Вика

Он ворвался в мою жизнь, словно ураган, так неожиданно и стремительно, разметав мои зыбкие представления и понятия, что я запомнил его на всю жизнь.
Впервые я увидел его у деда на даче, где в тот год проводил летние каникулы, (я тогда перешел в десятый класс, был полон светлых надежд, мечтаний) и вот, как-то захожу в дом и слышу, словно мне в упрек, незнакомый баритон с легкой трещиной.
- Надежды, это - чушь собачья - они не дают трезво оценить действительность, выбивают из колеи реальности, - несколько театрально, как мне показалось, говорил он то ли деду, то ли себе. "Чушь собачья" - было его любимое выражение, но меня поражало не то, как и где он вставлял его, а манера говорить, похожая скорее на музыкальный пассаж. Он начинал медленно разгоняться своим баритоном, повышая каждое слово по очереди на полтона выше, словно приближалась электричка, и на последнем, с ревом всей силы, обрушивался в пропасть, разбивая концовку в дребезги. На меня это действовало ошеломляюще, и я испытывал некоторое очарование от такой необычной манеры говорить.
Звали его Викентий Павлович, для деда, а позднее и для меня, просто - Вика. Они с дедом были дружны еще со школы, и разменяв седьмой десяток, Вика не казался мне старым, и только бледная в пигментных пятнах лысина, отороченная густой пеной седых волос, да лужайки щек с пробивавшимися кустиками огрубевшей щетины, выдавали его возраст. Высокий, немного сутулый как все рослые, и от этого, давно незнавший женской заботы костюм, висел на нем как на запылившейся от времени вешалке. Его взгляд отражал некую рассеянность, которая переходила в легкую задумчивость, и тогда, взгляд его будто опрокидывался внутрь. Однажды, выйдя из очередной задумчивости, глядя на меня, но не видя меня, он вдруг, ни с того, ни с сего, удивил меня выстраданной тирадой.
- Мой мальчик, ты наверно думаешь, что старость это конец. Все! Пиши пропало... Так я тебе скажу, нет - это глубокое заблуждение недалеких и ограниченных. Юность - пора разочарований, сомнений, и душевных крушений, и только наша милосердная память, забыв все это, твердит, что прекрасней поры чем юность, нет... Чушь собачья! Старость, и еще раз старость, чудесная пора, конечно, если у тебя все нормально со стулом, и ты не возвращаешься в детство. Что может быть прекрасней, когда не надо плестись утром на постылую работу, смотреть в лживые глаза начальству, а впереди чудная слабость неторопливой жизни без наглой силы и вранья, и наконец, обретенная способность уйти от себя, находить прелесть одиночества, утратив коллективизм души, когда все тебе ясно, и нет ничего, что могло бы тебя неприятно огорошить, - тут он так глубоко вздохнул, словно сбросил бремя прожитых лет, и продолжил, - Нет, что не говори, а в старости гораздо больше плюсов чем минусов. А страх? Всю жизнь подспудно испытываешь страх, то за грядущий день, то за родных...то хлеб насущный... Вам это трудно понять, вы бескомпромиссны, у вас на все уже заготовлен ответ, нет сомнений, железобетонность убеждений, циничная самоуверенность, и нет даже первичных признаков интеллигентности... Живете засучив рукава, далеко ушли от природы, быстро смирились с ее равнодушием и твердо уверовали, что человек должен быть счастливым... Какая глупость - должен? Почему именно - должен?
Он еще долго говорил, убеждая скорее себя, что только к старости он научился постоянно менять угол зрения на вещи и жизнь, что нет ничего хуже, чем попасть под влияние толпы, которая по его словам - растоптывает душу, и так далее...
Поначалу меня забавляли его длинные рассуждения, и я относился к ним с чувством натянутого уважения к возрасту, но стал замечать за собой, что все о чем он говорит, как-то топорщится в моем сознании, встает на дыбы, и мало - помалу начинает приобретать новые для меня понятия. Я стал внимательней его слушать и пристальней разглядывать его внешность. В нем была какая-то неизгладимость прошлого века, что-то от чеховского интеллигента-неудачника, пылкого, духовного, готового на жертву, не хватало лишь пенсне на шнурочке. Я рос вместе с комплексами и в своем одиночестве ощущал и взрослость, мое уединение не было несчастьем, я не задумывался над этим.
Бывало, он так скромно исчезал, но еще скромнее появлялся, и когда его не было более трех дней, то я начинал скучать, мне уже не хватало той едва уловимой совестливости, какая сквозила в его взгляде, того чувства достоинства, которое в нем уживалось, несмотря на кажущуюся вялость и нерешительность. Я стал привыкать к нему и меня уже не отвлекала такая мелочь, как его руки, скорее пальцы - они были чуть припухшие почти женские с аккуратными ноготками, точь в точь как на картинах художников эпохи Возрождения.
