Поэт между двумя мирами.

По утрам, направляясь на работу в Еврейский общинный центр Вюрцбурга, я прохожу мимо вывески с надписью Jehuda Amichai Strasse. Много лет назад тут бегал в школу и играл с друзьями мальчик по имени Людвиг Пфойфер. Тогда он еще не знал, что станет выдающимся израильским поэтом, и его стихи будут переведены на сорок языков. В мае этого года ему исполнилось бы 87 лет.
 
В статье «Мой иудаизм» Иегуда Амихай писал:
 
Однажды после творческого вечера меня спросили: как вырастить из ребенка поэта? Моя первая реакция была такой: кто же станет воспитывать ребенка таким образом? Сколько родителей — и поэтов в том числе — мечтают видеть своих детей деятелями искусства? Мы хотим, чтобы они изучили «правильную профессию» и стали «настоящими» людьми. А поэтическое творчество приносит так много сердечных страданий и нужды всякого рода, столько «беспорядка и раннего горя», как это сформулировал Томас Манн.
Однако этот вопрос можно поставить по-другому: какова идеальная биография для поэта? Говоря о себе и о своем жизненном пути, я полагаю, что детство в религиозной и даже строго ортодоксальной семье само по себе делает поэтом. Множество заповедей и запретов, молитвы, праздники и дни постов оставляют мало времени для бесцельных игр. Однако все эти обычаи и деяния «поэтичны», они — правила той игры высокого порядка, которая абсолютно соответствует детскому сердцу.
Амихай происходил из религиозной семьи. Его предки жили в Южной Германии еще со Средневековья. Бабушки и дедушки с обеих сторон были людьми глубоко верующими и соблюдающими заповеди. По словам поэта, их иудаизм был наивным, почти по-детски простым, без философии и науки.
 
…Родители всех моих родных лежат на полуразрушенных еврейских кладбищах
Нижней Франконии, между лесами и ручьями.
 
Дедушка, владевший еврейской, глазастой коровой,
Ты вставал в четыре каждое утро,
Это от тебя я унаследовал привычку рано просыпаться.
Дедушка, дедушка, главный раввин моей жизни,
Продай мои боли, как дрожжевой хлеб,
Что продавал ты накануне Песаха.
Так много надгробных камней разбросано в прошлом моей жизни.
Имена, высеченные на них, как названия покинутых железнодорожных станций…
 
(пер. с немецкого Р. Кон)
Отец поэта во время Первой мировой войны добровольцем ушел на фронт и служил в пехоте. Его отвага принесла ему две высокие награды — железный крест первого класса и баварский рыцарский крест. После возвращения он стал вместе с братом совладельцем семейного торгового предприятия. В 1920 году женился, в 1922 году родилась дочь Рахель, а в 1924-м сын Людвиг.
 
Амихай всю жизнь хранил в памяти картины из детства. Шаббат, когда после обеда в пятницу одна за другой прекращались все работы по дому. Это постепенное затихание и замедление, наполненное ожиданием, он сравнивал с музыкальным приемом ритардандо. Встреча субботы, трубление в шофар, свитки Торы, которые обнимают, целуют и несут через синагогу, словно любимых детей, ханукальные свечи, строительство шалашей немецкой холодной осенью в память о сорокалетнем странствовании по пустыне в Землю Обетованную.
 
Евреи читают Богу Его Тору,
весь год, по нескольку глав в неделю,
чтобы затянуть время, как Шахерезада.
А к Празднику Торы Бог забывает все,
и можно читать то же самое с начала.
 
(Пер. с иврита А. Графова)
 
Возвышенность Кройцберг была в детском воображении горой Синай, где Моисей получил скрижали завета, а окрестности Вюрцбурга — долиной, в которой юный пастух Давид победил великана Голиафа. События еврейской истории происходили для Иегуды на немецкой земле. При вюрцбургской еврейской общине работали детский сад, школа, учительская семинария, а также еврейская больница и дом престарелых. Но эту налаженную еврейскую жизнь окружала враждебность. Чуть ли не ежедневно приходилось уворачиваться от камней, швыряемых с криком «Еврейские свиньи!», или слышать: «Исаак, отправляйся в Палестину!» (что его отец Людвига в итоге и сделал). Позже Амихай называл это исторической христианской враждебностью, на которой нацисты построили политический антисемитизм. Однако все это только усиливало в мальчике чувство принадлежности к еврейскому народу.
 
