхитившись ее незаурядным талантом. За любую грубую лесть начинающая артистка готова была разбиться в лепешку! Вот "маленький мальчик"... Его играет шестилетнее существо ангелоподобной внешности - голубые глазищи в пол-лица, белокурые локоны, губки сердечком... Но меня все больше "терзают смутные сомнения": а справится ли малыш со своей ролью? Уж больно характер не соответствует заданному амплуа. То есть, если честно, я такого "вождя краснокожих" еще не встречал. Добавить ко всему изощренную жестокость и полное отсутствие совести... Но ничего подобного! Перед камерой мальчик преображается! Куда девались ехидная гримаса и злобный блеск в глазах? Кто бы мог подумать, что этот нежный ребенок, чей взгляд полон неподдельной (!) чистоты и милосердия, пять минут назад, плотоядно хихикая, воткнул булавку в бедро зазевавшейся хористки, а залетевшего в разбитое окно больного голубя поймал курткой и с мрачным остервенением минут пять давил рефлектором, пока взрослые не застукали (к тому времени птичка превратилась в голубиный омлет). На площадке же Сашенька - само сострадание! В бездонных глазенках блестят слезы жалости к несчастной грешнице! Он готов отдать все, он готов пожертвовать собой, только бы ее простили! Вот и рассуждай после этого о детской непосредственности...
 
Ольга Михайловна "заканчивает" Лерочку и поливает завитые локоны специальным лаком сильной фиксации. Получается похоже на статуэтку из стекла. Этот лак потом будет неделю не отодрать, но иначе нельзя - иначе от дождя и ветра вся завивка и укладка превратится в обвисшие мокрые "сосульки". На Лерочке тюлевое платье с оборками и такие же панталончики. Под такой наряд свитер не наденешь. Единственное, что удалось сделать - это натянуть футболку поверх обмотанной вокруг тела газеты - какая-никакая, а защита от пронизывающей ноябрьской сырости. Все равно мне как-то не по себе: может, эти ухищрения как-то спасут девчонку от холода в первой сцене, где она бодренько прыгает по деревянному помосту. Но два следующих эпизода Лерочке предстоит стоять неподвижно, привязанной к "позорному столбу", по колено в мокрой траве... Я там полчаса в куртке постоял, и то продрог до костей! А как же она? И ведь ребенок совсем еще...
 
Гримерша замечает меня и приветливо кивает:
 
- Я сейчас. Тебе что?
 
- То же самое. Грим и укладку.
 
Ольга машет Лерочке, что, мол, все готово, можно идти, и "барышня из сказки Андерсена" боком выползает из кресла, придерживая кончиками пальцев юбку-абажур. Гримерша прибирается на своем импровизированном "рабочем столе".
 
- Подожди немного, я кисточки отмочу, - наливает в майонезную банку какой-то жидкости и скидывает туда все свои кисточки и губочки. - На втором этаже девочки розетку нашли, кипятильник поставили. Может, пойдешь покушаешь?
 
- Нет, не успею. Лучше потом.
 
Она достает из кармана халата глянцевую пачку чего-то импортного.
 
- Ольга Михална, дайте сигаретку...
 
Ольга протягивает мне открытую пачку, приговаривая: "Натощак курить вредно!" И вдруг спохватывается:
 
- А если твоя мама узнает, она мне не вломит?
 
- Не беспокойтесь, если и вломит, то только мне - чтобы у посторонних не стрелял.
Ольга Михайловна обиженно надувает губки:
 
- Ну, какая ж я тебе посторонняя?!
 
С первой же затяжки я понимаю: что-то не то! Дыхание перехватывает, в горле какие-то спазмы... аж слезу вышибает! Ольга Михайловна смеется:
 
- У меня с ментолом!
 
Вот оно что! Слышал, что бывают такие сигареты, но никогда не пробовал. Надо же, какая гадость! Из вежливости докуриваю, но удовольствия никакого. Сажусь в кресло, Ольга сооружает у меня на голове что-то вроде стеклянного панцыря, как и у Лерочки. Потом старательно замазывает тоном следы от сковырнутых подростковых прыщей и принимается за творчество. Процедура хотя и привычная, но я до сих пор не понимаю смысла всех этих действий. На мой взгляд ничего особенно на моей физиономии не меняется. Вот если бы она красный нос мне нарисовала или щеки как у клоуна... тогда еще понятно! А все эти тени-полутени... Впрочем, мастеру виднее. Самое ужасное - подводка глаз. Дико щекотно, и ресницы начинают противно слипаться, как будто их намазали средством от тараканов. И как это женщины добровольно идут на такую экзекуцию?
 