­- Дорогой мой мальчик, - он обращался ко мне только так, - Весь ужас в том, что вас не учат мыслить, вам преподносят чужие готовые мысли, чувства, невыстраданные вами, неусвоенные, невыношенные нутром, а стало быть они обречены остаться мертвыми. Вы пишите затертые до дыр темы, и это из года в год, а ведь в сущности, ни поэзия, ни проза, и вообще искусство, не делает человека человеком. Чушь собачья, когда говорят, что общество, среда формируют... Только сам себя человек может сделать человеком... Пойми, мой мальчик, что жить - это искусство, это все равно что художник ежедневно, до последнего вздоха, наносит новые мазки на полотно души, духовные штрихи, и чем ярче и богаче их палитра, тем оригинальней и неповторимей личность. Другого пути стать человеком нет, и быть не может, запомни это... Но самое сложное - это постоянное изменение себя.
По вечерам он любил прогуляться и я, заменив приболевшего деда, стал его собеседником, хотя больше говорил он. Бывало выйдет, и замрет посреди пустынной дороги, я начну что-нибудь говорить, а он оборвет резко - "Молчи", смотрит в сиреневый закат и по лицу плывет такая благость, чудно видеть. Помню как-то вышли, и он, будто сам с собой, - "Так хочется услышать постукивание пролетки по мостовой, почувствовать трогательную грусть воспоминаний у камина, очнуться лет сто назад, и повстречав утром, приподнять шляпу, улыбаясь сказать, - Доброе утро, Дмитрий Дмитрич!" Мне показалось это странным, но я все таки спросил, - Кто это... знакомый? Вика улыбнулся и шепотом ответил, - Это идеал русского интеллигента, - подумав, надо ли что-то пояснять, продолжил, - Интеллигент - это не профессия... Это склад ума, образ мышления, способ существования, которым нельзя научиться... Понятно тебе, мой мальчик?
После прогулки я со всей серьезностью заявил деду, что Вика довольно странный тип, на что дед снисходительно взглянув на меня, заметил, - Порядочнее Вики я не встречал никого... Кстати, ты не знаешь, Викентий Павлович провел в лагерях почти десять лет.
- Как в лагерях...?! - полное недоумение выразилось у меня на лице.
- Вот так.., - передразнил меня дед, - Мы жили тогда под Ярославлем, в конце тридцатых. Отец Вики был большим начальником на Ярославской железной дороге, в тридцать восьмом его арестовали, как врага народа, и Вика с матерью и сестрой были вынуждены из Ярославля переехать к нам в поселок, вот тогда то он и пришел к нам в класс. Перед войной арестовали и Вику, было нам по пятнадцать лет.
- А его то, за что? - с неподдельным сочувствием вырвалось у меня.
- Через нашу станцию часто шли поезда на север с заключенными, теплушки с заколоченными окнами, в щели заключенные бросали записки, когда поезд проходил мимо станции. Разные клочки бумаги, где просто написано - "Прощай, не жди", на другом - "Не верь, я не виновен, береги детей", а в некоторых мелко адрес и приписка - "Если твоя совесть не скурвилась, передай." Узнав про такие поезда, Вика стал собирать эти клочки, в надежде, авось будет и от отца весточка, а потом, те что с адресами, стал посылать в конвертах по разным городам. Всю войну он пробыл в лагерях, освободился только в сорок девятом, одним словом, жизнь ему покалечили, а в пятьдесят восьмом реабилитировали, разрешили приехать сюда... Ты его ни о чем не спрашивай, он не любит это вспоминать, - предупредил меня дед.
Спустя неделю, Вика исчез также неожиданно, как и появился, от деда я слышал, будто у него не было своего жилья и он скитался по знакомым и приятелям, в надежде на скромный ночлег.
Прошло с тех пор немало времени; я успел окончить институт, схоронить деда, жениться и как-то возвращаясь со службы, увидел у метро многолюдную толпу, (тогда постоянно митинговали) я почти машинально, проходя мимо спросил, - Кто там?, и молодой парень с довольной улыбкой охотно ответил, - Какой-то бомж речь толкает. И бывает же такое, когда вдруг, из закоулков памяти выскочит неожиданно, на полном ходу, что-то вроде старого тарантаса, и изо всех сил так ударит сознание, что словно и не было этих лет. Манера говорить осталась неизменной, трещина только стала глубже и глуше. Вика постарел; еще больше стал сутул, седая пена круг лысины сползла ниже, лужайки впалых щек заросли густой щетиной, но взгляд остался предан совестливости, и несмотря на заношенность и несвежесть одежды, держался достойно.
Я прислушался, он говорил пылко, самоотреченно.
- Свобода - это все равно что добровольная цепь, сорвавшись с нее можно потерять человеческий облик, чувство достоинства. Дай нам всем бог терпения, чтобы каждый в душе прошел внутренний путь, от начала и до конца, утверждения веры и достоинства. Не бойтесь изменить себя, не бойтесь сомнений, ищите путь к источнику, чтобы каждый осознал ценность чужого мнения, как собственного. Отдайтесь кротости и терпению, обретите великодушие, унежте душу совестью и достоинством. Сотрите все прошлое и начните с чистого листа переписывать жизнь...
Не знаю, что остановило меня, то ли ложное стеснение - отголосок моих комплексов, то ли малодушие не позволило мне подойти, протянуть ему руку, и сказать, - Здравствуй, Викентий Павлович... Как поживаешь, Вика?