Людвиг Пфойфер совершенно естественно существовал в двух мирах — внешнем и внутреннем. «Ощущение инакости и чуждости внешнему миру не мешало мне чувствовать себя очень хорошо в прекрасном городе Вюрцбурге. Я любил улочки и старые дома, гулял по окрестностям, а леса и ручьи, река и мосты, виноградники и звон колоколов были одними из самых лучших впечатлений моего раннего детства. Еврейская школа и синагога очерчивали внутренний круг, центром которого был родительский дом, а в нем мать — домоправительницей Б-га, отец — его заместителем. Слова молитвы Авину Малкейну (Отец наш, царь наш), произносимой в Грозные дни, были для меня не только молитвенно-поэтической метафорой: я пришел к наивному заключению, что мой отец также может быть моим Б-гом».
 
Память о моем отце
завернута в белую бумагу,
словно ломтик хлеба,
что берут с собой на работу.
Как фокусник достает из шляпы
всякую смешную живность,
так из своего тщедушного тела
отец извлекал любовь.
Его руки, как щедрые потоки,
несли в мир добро.
 
(пер. с иврита А. Графова)
 
Друзьями и соседями семьи Пфойферов была семья Ганновер. Их сближало многое. В годы Первой мировой Зигмунд Ганновер также служил в армии — как полевой раввин. Со своей стороны, Фридрих Пфойфер был одним из столпов вюрцбургской еврейской общины, которой руководил ребе Ганновер.
 
Одна из дочерей Зигмунда Ганновера, которую в семье звали «маленькая Рут», была ровесницей и подругой Иегуды. Дети ходили в один и тот же детский сад, потом в школу. «Эта дружба, определившая всю мою жизнь, была с одной стороны, игрой, а с другой — любовью без секса», — рассказывал Амихай своему другу Дэну Омеру. Рут и Иегуду в шутку называли «жених и невеста».
 
В 11 лет Рут сбил автомобиль, когда она ехала на велосипеде по одной из улиц города. Девочке ампутировали ногу чуть выше колена, и ей пришлось носить протез. По словам Амихая, это было самой большой травмой в его детстве. В то время к власти в Германии уже пришли национал-социалисты, и положение евреев заметно ухудшилось. Вюрцбург не был исключением. Иегуда вспоминал:
 
Нацисты маршировали по улицам города. Мы старались избегать встреч с ними, потому это всегда грозило побоями. Однажды по дороге домой из школы на нас с Рут напали мальчишки из гитлерюгенда. Нас было только двое, а их намного больше, ведь они трусы — всегда трое или четверо против одного. В нашем небольшом городе многие знали друг друга, и этим юнцам было хорошо известно, что у Рут протез, что она беспомощна, но это их не остановило. Нас повалили на землю, и я услышал металлический лязг и скрежет ее протеза, который они пинали сапогами... Эти воспоминания, возможно, незначительны по сравнению с Аушвицем и Дахау, однако они живут во мне глубоко и остро.
 
Пфойферы, сионисты, давно склонялись к тому, чтобы покинуть Германию и переселиться в Палестину. Последней каплей стало следующее событие: «Однажды мой отец, член Хевра кадиша, погребального братства — объединения. Которое оказывало последние почести умершему, готовящего к погребению. Пришел домой и в тайне от нас, детей, сообщил матери ужасную новость: в еврейскую больницу доставили двух евреев из деревни, которые был так жестоко избиты, что вскоре скончались. Отец на следующий день же решил ликвидировать все магазины и дела, а затем убедил всю бесчисленную родню, весь фамильный клан эмигрировать». Получение сертификатов для иммиграции было дорогостоящим предприятием, но неожиданно скончался состоятельный бездетный родственник, живший в США. На завещанные им деньги и были куплены сертификаты.
 
Пфойферы покинули Вюрцбург в июле 1936 года. Отъезд не был поспешным и временным. Они не собирались через короткое время, когда все будет позади, и жизнь потечет, как и прежде, вернуться в Германию. Члены большой семьи намеревались «взойти в страну», совершить алию и обосноваться на земле Израиля. Поэтому домашняя утварь была роздана, мебель и ковры отправлены. Начался длинный путь, полный самых неожиданных и незабываемых впечатлений, позже описанных Амихаем: носильщик на венецианском вокзале, просвистевший — подобно паролю — первые такты «Атиквы», отель, где семейству пришлось провести под аккомпанемент нацистских песен, распеваемых в соседних номерах, а затем Триест и посадка на пароход, направлявшийся в Хайфу. По прибытии родители склонились на колени, чтобы поцеловать серый бетон Святой земли — как это делали до них многие поколения евреев.
 
