Джим и Долли

После операции врачи посоветовали мне пожить в деревне, и, обсудив это дома, я решил поехать к старой подруге моей матери, о чем и написал ей в письме. Я бывал там и раньше, хорошо знал Ольгу Петровну, когда-то дружил с её детьми, приезжая на каникулы, и, узнав, что я хочу приехать на все лето, она безумно обрадовалась.

Она жила одна - дети ее уже давно все разъехались, и мой приезд казался ей желанным утешением, надеждой забыться от вынужденного одиночества.

Повидавшая немало на своем веку деревня, словно от старости, изогнулась на высоком скалистом берегу реки, задыхаясь в зелени старых деревьев, глохла от лая собак, крика гусей, петухов, и жизнь в ней текла вялая, немногословная, до боли милая и наивная, будто - полусонное дитя.

Приехал я поздно вечером - пришлось добираться от вокзала на перекладных, а последние версты три, так как не было ни автобуса, ни попутки, - идти пешком. Петровна - так её звали свои - ждала меня, часто выходила встречать за ограду, и когда наконец за мной противно визгнула калитка и я грозно прикрикнул на трусливую дворнягу, она выбежала из сеней на крыльцо, и как это любят делать старушки, громко запричитала:
- Ну, слава Богу, наконец-то, а то я уж было грешным делом подумала: не случилось ли что, - С этими словами она стала обнимать меня, что получалось у нее неловко из-за маленького роста, и я поцеловал ее почему-то в лоб.
– Ну, молодец, что приехал, здесь у нас хорошо, быстро поправишься, не то, что в городе - шум да грязь... А ты, Митя, прямо как профессор, солидный стал, важный! Ну, идем скорей, идем в дом, а то я соскучилась шибко... Расскажешь, как вы там, - она суетливо отворила двери и проворно колобком закатилась в темноту сеней.

В доме было чисто и тепло, и как только я вошел, то почувствовал, как повеяло из далекого прошлого, казалось бы, навсегда забытым, запахом этого старого дома - таким же чистым, теплым и уютным.

Поужинав, мы засиделись с ней допоздна, многое и многих вспомнили, я рассказал о семье, она - о своих детях и вдруг, взмахнув руками, словно обожглась, опять запричитала:
- Господи, прости ты меня, дуру старую, а!.. Ты ведь небось умаялся за день-то, а мне, старухе-то, что - поболтать - хлебом не корми... Иди, милый, спи, я давно тебе все приготовила,- и она опять суетливо покатилась за русскую печь, где отвела мне самый уютный угол.
Эту ночь я спал как убитый.
Утром я проснулся от теплого света; мне уже не терпелось пройтись, обойти давно знакомые места, выйти к реке, выбраться за деревню, где за крайними избами лежали поля. А чуть правее чернел одичавший яблоневый сад, за которым были видны развалины старой барской усадьбы, где одиноко еще торчали вековые липы наполовину вырубленной аллеи и заросший пруд с покосившейся гнилой купальней. Хотелось просто подышать чистым, весенним утром.

Дни летели так быстро, что я не заметил, как легкая тонкая зелень, прыснувшая на деревья и кусты, стала густой, шумной от ветра и таинственной в тихую, лунную ночь, своей блуждающей по саду тенью.

Через пару недель я уже привык к тишине, покою; мне очень нравилось здесь, и, проснувшись ранним утром, чувствовалось, как в прохладе сквозят весенние запахи, нежно щекочет теплом солнце. Что-то приятно теснилось, распирая в груди, - того и гляди, хлынут слезы, и все вокруг до того дивно, что чертовски хотелось обнять, закружить эту безумно милую дуреху-жизнь.

Возвращаясь с прогулки полевой дорогой, я свернул к терновнику в надежде сократить путь, как из колючих зарослей, где кто-то свалил кучу мусора, послышалось тихое рычание. Я остановился и, присев на корточки, стал разглядывать через густую, начавшую буйно зеленеть паутину. И вдруг увидел небольшую, белой масти с подпалинами цвета охры на ушах, брюхе и сочным мазком на спине, собаку - довольно миловидную, но явно настроенную недружелюбно.

