Заброшенные деревни

Тихо и незаметно заканчивались жизни многих наших деревень. Когда человека не станет, на кресте, надгробной плите остаются даты прихода и ухода из жизни, его имя, порой расскажут чем славен и как скорбят. А деревни, которые стояли веками! уходят тихо, не оставляя после себя памятных знаков, зарастая бурьяном, кустами. Природа быстро залатает ту рану на земле - место, где стояла-пела-плакала деревня, затянет травой, укроет деревьями. Разве что кто-то, кто еще жив, будет помнить, что вот на этом травянистом бережке сиживал, опустив ноги в воду, спасаясь от жары под кустами, пася коз или коров. По той, едва заметной, заросшей мягким спорышом дороге, ходил в лес по грибы и ягоды. А вот тут, в перелеске, попросил маму остановиться и дальше не провожать, чтобы не видела она, что спрятанные за бравурной храбростью стоят в душе комом непролитые слезы расставания и страх перед неизвестной жизнью, в которой не будет ее постоянной поддержки, ее добрых защищающих рук-крыльев...


Деревни любили, за них сражались в боях, в них с любовью жили-пахали-сеяли-род продолжали...
Сообща строили дома, всех созывая "на помочь". Вместе же справляли праздники, вместе плакали, хоронили.
Вначале их подрубили колхозы, потом укрупнения. Как будто ленины-сталины-хрущевы и иже с ними задались целью уничтожить тех, кто кормил-поил Русь извечно, разрабатывая непроходимые леса, целинные места, осушая и распахивая болота, не покладая натруженных рук.

Начали из деревень уходить по одному втихомолку рано на рассвете, чтоб от людей не стыдно...И вскоре остались те, кто не мог никуда сорваться с родного места. Скудно доживали свой век вместе- люди, что пережили многое и помогли стране выстоять в войну, и притихшая деревня.
Вслед за молодежью, уходящей в неизвестность в поисках своей доли, подались в небытие пустеющие деревни.Так же тихо, как их, чувствующие вину за вынужденное предательство, люди, которые строили деревни, любовно оглаживая ладонями осторожно ошкуренные топором, и потом, вызолоченные, высушенные солнцем до тонкого внутреннего звона, гладкие бревнышки, укладывали венцами, возводя хоромы для свого рода, да чтобы лучше, чем у кого-то. Прихорашивали, прибирали-выметали-выбеливали к праздникам, наполняли жизнью, смехом и запахом хлеба.

Стояли деревни в полном молчании, не жалуясь, скорбно склонив свои крыши до долу,уставясь на дорогу подбитыми глазницами окон, словно выглядывая кого-то родного, жданного, а вдруг передумают, а вдруг сердце дрогнет и они вспомнят!, вернутся!, поправят съехавшую набекрень крышу, вставят стекла, по которым вместо скорбных дождевых слёз, заскачет зайчиками, заиграет в бриллиантовых каплях росы яркими бликами утреннее солнце... снова заколосится-запоет-запляшет жизнь!

А ведь каждая деревня имела свое лицо и свое собственное имя, каждая была чьей-то родиной, и кому-то волновало душу ее название. Кто-то мечтал вернуться и зачерпнуть из родного колодца ведро родниковой, с особенным вкусом, ледяной воды, чтобы утолить накопившуюся за годы странствий жажду. Родной - родник - род - родители - порода - слова-то однокоренные!
Мечтал вытянуться на сеновале, вдыхая терпкий, духмяный аромат скошенных родительскими руками, звонко высохших на солнце трав с лугов своего детства. А потом рано-рано проснуться от привычных звуков утренней деревенской жизни, с мычанием коров, пением петухов . Пройтись по мягкой росной траве спорыша, ласкавшей и щекотавшей пятки с рождения.

По утру еще лежит в низинах туман, скрадывающий звуки, укутывающий пушистым покрывалом кусты, луга и речушку, но, проснувшееся, восходящее на небо солнце уже начинает потихоньку поглощать его.