Семья Ганновер осталась в Вюрцбурге. В Хрустальную ночь 9 ноября 1938 года, когда в Вюрцбурге разгромили синагогу, еврейские дома и магазины, раввин Ганновер, как и большинство членов общины, был задержан и отправлен в концентрационный лагерь Бухенвальд. Его освободили 12 декабря, принудив дать обещание, что он покинет Германию в течение двух месяцев.
 
Пока предпринимались лихорадочные, но безуспешные попытки получить иммиграционные разрешения, стало известно, что община Мюнхена организовала транспорт еврейских детей в Голландию, и на семейном совете было решено отправить Рут в Амстердам, откуда ее собирались забрать, как только будет получена виза для въезда в Америку или Англию.
 
Рут жила по очереди в приемных семьях и продолжала посещать школу. Она писала, по словам Амихая, замечательные письма ему и своей семье, надеясь вскоре увидеть близких. Наконец, виза в Соединенные Штаты была получена, однако Рут из-за ее инвалидности отказали во въезде. А в мае 1940 года немцы оккупировали Голландию. Рут, как большинство голландских евреев, в том числе и семья Анны Франк, оказалась в транзитном лагере Вестерборк, откуда 18 мая 1943 года была отправлена в лагерь смерти Собибор. Девушке не исполнилось и двадцати лет.
 
Память о маленькой Рут сопровождала Амихая всю жизнь. В одном из интервью он сказал:
 
Для меня не существует понятия «раньше» или «позже». Время — пространство, в котором я двигаюсь вперед или назад с легкостью. Я не отделяю себя от Рут так же, как я не могу отделиться от самого себя. Возможно, я испытываю по отношению к ней то же чувство вины, что и солдаты, вернувшиеся живыми с битвы, где полегли их друзья. Сегодня она часть меня, как и мои родители. Рут — моя личная Анна Франк.
Образ Рут Ганновер присутствует в его автобиографическом романе «Не ныне и не здесь», ей посвящены многие стихотворения. На текст одного из них написала песню живущая в Германии израильская певица Ницца Тоби, хорошо знавшая Амихая. Песня входит в цикл «Чемодан говорит», посвященный памяти жертв Холокоста.
 
Я вспоминаю тебя, маленькая Рут.
Наши пути в далеком детстве разошлись,
Тебя уничтожили в лагере.
Если бы ты осталась в живых, то была бы теперь 65-летней женщиной, стоящей на пороге старости.
В 20 лет тебя убили, и я не знаю, что произошло в твоей короткой жизни с тех пор, как мы расстались.
Что произошло с теми годами, что ты не использовала?
Возможно, они были добавлены к моей жизни?
Ты превратила меня в хранилище своей любви, подобное швейцарским банкам, хранящим ценности и после смерти их владельцев.
Ты отдала мне свою жизнь, как торговец вином, который делает пьяными других, сам оставаясь трезвым.
Подобно тому, как в аэропорту усталые путешественники стоят перед движущимся транспортером. Встречая свой багаж криками радости, будто это воскресший мертвец, уходят продолжать свою жизнь, а один чемодан исчезает и медленно возникает вновь и вновь в опустевшем зале, так мимо меня проплывает твой тихий образ, так я вспоминаю тебя, пока лента не остановится.
 
(Пер. с немецкого Р. Кон)
 
Второе детство Амихая началось в Петах-Тикве. Он почти не столкнулся с обычными трудностями абсорбции. В вюрцбургский дом его родителей нередко приходили на шаббат сионисты из Восточной Европы и Израиля, пели песни на иврите и обучали им Иегуду и его сестру. Поэтому он быстро овладел языком и нашел друзей. Отец и дядя Амихая открыли маленькую колбасную фабрику и сами развозили на осле продукцию в окрестные магазины.
В Петах-Тикве тринадцатилетний Иегуда отпраздновал свою бар-мицву и впервые вышел к Торе в маленькой синагоге общины немецких евреев Макор хаим (источник жизни), одними из основателей которой стали его отец и дядя.
 