- Мотор! Камера!
 
Хлоп!
 
- Дубль четырнадцать дробь один!
 
Отрабатываем дубль. Вроде, все нормально. Но режиссер недоволен:
 
- Как-то у детей внимание не собрано. Надо сконцентрировать, - он подзывает меня, - Ты говори им что-нибудь... они на тебя смотрят... чтоб это было естественно, а то зачем они смотрят?
 
- Понятно. А что говорить?
 
- Да что хочешь, любой бред! И побольше жестикулируй! Ты им сказку рассказываешь, ясно?
 
Ха! Это с профессиональными актерами такой номер пройдет! Но моя хата с краю. Сказали - делаю. Результат не заставил себя ждать. Примерно на тридцатой секунде моего "чижик-пыжык, трали-вали, раз-два-три-четыре-пять" (с выражением вдохновения и загадочности на лице!) дети начинают хрюкать, а к концу дубля ржут в голос!
 
- Стоп! Стоп, стоп... не годится.
 
- Может, его отдельно снять, а потом детей... кусочками? - подсказывает Светочка.
 
Дмитрий Николаич начинает пыхтеть, как чайник:
 
- Скоро меня отсюда по кусочкам вынесут!.. Ладно. Читай им отрывки из либретто. Заодно лучше сюжет запомнят... Мотор!
 
Таким образом мы маемся дурью еще около получаса - на детских мордашках откровенная тоска. У кого-то развязался шнурок, и он не придумал ничего лучше, как присесть его завязывать прямо перед камерой. Кто-то кого-то ущипнул. Кто-то кому-то дал оплеуху. Кто-то заревел. Все. Перерыв. Скорее всего, этот эпизод больше снимать не будут. Из всего этого безобразия каким-то непостижимым образом вырежут и смонтируют вполне приличную сцену.
 
Пока готовят дислокацию для следующего эпизода, "умаявшиеся" дети усаживаются на мокрую грязную траву. К ним в ужасе бросается костюмер Марина:
 
- Ребята, встаньте, встаньте!
 
Детишки, ворча, как недовольные собачки, поднимаются и великодушно позволяют тете Марине отряхнуть со штанов и курточек прилипшие соломинки. Попутно она добавляет несколько штрихов к их имиджу и поправляет пионерские галстуки. Я окидываю юных пионеров снисходительным взглядом: сам я из пионерского возраста вышел, а затаскиванию меня в комсомол отчаянно сопротивлялся и чрезвычайно гордился своей беспартийностью, чувствуя таким образом еще большую причастность к компании взрослых антисоветчиков, коими являлась практически вся съемочная группа.
 
Вопреки моим ожиданиям, к десяти часам становится еще холоднее, а небо, и без того серое и пасмурное, заволакивают свинцовые тучи. Дождь уже не моросит, а стучит довольно крупными, хотя и редкими каплями. На всякий случай захожу под козырек подъезда - лак лаком, а специально лучше не размачивать. Разминаю беломорину и, глядя себе под ноги, замечаю у ступенек красноватую книжечку. Паспорт! Кто-то потерял, переживает. С площадки ко мне направляется Костя.
 
- Ты далеко не уходи, сейчас следующую сцену снимать будем.
 
- Да здесь я... Кось, я чей-то паспорт нашел, гляди!
 
Костя открывает корочку, листает.
 
- Ба! Да это ж Дианкин! Иди, отдай ей - пусть обрадуется, растяпа...
 
- Сам отдай. Тебе важнее ее обрадовать... может, вознаграждение получишь.
 
Костя прячет паспорт в нагрудный карман и делает вид, что не слышал окончания фразы. А что такого-то? Какое мне дело? Можно подумать, я его жене пойду стучать! Костя влюбляется после каждого законченного произведения. Наверное, творческая энергая преобразуется в сексуальную. Типа, по Фрейду. Да если бы я хоть раз его закладывал... обидно даже.
 
Но Костя вдруг оборачивается ко мне и совершенно серьезно спрашивает:
 
-Как ты думаешь, я ей нравлюсь?
 
Вот тебе раз! За шесть лет нашего знакомства ни разу не видел Костю таким. Обычно никогда не понятно, шутит он или нет. А сейчас он говорит без тени иронии и даже немного печально. Мне хочется поддержать друга:
 
- Думаю, что да.
 
- На каком основании ты так думаешь?
 
Опять смеется? Кажется, нет.
 
- Ну... ты - умный, молодой, красивый, талантливый. Почему бы тебе ей не нравиться?
 