Утренние звуки очень сокровенны. И в каждый час имеют совершенно иной оттенок. По звуку и запаху воздуха можно определить какое время ночи или утра. У нас вятские летние ночи бывали короткими. Почти белыми. До 11-12 часов можно было еще все видеть. Потом накрывала-накатывала темень. А в три утра небосклон начинал чуть-чуть светлеть.Постепенно уходило эхо, характерное для ночи. Почти как у Пушкина
"Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса".

В моей жизни не было такой деревни - родительской родины, куда бы я могла поехать на каникулы. Только и числилось, что родители родились в деревнях, но с незапамятного раннего детства жили в городе. А я до боли мечтала иметь хоть кого-нибудь, чтобы смогла почувствовать себя человеком, как все мои одноклассники, уезжавшие на лето к бабушкам. И когда с женитьбой маминого брата - дяди Коли у нас появилась тетя Зина со своей деревенской родней, я очень обрадовалась. Она была красивой юной девушкой в крепдешиновом платье цвета ее серовато-сиреневых глаз. По полю ткани были разбросаны нечастые мелкие белёсо-серебристые листочки. Это воздушное платье с юбкой татьянкой и кокетливым рукавчиком фонариком, что заканчивался оборочкой, до сих пор стоит перед глазами в моей памяти. Постепенно я так полюбила мою тётю Зину, что до сих пор не разлюбила. Она у меня самая славная, юморная! Её мать Арина Гавриловна Куракина стала мне второй бабушкой, к которой хоть и редко, но я все-таки ездила в гости.
- Танька, возьму тебя с собой, но при условии, что ты будешь пасти коров и пить парное молоко.

Я тряслась только от вида этих рогатых гигантов, а про то, чтобы к ним подойти и хворостиной их направить куда-то... О-ёй-ёй!!! Парное молоко мне просто не лезло, я любила холодное, постоявшее в погребе на леднике и бабушка это знала. Чего не пообещаешь от радости, лишь бы взяли.

Нравилось мне просыпаться в деревне. Бабушка Аринка погромыхивая подойниками, горшками, старалась управиться поскорее с хозяйством, потому что надо с утра ехать на покос. За колхозниками приходил старенький грузовичок, иногда пара телег, собирая немногочисленных косарей - в основном были семьи, где хозяевам по 35-55 лет, кто не оставил свои родные избы. Они наряжались в старинные светлые платья, чтобы слепни, оводы или пауты не налетали. Приезжали под вечер с песнями и с легонца под бражкой. С устатку. Завтра так же ранёхонько они снова уедут и так каждый день -на колхозные работы.

Я до сих пор помню, как в Шахъярове, населенном одними Куракиными, были расположены дома, кто и где жил, где был родник, Расположенный под горой, куда ходила по воду, пока бабушка на покосе... помню вкус бабушкиной деревенской сметаны с золотистыми веснушками застывшего топленого масла, блины из печи, толченые ягоды с молоком... Помню, как приятно пахло дымом от топившихся по субботам бань.
В субботние вечера вся деревушка в 10 дворов вымывалась так,что аж скрипела от чистоты. В основном, у них были бани по-черному. Бабушки - моя Анастасия Яковлевна Косолапова и Арина Гавриловна Куракина как наподают пару, то в бане передвигаться простому смертному можно только по-пластунски. Как у них сердца выдерживали - одному Богу известно. Нас перемоют и исхлещут веником вдоль и поперек, а потом еще сами побалдеют.
Выпихнут из горячего парного ада баньки на простор, а от тебя парок струится и такая легкость во всем теле, что вот чуть подпрыгни и поплывешь над заросшей мягкой травой деревенской тропочкой, как легкое, едва земетное, облачко, пахнущее горчинкой прокопченных дымом стен бани, распаренным березовым листом и чистотой мыла.