Община продолжала службы по ашкеназским молитвенникам. Проповеди раввина, д-ра Вольфа из Кельна, велись по-немецки. Произошло почти невероятное: язык, на котором Гитлер произнес свою первую речь, стал для меня языком иудаизма, тогда как святой язык был повседневным языком окружающей среды, улиц, игровых и спортивных площадок, работы и земледелия. Много лет спустя я написал стихотворение:
 
Мы говорим на этом усталом языке, который столько веков спал в Танахе.
Разбуженный, щурясь от яркого света, он растерянно бродит среди нас.
Прежде он рассказывал о Б-ге, о чудесах, а теперь — об автомобилях, о взрывах, снова о Б-ге.
 
(Пер. с иврита А. Графова)
 
Мой отец никак не мог понять, почему на еврейской земле так мал процент правоверных евреев. Это же так просто — выполнять все заповеди в стране, где шаббат — официальный выходной, где нет антисемитизма. Я думаю, он действительно не мог осознать, что как раз трудности, враждебность и преследования сделали больше для сохранения ортодоксального иудаизма в европейской эмиграции, чем свободная еврейская Палестина, позже Израиль.
 
Через год семья переехала в Иерусалим. Так и не разбогатев — колбасный бизнес оказался убыточным, — жили в маленькой квартире, скромно, но хорошо и дружно. Иегуда посещал либеральную религиозную школу. Девочки и юноши учились вместе, причем и ученики, и учителя были преимущественно среднеевропейского происхождения.
 
Амихай вспоминал: «У нас было сплоченное классное сообщество. Поэтому не было необходимости присоединяться к какому-то молодежному движению. Почти у каждого из нас были родственники в кибуце или мошаве. Мы совершали туда прогулки, знакомились с жизнью пионеров-переселенцев халуцим и даже иногда участвовали в сельскохозяйственных работах. В 15 лет я, как и некоторые дети в классе, перестал быть религиозным. Молитвы показались мне бесконечно скучными и однообразными. Я носил кипу, ходил с отцом по праздникам в синагогу, но этим все и ограничивалось. Если по будням удавалось уклоняться от молитвы, то я уклонялся. Начался переходный возраст, возникли вопросы о смысле и цели жизни, вопросы о божественной справедливости. Мой отец воспринимал все это очень болезненно, что, в свою очередь, доставляло мне боль».
 
Однажды в субботний вечер, летом, —
к небу восходили молитвы и запах съестного,
крылья ангелов шелестели над миром, —
я, ребенок, впервые солгал отцу —
сказал ему: «Я был в другой синагоге».
Поверил ли он? Не знаю.
Но обман был сладок в устах моих.
И во всех домах в тот вечер
субботние песни звучали как ложь,
ложь, пропетая ради услады.
И во всех домах в тот вечер
погибли ангелы — как мошки в огне свечи.
А влюбленные, прижав губы к губам,
дули друг в друга и, словно шарики, взлетали,
а после — лопались.
И с тех пор обман сладок в устах моих,
и с тех пор я всегда хожу в другую синагогу.
А отец, умирая, отплатил мне ложью за ложь.
«Ухожу в другую жизнь», — сказал он мне.
 
(пер. с иврита А. Графова)
 
Но, несмотря на образовавшуюся в семейных отношениях трещину, между отцом и сыном сохранялась эмоциональная близость и сердечная привязанность, которые еще более усилились, когда через несколько лет Иегуда стал бойцом Еврейской бригады британской армии. «Отец был большим патриотом и гордился мной, считая, что добровольное участие в войне против нацистов — это мицва».
 
«Когда в 1939 году разразилась война, мне исполнилось 15 лет. Взрослые были чрезвычайно серьезны. Мы же — наоборот, зная, что не останемся в стороне, когда это будет действительно необходимо, пока наслаждались жизнью. Даже в 1942 году, когда мои родители были полны тревоги, потому что наступление Роммеля делало угрозу германского вторжения в Палестину вполне реальной, для меня самым важным была первая любовь».
 
Первую большую любовь Иегуды тоже звали Рут, Рут Фальк. Она была его одноклассницей.
Рут, как и Иегуда, была йеке, жила в Гамбурге, в 14 лет вместе с родителями эмигрировала в Израиль. Одноклассник Амихая, радиожурналист Аарон Ариэль рассказывал: «Иегуда был звездой класса, весельчаком, балагуром, отличным спортсменом. Он неизменно участвовал во всем: в постановке оперы, выпуске юмористической стенгазеты и в радиопередаче о классной и школьной жизни, выступал на праздниках в пантомиме и музицировал на флейте и скрипке. Именно по его инициативе мы начали вести классный журнал-дневник, где Иегуда иллюстрировал свои заметки своими же рисунками. А Рут была красива, доброжелательна, интересна внутренне, и от нее были без ума не только одноклассники, но и вся школа, даже учителя».
 