- Скажешь тоже... Знаешь, я, наверное, на ней женюсь... Только ты молчи пока - я тебе первому сказал!
 
Я теряюсь.
 
А как же Юля?
 
- С Юлей мы разводимся.
 
Наверное, этим должно было кончиться. Но почему-то казалось, что Юля - это, не смотря ни на что, так же незыблемо, как осенний дождь, как низкое небо и как негромкое жужжание камеры... Диана совсем другая - солнечная, беспечная. Отчего-то становится грустно. Впрочем, грустно бывает всегда, когда заканчиваются съемки. Вместе с ними заканчивается кусочек жизни, наполненный особой атмосферой, присущей только э т о м у фильму. И в этом кусочке остаются семьи, дружба, судьбы героев и... немножечко твоя судьба. В какой-то момент чувствуешь, что за тобой закрыли обложку. Что это я? Пока еще ничего не закончено.
 
- Между прочим, когда мой следующий эпизод? Это ничего, что мы здесь торчим, за углом?
Костя выпускает колечко дыма - у меня такие ровные не получаются. Рот у него круглее, что ли?
 
- Не знаю, спроси у Светки. Она все знает.
 
Спрошу, конечно. Только неловко мне как-то взрослую малознакомую женщину называть Светкой. А отчества никто не упоминал. Не принято это здесь. Вон и Дмитрия Николаевича все Митей зовут, хотя у него уже лысина... Странные они люди. Назовешь не так - обижаются, назовешь иначе - смущаются или смеются... В общем, я называю ассистента "Светлана" и на "Вы". Кажется, такое обращение ее устраивает. Ну, разумеется! Меня все полчаса уже ищут! Интересно, у них другое измерение тут, что ли? Когда успели пройти эти полчаса, если я только десять минут назад отошел с площадки!
Отработав очередную сцену с жующим жвачку стадом, именуемым "Средней группой хора Дворца пионеров", я с сознанием выполненного долга стою в сторонке, наблюдая за чудесами хореографии Джамира и Володи. Володя - прекрасный танцовщик. И все же, даже ему далеко до Джамира... Да и в костюме черта Джеми смотрится убедительнее, чем светло-русый курносый Володя. Лерочка умело работает с партнерами - приплясывая между ними на сцене, она не путается под ногами, не дергается, когда ребята делают вокруг нее фляки (а Джамир даже пытается зайти на генуэзский прыжок, но места маловато). И, что самое главное, девочка идеально, играючи попадает в фонограмму! А проблем-то, проблем-то было... Тут до меня вдруг доходит (вместе с сыростью сквозь куртку), что больше мне на площадке делать нечего! Со мной все отснято, Лерочка справляется великолепно, что еще надо? Окрыленный этой мыслью, спешу к режиссерской "люльке".
 
-Дмитрий Николаевич! А можно, я домой поеду?
 
-Что-о?!
 
- Ну мои же эпизоды уже отсняты... Сказали же, что больше не будем переснимать!
 
- Верно, не будем. Нормально все.
 
- Ну, так я пойду?
 
- Нет, ты что... Никуда не пойдешь до конца съемок.
 
- Но почему? Вы мне что, не доверяете? Я ж не ребенок...
 
- Доверяю... - режиссер вдруг взрывается: - Что за глупости! Не доверяю! У нас народу - два человека с половиной, а ты домой пойдешь! А кто будет реквизит собирать? А кулисы снимать? Девочки? У них своей работы хватает! Раз тебе нечего делать - помоги, вон, за хором следить! Чтоб не разбежались. Мне их надо сдать в целости и сохранности... Сиди с ними, развлекай и время от времени пересчитывай! - И ехидно добавляет, - А то им тоже, как тебе, делать нечего!
 
Воспитательского опыта у меня нет. То есть абсолютно. Чем развлекать детей, и уж тем более, как их заставить оставаться на месте, когда вокруг столько интересного (например, старый полуразобранный бульдозер в канаве или манящее чернотой окошечко подвала), просто ума не приложу! В общем, я не придумал ничего лучше, как рассказывать им анекдоты. Сначала детские. Потом взрослые. Потом скабрезные. Потом матерные. Потом... до политических дело не дошло. Детей затребовали на репетицию очередной сцены, и у меня появилась возможность перевести дух и подумать - что же я буду им плести на протяжении оставшихся трех-четырех часов, пока их отсюда не заберут с глаз моих долой! Размышляю на эту малоприятную тему, вглядываюсь вдаль... и начинаю замечать, что пустырь мне, вроде бы, знаком... Где-то я уже видел эти кочки неправильной формы, этот поворот тропинки...
 