Закатное солнце окрасит окна домов напротив усталым золотом с багряными сполохами, куры поквохтывая, устроятся на ночь на шестах курятника, вся деревня постепенно затихнет, укроется тёмным бархатным покрывалом ночи проколотым яркими звездами, и будут слышны только вздохи коровы во хлеву, да убаюкивающий звон вечерних цикад.

Каждый раз, когда мы ездили к бабушке Аринке в Шахъярово - это было приключение с неизвестным путем, как мы преодолеем эти 50-60 км - в начале по шоссе любой попуткой, а потом по лесным дорожкам и когда добредем до Шахъярова... бог ведает. Уж и вечер, а то и ночь придет вместе с нами. Как-то с моей бабушкой Настей ехали к бабушке Аринке через Слободку, что по Бело-Холуницкому тракту, от Слободки, свернув направо шли пешком километров 15-20 по незнакомым болотам, лесным дорогам, оставленным деревням Бог весть сколько. Как? Не помню. Деревень тех уж нет и память моя растеряла во времени их имена. Одно помню, была там деревня Лукинцы.

Тогда я была маленькой. Бабушка несла на себе сестренницу (двоюродную сестру) Олю и сумки, перекинутые через плечо, на которых восседала, как на горбу верблюда, двухлетняя Оля. Как только бабушкины руки выдерживали эти тяжести - нести груз и на руках ребенка столько километров! Уставала и я тащить на себе поклажу, но не сдавалась. Не ревела, хотя в первое пешее путешествие мне было лет 8-9. И тяги к непредсказуемым вояжам-приключениям не потеряла.

Однажды приехала в город Алька Куракина- старшая дочка Августы, бабушкина племянница. Совратила меня составить ей компанию, я упросила маму отпустить к бабушке, пообещав, что наберу ягод. И мы, ранним утром, перейдя на другой берег Вятки, стали ждать под мостом любой попутный транспорт. Только в обед появился трактор "Беларусь" с прицепом, который ехал до удмуртской деревни Карино. Забрались в расхлябанный прицеп, поехали. А как дальше добираться - не знаем. Хорошо, что тракторист, молоденький паренек, вёз своего друга из Карина в Закаринье, мы его уговорили взять и нас тоже. Так преодолели еще несколько километров в кабине "Беларуси" вчетвером, набив шишки из-за тесноты и ухабистой дороги.

Выгрузив нас, трактор уехал домой навстречу заходящему солнцу. А нам надо еще 24 км преодолеть. Как? Подождав немного, мы с Алькой вышли в путь, который пролегал через дремучий лес. Мне было лет 11-12, а Альке 15-16.
Я так устала на середине пути, что уже ни волки-медведи-змеи, ничего мне не было страшно. Я просила-умоляла Альку остановиться под любым кустом и уснуть. Комары загрызали. Живого места не оставляли, тонкая перевязь из бечевки, соединяющая мой чемоданчик с ведром для ягод, в котором я несла калачи и лимонад, больно врезалась и давила плечо. Но мудрая деревенская Алька, привычная с рождения к таким пешим переходам, сумела меня убедить в продвижении вперед, давая пятиминутный рОздых под грибками, стоявшими каждые 5 км. Как мы не сбились с пути!

Только один раз, через полчаса-час после выхода из Закаринья, мы увидели ехавшую навстречу одинокую телегу с двумя мужиками, которых спросили правильно ли мы идем. Они посмотрели на нас как на чокнутых, которые в ночь вышли в долгий путь дремучим лесом, и еще долго кричали в след: "Девки, дикошарые! Чо, совсем одичали, куда на ночь-то глядя! Волки ведь загрызут. Воротитесь!". Мы об этом как-то и не думали, что зверь какой нападёт. Лето - время сытное. В самом конце я шла на автопилоте, встрепенулась, когда летучая мышь стала приземлятся мне на голову, подвязанную белым платом.