Одолеваемый любопытством, я стал искать брешь в терновнике, чтобы поближе рассмотреть эту чистейших кровей дворнягу, которая невзлюбила меня с первого взгляда, и, найдя лазейку, полез, осторожно раздвигая живую колючую паутину. Рычание повторилось, но теперь уже настойчиво и угрожающе, так что я присел снова, стараясь увидеть ее, и мы встретились глазами. Метрах в пяти на меня смотрели холодно, равнодушно с неутолимой тоской темные собачьи глаз.

Я заискивающе почмокал губами, как обычно делают, подзывая собак, но она, свернувшись калачом, улеглась на изодранной мешковине ко мне спиной, повернув голову так, чтобы я видел, как решительно сверкают ее глаза.
Постояв еще немного и не решаясь более искушать любопытство, как-то неуверенно и постоянно оглядываясь, я пошел дальше в сторону реки.

Река лениво петляла: то ударялась об отвесный скалистый берег, и тогда ее цвет, отражаясь, был свинцовый; то тихо подкрадывалась к зеленому лугу - тогда заливалась голубизной неба и, спохватившись на перекатах, где когда-то стояла мельница, весело, говорливо бежала дальше, извиваясь по оврагу к горизонту.

На следующий день я вспомнил о собаке, только когда собрался идти гулять, и на всякий случай взял хлеб, мало надеясь на встречу. На этот раз я пошел берегом реки, и яркое, по-утреннему мягкое солнце играло на поверхности блестящей полоской мелких осколков зеркала. Они слепили глаза, сверкали колюче и жарко, что приходилось отводить взгляд на мягкую, густую зелень.

Тропинка вела вдоль воды; иногда она заводила меня в кустарник, где не умолкая скандалили воробьи, то вновь возвращалась, и тогда своим резким, картавым разговором оглушали лягушки, которые равнодушно прыгали, нарушая утренний покой.

Я удивился, когда заметил собаку на том же месте. Она лежала, и мое появление не вызвало у нее прежнего недовольства. Я стал манить ее, хлопая себя по колену, посвистывая, надеясь на доброе знакомство, но дворняга была неумолима и, пошатываясь, не обращая внимания на все мои выходки, поднялась, повела носом и нехотя сделала несколько шагов в сторону. Мне показалось, что сделала она это как-то необычно, странно, и тут я вдруг заметил, что у нее совсем нет передней левой лапы. Меня это несколько даже обескуражило, что-то сжалось во мне, сделалось как-то грустно и обидно, и еще я увидел, что это был пес. Я сочувственно выдавил из себя: "Бедняга, кто же это тебя? "- и, когда присел на обочину, в моем воображении начали крутиться одна за другой картины: от поезда, хулиганов, живодеров, до невероятных историй.

Домой я шел не спеша, безразлично разглядывая окрестности. Почему-то все думалось о нем, даже придумал ему имя - Джим - и решил, что буду приносить ему каждый день что-нибудь поесть. Первые дни он с видом голодной, забитой дворняги воровски хватал еду и тащил в кусты, но с каждым днем, постепенно смелел, не боялся моей близости, ел торопливо с неутоленной жадностью.

Всякий раз я был уверен, что Джим меня ждет, и, выходя на дорогу к терновнику (а она поднималась все выше), я видел как крохотный белый клубок далеко на пригорке то выкатывался на дорогу, то вновь исчезал в диких кустах. Тогда я шел быстрее, мне становилось от этого легко и радостно - я начинал посвистывать, чтобы дать знать о своем приближении, скоротать его ожидание, и мне казалось, что в это мгновение нас что-то роднит, мы сливаемся с ним в нечто единое, что было дико, непонятно и необъяснимо.

Увидев меня, он вилял хвостом, радостно мотал головой, начинал скакать вокруг меня, заискивающе смотрел как-то снизу, опрокидывался на спину, давал почесать себя, замирая в блаженстве, и я был нестерпимо, до отчаяния рад тому, что только один я на всем белом свете знал, что происходит в этой одинокой, горестной собачьей душе.