Поначалу Рут плохо знала иврит, поэтому Иегуда помогал ей с домашними заданиями. Немецкий, на котором они говорили, стал для юноши языком души. В 12 классе между ними, едва достигшими восемнадцатилетия, вспыхнула пламенная любовь:
 
Я относился к нашим отношениям очень серьезно. Однажды пришел к Рут и сказал, что хочу на ней жениться. Я считал тогда, что это единственная возможность не потерять ее, ведь она была очень красива и все за ней ухаживали. В 18 лет, когда моя первая любовь была в разгаре, я записался в британскую армию. Служа в береговой охране, убегал к моей подруге, которая проводила социальный год в кибуце, и возвращался поздно ночью. Поэтому война и любовь для меня всегда связаны, и в воспоминаниях, и в стихах.
{{фото10}}Любовь и война — стали еще двумя мирами, в которых протекала жизнь Амихая. Сборник статей, вышедший в Германии к десятилетию со дня его кончины, так и называется: «Между любовью и войной». Однако, как многие романтические истории первой любви, эта длилась недолго. Амихай не жалел, что все кончилось. «Я не плачу о том, что произошло или не произошло в моей жизни. Ясно, что из этого не вышло бы ничего хорошего. Согласно статистике, большинство браков по первой любви между ровесниками обречены».
 
Была еще и третья Рут — Рут Герман, с которой Амихай познакомился в Израиле на педагогических курсах для уволенных в запас. «У меня была подруга, как и я, воевавшая в британской армии, и ее тоже звали Рут. Мы вместе учились, даже поехали вдвоем в 1946 году на практику и решили связать свои жизни. Тогда было обычным делом менять свои фамилии на новые, ивритские. Моя фамилия была Пфойфер, и точно так же, как примеряют пуловер, мы примеряли фамилии, которые подходят к именам Иегуда и Рут. Нам подошла фамилия «Амихай» (мой народ живет), потому что звучала социалистически, сионистки и оптимистично. Но мы расстались, и эта фамилия досталась мне одному».
 
В стихотворении «Взмах крыльев истории» Амихай писал: «...за пять шиллингов я поменял имя отцов моих в изгнании на гордое имя на иврите, что подошло ей. Эта блудница убежала в Америку и вышла замуж за человека, торговавшего перцем, корицей и кардамоном, оставив меня с моим новым именем и с войной».
 
А проза жизни была такова: по окончании обучения Амихая направили педагогом в Хайфу, и хотя молодые люди хотели пожениться, но Амихай еще не мог быть финансовой опорой семьи. А когда, после принятия ООН плана о разделе Палестины, кровавые инциденты между арабами и евреями участились, и возникла угроза скорой войны, Рут решила уехать в Америку. Она объяснила Иегуде, что едет всего на один учебный год и затем вернется. Пару месяцев они писали друг другу, однако в апреле 1948 года, когда Амихай в разгар Войны за независимость, пошел служить в Пальмах, Рут сообщила ему, что выходит замуж за торговца пряностями Эрика Цилерцигера.
 
Иегуда долгое время ничего не знал о ней, а когда уже стал известным поэтом, его пригласили выступить в Нью-Йорке. В конце вечера к нему обратилась женщина, которую он не узнал, и представилась: Рут Герман. Она рассказала, что все эти годы жила в Нью-Йорке и работала учительницей.
 
Но это произошло много лет спустя, до того была учеба в Иерусалимском университете, затем преподавание в нем, а также в университетах в США, участие еще в трех войнах, два брака и рождение детей — двух сыновей и дочери, о которых он писал: «Я типичный человек двадцатого столетия, а мои дети, вероятно, большую часть своей взрослой жизни проведут в третьем тысячелетии. У меня есть чувство, что они подобны ракетам дальнего действия, которые я запустил в будущее, не сумев снабдить достаточным провиантом и топливом. Я не могу им дать с собой то, что мне дал мой отец, то есть не могу предложить им биографию, которая сделала бы их поэтами, но полагаюсь на силу истории и надеюсь, что они как-нибудь доберутся до цели».
 