Спала я на подволоке после этого путешествия-перехода наверное часов 10. И зареклась ходить по непроходимому лесу с узкой песчаной дорогой, где ни одной деревни по пути. Только в самом конце мы вышли на огромное, тёмное в ночи, ржаное поле, которое надо было пересечь и войти в другой лес, но уже не такой длинный. Ни разу у меня в душе не возникло страха, что кто-то напасть может на нас беззащитных подростков - то ли лихие люди, случайно вышедшие так же, как мы, то ли звери... Раньше как-то люди были людянными (есть такое слово с украинском - означает человечными).
Назад, набрав ягод, мы с Алькой возвращались на поезде через Ардаши в Киров, а оттуда в Слободской. Рано утром, дойдя до Одинцов, постучали в первую избу у берега, чтобы нас переправили на лодке через Чепцу на другой берег. Альке снова надо было зачем-то в город.

После такого путешествия у меня долго не возникало желания ехать в Шахъярово. Лет до четырнадцати.

Вспомнился еще один эпидод из немногочисленных путешествий к бабушке Аринке... Зашел разговор о деревенских, что, мол, многие из них стыдятся своего деревенского происхождения. Мне кажется, только глупый человек может стыдиться места своего рождения.
И не все стыдятся, просто некоторые не говорят об этом. Моя тетя Зина -вдова маминого брата, родилась в деревне, она этого никогда не скрывала, я обожаю с ней разговаривать. У нее очень необычная речь. Наш вятский диалект сохранил в себе древние славянские слова, которые могут быть понятны только вятским да историо-лингвистам))

Ее мама - Арина Гавриловна Куракина позволила нам, городским детям, заглянуть и, хоть чуть-чуть, почувствовать жизнь деревни. Я бы точно в деревне не прижилась. Как-то раз - рано, часов около 5ти утра бабушка Аринка разбудила меня и позвала перенести копёшку сена. Хороша копёшка, из-за нее я не видела ни бабушки, ни кочковатой дороги в поле, откуда за жерди, поданные через копёшку, меня тянула бабушка. Они интересно носят сено. Под копёшку бабушка подтолкнула две гладко отшлифованные жердины, с заостренными концами, на свой край она сделала перевясло из веревки и перекинула это перевясло себе через шею, как хомут, а мне такого перевясла не сделала, уверовав, что у 13-тилетней девочки руки сильные, не такие изработанные, как у нее. Мы тащили на себе эту копёшку от дальнего леса, как мне показалось - полстога сена, может с километр. Уже перед самым бабушкиным огородом жерди просто бесчуственно выпали из моих рук, и я больше не могла правую руку собрать в кулак - она не держала ничего,как будто пружина, помогавшая держать жердь, распрямилась и больше не хотела вновь собраться-спружиниться, бабушка начала меня ругать полорукой, городской неженкой, что мол, несла-несла, а тут осталось всего ничего и не удержала.
После этого марш броска, моя рука стала слабой. Надорвалось что-то.

И как бы я жила в деревне? Я бы им не смогла пригодиться. Там жили очень выносливые люди. И еще я заметила о них, что деревенские с рождения были очень мудры. Может потому, что всю свою жизнь они низко кланаялись Земле-матушке, и в благодорность она давала им силы и мудрость, а еще крепость духа. Греки не зря придумали легенду про Антея, набиравшегося сил от матери-земли Геи. Пока человек крепко опирается на землю, он непобедим. Так у деревенских. Пока они живут в деревне, они на своем месте и очень сильны. В городе многие из них теряются. Но им приходилось уходить от своего дома, наша сов.система изломала их жизнь, сначала прибивая их непосильными налогами и неадекватной оплатой их труда, а потом разорением деревень. Сколько красивых мест обезлюднели, а была бы политика государства не такой трощащей кости крестьянина, то, может быть, каждый бы возделывал свое и жил бы в достатке. Но стало то, что стало. Тривиальна фраза, что история не имеет сослагательного наклонения. Так что если БЫ, да каБЫ - не помогут...