- Дмитрий Николаевич, Вы не знаете, последнюю серию "Собаки Баскервилей" не здесь снимали?
 
Режиссер смотрит на болотистую равнину, будто видит ее впервые.
 
- А не знаю... может, и здесь! Если хочешь, я потом спрошу.
 
- Да ладно, не затрудняйтесь. Это я так... показалось. Вон та площадочка с впадинами вокруг очень похожа на островок, где жила эта собака.
 
- Может быть... может быть... - рассеянно бубнит режиссер, думая уже о чем-то другом.
 
Я обращаю свой неусыпный взор к вверенному мне юному поколению и... что я вижу! Хор в полном составе мчится, не разбирая дороги, кто с прутьями, кто с кусками проволоки или веревки... прямо в сторону железнодорожной линии! Не успевая подумать, чтобы это значило, пускаюсь в догонку. Хватаю за шкварник упитанную, и потому значительно отставшую от всех девочку:
 
- Ты куда?!?
 
Девочка испуганно хлопает глазами и роняет кусок зажатой в кулачке копченой (!) колбасы.
 
Я грозно повторяю свой вопрос.
 
- Собачку... ловить, - лепечет девочка.
 
- Какую собачку? Мать твою... Эй, стойте! Куда?!? Там же электрички ходят!!!
 
Следующие двадцать минут были заполнены метанием по болоту, отловом беглецов вперемежку с воплями: "Нету! Нету здесь никакой собаки! И никогда не было! Дядя пошутил!" С трудом собрав и пересчитав "охотников", я подумал: "Хорошо, что несчастная скотина в самом деле не живет на пустыре. Не то от нее остались бы "рожки да ножки". Какое там, нафиг, "исчадье ада!" Вот они, исчадья-то!"
 
Съемки в разгаре. Непогода - тоже. Ливень уже хлещет не переставая. Перед площадкой поставили компрессор, чтобы он раздувал струи в водяную пыль. Тогда дождя в кадре видно не будет. Вся эта вода осядет в виде тумана вместе с "дымовухой", обильно выпускаемой из шашек. В "балагане" - сказочный ад. Спесивая неблагодарная "грешница" стоит, привязанная к столбу. Вокруг пляшут черти, проявляя к ней уже вовсе не дружеские чувства. Лерочка извивается, как уж на сковородке (это она хорошо умеет, гибкий ребенок), уворачиваясь он направленных на нее бутафорских трезубцев, и поет о своей несчастной судьбе... Вид у нее действительно совершенно несчастный: девочка промокла насквозь, продрогла, задранные вверх связанные руки затекли, но Лера стоически держится, потому что "искусство требует жертв, а она - настоящая актриса". Глядя на нее мне самому хочется плакать - температура воздуха уже около нуля градусов, небо совершенно потемнело. Свет прожекторов выхватывает из мокрой мглы то блестящие от дождя спины и рога "чертей", то тонкие бледные руки и мокрые, обвисшие кружева "грешницы". Шум ливня и стрекот камер прорезывает фонограмма финала: "Может быть найдутся в мире слезы, пролитые, Инге, о тебе..." Никакого впечатления эта душераздирающая картина не производит только на наших милых деток. Им уже очень скучно и хочется домой. Завернувшись в нейлоновые курточки и плащи с капюшонами, они чавкают ирисками и покрывают грязь вокруг себя фантиками от жвачки "апельсиновая" по пятьдесят копеек пачка. Придется и вам потерпеть, голубчики. Главный ваш выход - впереди. И вот, с криками: "Она такая гадкая, гадкая, гадкая!", вооружившись палками и камнями из папье-маше, пионеры подступают к злодейке, чтоб воздать ей по заслугам. Правда, делают они это как-то вяло, без энтузиазма. Но... снято.
Пропитанную водой и грязью Лерочку спешно отвязывают, тащут в машину, сдирают с нее мокрое платье вместе с газетой и, завернув в ватник шофера, отпаивают горячим чаем с пирожками. Через полчаса зубы у ребенка перестают стучать. Лерочка немного приходит в себя и уже оживленно щебечет что-то водителю грузовика. В кабине тепло, хорошо... Холодный ливень отрезан запотевшими стеклами и уже безобидно и даже весело стучит по капоту. К Лерочке подсаживается мама - она берет замерзшие руки дочки в свои ладони и дышит на них, как на зеркало.
 
- Ты у меня молодчина! Хорошо отработала. Сейчас на студию вернемся, а потом - сразу домой, спать... Завтра в гости к тете Жанне пойдем... Я тебе свою помаду дам...
 