Тяжелая работа — жизнь. Семь лет и еще семь
работал Иаков за Рахиль, любимую свою.
Уже много раз по семь лет работаю я
за любимую свою жизнь, за любимую смерть.
Родители меня любили
и прятали от меня свое горе.
Они умерли, а мне досталось
все спрятанное горе.
А вдобавок и сам я научился
прятать горе от детей.
Что делать с такими сбереженьями?
«Мы за тобой присмотрим!» —
так говорили родители.
То строго, а то ласково:
«Мы за тобой присмотрим».
«Ты еще научишься!» —
восклицали они в гневе.
Но потом утешали:
«Ты еще научишься».
«Можешь делать все, что хочешь», —
вздыхали, устав спорить.
И — как песня добрых ангелов:
«Ты свободен — делай, что хочешь».
«Но ведь ты и сам не знаешь,
чего ты действительно хочешь.
Ты и сам не знаешь, сынок».
 
(пер. с иврита А. Графова)
 
В 1962 году, после почти 30-летнего отсутствия, Амихай приехал в Вюрцбург, чтобы навестить родственницу, которая жила в еврейском доме престарелых, и снова оказался в городе, с которым было связано много радости и много боли, в городе, не исчезнувшем из его памяти. После этого и был написан автобиографический роман «Не ныне и не здесь».
 
В начале 80-х годов Иегуда Амихай был отмечен двумя наградами — мирными, но значимыми для него не менее военных: он стал первым лауреатом Государственной премии Израиля в области поэзии, а также получил премию Вюрцбурга в области культуры. В благодарственной речи родному городу он сказал: «В Иерусалиме я живу в старом доме между новым и старым городом. Возможно, эта жизнь между старым и новым сделала меня поэтом. Мой отец воевал четыре года во время Первой мировой, я был солдатом четырех войн в Израиле, а мой сын ребенком играл нашими военными наградами, не зная, что обозначают эти блестящие яркие предметы, лежавшие в маленькой коробочке, в которой смешались история и нелепости человеческой жизни. Может быть, это тоже сделало меня поэтом.
Есть два народа, которые не имеют права на забвение, немецкий и еврейский. Нам всем это необходимо, чтобы пережить, жить дальше и исцелиться.
В Иерусалиме был осушен древний водяный резервуар и превращен в естественный амфитеатр, где проходят концерты. Великолепная акустическая установка, благодаря которой слушатели могут наслаждаться прекрасным звучанием, установлена вюрцбургской фирмой.
Едва ли можно привести лучший пример исцеления, чем это сотрудничество для музыки и красоты».
 
В 1987 году в Вюрцбурге была обнаружена бесценная находка, хранящаяся теперь в музее общинного центра «Шалом Европа»: самое большое в мире собрание надгробных плит средневекового еврейского кладбища, такого же, как-то, на котором погребены предки Амихая. Один из основателей музея, профессор теологии Карлхайнц Мюллер, подарил поэту небольшой каменный фрагмент мацевы. Амихай не расставался с ним до самой смерти в 2000 году.
 
На моем столе лежит камень, на котором написано «Амен»,
обломок надгробья с еврейского кладбища, разрушенного почти тысячу лет назад, в городе, где я родился.
Единственное слово — «Амен» — глубоко отпечаталось в камне.
«Амен» — тяжело и бесконечно над всем, что было и никогда больше не вернется.
«Амен» — мягко, как в молитве.
«Амен» — да сбудется Его воля!
Надгробье разбито. Слова исчезают и забываются.
Губы, что произнесли их, превратились в пыль.
Что однажды было сказано, умирает, как люди.
Другое же сказанное — воскресает.
Боги изменяются в небесах. Боги появляются и исчезают.
Молитвы остаются навсегда.
И хотя мне известно обо всем и о конце дней тоже,
Этот камень у меня на столе дарит мне спокойствие.
Он камень истины, которая не меняется.
Камень мудрости — мудрее любого философского камня.
Обломок разбитого надгробья,
он все же полнее, чем любая беспредельность.
 
Камень - свидетель всех событий, что произошли с незапамятных времен,
и всех, что еще произойдут в вечности.
Камень благословления и любви.
 
«Амен, амен» и да сбудется Его воля.
 
(Пер. с немецкого Р. Кон)
 
24 мая 2011, Регина Кон