Нет давно уж той деревни, брат говорил, что чей-то охотничий дом только и стоит... Бабушка Аринка, успокоив свои неугомонные ноженьки-рученьки, лежит на кладбище рядом со своим зятем - моим дядей Колей, рядом с моим папой, мамой и бабушкой Настасьей. Наше слободское семейное погребальное место начиналось с горестной маминой могилы. Разрослось за 34 года... Бабушка Настасья ходила туда своих последних девять слёзных лет зимой и летом -каждый день - поминать свою рано ушедшую дочь.

В умершие деревни изредка забредут грибники-ягодники, звонкими голосами нарушив могильную тишину уходящих из жизни улочек, разбередят их воспоминания-сны о былых днях и покинут, оставив на растерзание заунывным осенним дождям, колким снегопадам незащищенные полуразрушенные осиротелые жилища. А они будут тихонечко охать и поскрипывать, оседая к земле под напором безжалостного ветра, хлопая створками окон, а если каменные, то прорастая сверху деревьями, как вздыбленными волосами. Скрипи-не скрипи - никто не услышит, не поправит, не подопрет. Могильную тишину может нарушить только гомон птиц да шум ветра в буйных гривах разросшихся вокруг деревьев.

Забыли их. Забросили. Заставили умирать свои собственные места, те, чьи родители строили дома, мечтая, что их дети тоже построят свой дом на этой же земле, будут ее холить, пахать, засеивать, урожаи собирать, своих детей растить. Не тут-то было. Покинули свои деревни...никто не вернулся назад. А кто, кроме них, рожденных там, любящих это место, тоскующих по своей деревушке, захочет ехать туда и восстанавливать их родину??? Может их дети? Не думаю. Для них это место - родительская брошенная родина - чужое. Они выросли не тут. Не выбегали дурь по каждой улочке-проулку, перелеску, полянам, пометив каждую рытвину своими содранными коленками, окропив кровью из ранки эту землю. Не их будили петухи на заре, устроив перекличку с одного конца деревни на другой. Не они лазили на черемухи по весне, чтобы ободрать это кипенно-белое великолепие и просыпаться от горьковато-волнующего запаха весны в избе. Не они нанизывали буро-красные ягоды рябины на нитку и обматывали шею в несколько рядов, чтобы покрасоваться денек в рябиновых кораллах, что так приятно холодят шею.

Оставили деревню на умирание. Не осчастливили своим потомством деревушку, где родились сами. Обескровили. Видимо, место потеряло свою магическую притягательную силу, что вдохновила предков основать свое жилье именно тут. И умерли деревни, потому что их бросили те, на кого они надеялись.

Словно они чем-то провинились перед оставившими.
Ушли все. Бросили. Не поставив ни памятного знака, ни таблички, ничего.

ЭПИЛОГ

То, что я описала, собирательный образ тех деревень, в которые я попадала как гостья. Я с добром и теплом всегда буду помнить ту бабушку Арину Гавриловну Куракину, которая позволила мне быть ее гостьей, почувствовать себя хоть как-то причастной к земле, на которой они родились и выросли, пережили войну, потеряли любимых мужей-кормильцев, сыновей, но не согнулись - вырастили своих детей и привечали нас, новоявленную родню. Кормили своими изысками - вареным молоком, топленой сметаной (с блинами или домашним хлебом), вкус которой вряд ли забудется.

Когда-то и мы, как эти деревни, уйдем с лица Земли. Кого-то запомнят, памятников наставят, книги напишут; кого-то забудут только потому, что ушли те, кто мог их помнить, но не передал память наследникам-потомкам. А кого-то и вспоминать не будут. Перекрестятся, что, слава Богу, отдал наконец-то душу, запачкав, а не вычистив ее для следующего воплощения-ношения. Как грязный плащ, оставленный с весны на ржавом погнутом гвозде ...