Лерочка совсем разморилась и уже начинает подремывать, как кошка. Режиссер и балетмейстер о чем-то спорят в автобусе перед монитором... нет, не спорят, просто горячо обсуждают последнюю сцену:
 
- Нет, это ни в какие ворота!
 
- Девочка нормально сыграла.
 
- Да, нормально... Но пионеры! Они только что не спали на ходу!
 
- Верно, это кульминация, ее нельзя смазывать...
 
Чуть погодя Дмитрий Николаевич просовывает голову в кабину грузовика:
 
- Лерочка! Лерочка, золотко, ты согрелась? Надо бы последний дубль переснять... Ты все замечательно сделала, но эти тупые дети совершенно не работали! Я попытаюсь им еще раз объяснить, что от них требуется, а ты пока надевай снова платье и...
 
Лерочка открывает посоловевшие глазки:
 
-А? Что? Зачем? Мокрое платье одевать?
 
- Лера, один разочек еще. Надевай платье - и на съемочную площадку!
 
И тут происходит невообразимое: Милый, утонченный, возможно, немного заносчивый, но вполне культурный и обаятельный ребенок Лера открывает свой розовый ротик и... ТАКОГО семиэтажного мата я никогда не слышал ни до, ни после... Лерочкина мама тихо выпадает в осадок. По всему видно, что для нее столь обширные познания дочери в области ненормативной лексики - тоже приятная неожиданность... Не обращая более внимания на оторопевших взрослых, Лерочка с тяжелым вздохом поднимает с пола мокрую кружевную тряпку, выжимает ее точнехонько себе на колени, затем скидывает ватник и ожесточенными рывками напяливает платье прямо на голое тело. Мельком заглядывает в зеркало заднего обзора и тянется к матери вперед подбородком:
 
- Губы мне накрась! Я съела!
 
Ирина, ни слова не говоря, подкрашивает дочке губы.
 
На этот раз дети более раскованны. По крайней мере, видно, что им не совсем уж все пофиг... К третьему дублю они уже и вовсе развеселились. Кто-то даже приделал себе (по примеру чертей, наверное) рога из веточек. В общем, все путем: "Она такая гадкая! Пусть теперь получает хорошенько!"
- звучит бравурный гимн "наказания зла" на мотив пионерской песни.
 
Лера играет очень натурально. Пожалуй, даже слишком... Ее глаза распухли и покраснели, девочка сначала скрипит зубами, стонет, а к концу дубля уже просто давится слезами и соплями. Первая, заподозрив неладное, к ней подбегает Светочка:
 
-Лерочка, все хорошо, все снято... что с тобой?
 
Подходим и мы. Лерочка дрожит, съежившись в мокрых веревках. На скуле ее ссадина, над левой бровью растет заметная шишка...
 
- Они... они... - вся сотрясаясь от рыданий бормочет Лерочка, - Они по-настоящему меня били!
Это всем уже и без слов понятно.
 
Через два дня съемки продолжились, но уже в павильоне. Ольга Михайловна очень умело замаскировала Лерочкину ссадину и синяк на лбу, доснимали сцены из начала фильма, где Инге еще весела, беспечна и грешит вовсю... Через пару месяцев, под Новый год, по телевидению была премьера фильма-оперы по сказке Андерсена. К сожалению, Лерочка не смогла ее посмотреть, так как сразу же по- окончании съемок легла на месяц в психушку. Выйдя из больницы она ждала, что фильм покажут снова. Но... Было начало восьмидесятых. Кому-то из высшего руководства кино не понравилось: "Сказочный ад у вас выглядит привлекательнее, чем наша советская действительность! А что за пионеры у вас? Это же какие-то чудовища! Просто какие-то собаки Баскервилей!" Фильм запретили к показу, а потом уничтожили видеозапись. Осталась у меня только копия аудиокассеты, под которую Лерочка "пела под чужой голос", да партитура с Костиной дарственной надписью: "Другу и соавтору". Только вот где она теперь - не знаю... А кассету кто-то взял послушать... лет пятнадцать назад! Взять бы другую у Кости, но Костя давно в Америке, и адреса нет. На Диане он таки женился, но прожили они вместе недолго. Меньше, чем с Юлей.
 
Ну а чтобы вы не думали, что так уж все в этой истории плохо закончилось, я попытаюсь завершить свой рассказ на светлой ноте: Лерочка все-же стала актрисой. И неплохой актрисой. И ничуть об этом не жалеет. Не знаю, как у нее сейчас со "звездной болезнью", но с профессионализмом все в порядке. А к трудностям актерской жизни, к творческим кризисам и нервным срывам Валерия относится философски - работа такая!