Тогда я садился на траву, а он вытягивался напротив, уложив голову на лапу, и я начинал рассказывать ему о жизни. Он внимательно слушал, порой резко поднимал голову и замирал, когда улавливал в моем голосе что-то тревожное, напрягался и от бессилия чем-либо помочь мне сокрушенно сникал. Иногда он провожал меня почти до самой деревни, но никогда не решался переступить той невидимой черты, за которой, как мне казалось, стояли перед его глазами ужасные дни.

Постепенно Джим креп, веселел, и я впервые услышал его не громкий, но уверенный лай. Гуляя со мной, он неуклюже прыгал по обочинам дороги, то забегал вперед, то отставал, и тогда ковылял, догоняя меня; был страшно горд нашей дружбой, дорожил ею и был бесконечно благодарен.

Однажды под вечер, после знойного дня, нависла хмарь, перестали лаять собаки, все затихло, померкло, и казалось, что вот-вот случится неотвратимое - стремительно надвигалась гроза. Налетел резкий ветер, с дороги подняло пыль, мусор, упали крупные капли дождя, как вдруг откуда-то сверху, на избы, деревья, поля все с грохотом обрушилось, закружило, понесло, накрывая всю деревню аспидным крылом ночи.

Мне не спалось. На дворе усиливалась гроза, и было как-то беспокойно: в окно тревожно стучал дождь, сверкало ярко, хлестко, как удары плетью, а по крыше, словно кто-то в громадных сапогах, с грохотом пробегал с одного края на другой, с треском ударяя по трубе, сбегал с крыши, проносился над деревьями, изгибая, и корча их. С ударами кололось чернеющее как смоль небо так, что из трещин вырывалось пламя, и будто кто-то, тяжело дыша, затаившись, ждал, чтобы начать с новой силой свое неистовое дело.

Я не выдержал, встал, быстро оделся и, набросив на себя брезентовую накидку, что висела в сенях, прихватив фонарь, вышел на крыльцо. Меня обняла промозглая темень, дождь шумно стучал по накидке, ступая в грязь, ноги расползались, и, стараясь не смотреть на жуткое небо, где метались огненные сполохи, я все быстрее шел к Джиму. Вряд ли он слышал мои шаги - шум дождя заглушал их, а молнии и гром страшили его, нюх притупился, и когда я осветил его фонарем, то увидел, как белый клубок, лежа на сырой земле, заходился мелкой дрожью. Я позвал его, он испуганно встрепенулся, вскочил, узнав меня, вильнул хвостом, и поскакал ко мне. Раскинув полы накидки, я подхватил его с земли, прижал к груди и почувствовал знобящую дрожь маленького комочка, из которого потекли по мне холодные неприятные струи, но я уже почти бежал к дому.

За огородами в кустах я сделал для Джима из ящика что-то вроде конуры, где он стал жить. Мы гуляли теперь вдвоем, он скакал рядом, все больше смелея, счастливый, не понимая еще до конца происходящего. Однажды мы бродили с ним по берегу реки, где большой луг переходил в кустарник, цепляясь за каменистый склон, упорно поднимался, местами почти вертикально, и мы с трудом взобрались с ним на кручу. Петляя по узкой тропинке, мы вышли недалеко от терновника. Джим, поводив носом, направился туда, где было его старое пристанище.

Знакомые запахи пробудили в нем горькие воспоминания. Он медленно обошел свое прежнее лежбище, обнюхав все, что когда-то составляло часть его жалкой жизни. И было видно по его поведению, что это неприятно тревожит его, но забыть прошлое он был не в силах - оно еще было так близко, осязаемо, а все новое казалось таким зыбким и случайным, что он в полном отчаянии пытался понять наступившие перемены.

Как-то Джима не было весь день, не появился он и к вечеру. Он и раньше иногда пропадал целыми днями, но всегда под вечер маячил, робко лая за плетнем огорода. Я приносил еду и он благодарно скакал вокруг, стараясь лизнуть руку, словно просил прощения за свое долгое отсутствие. Наутро я пошел к тому месту в терновнике, где впервые увидел его, стал на всякий случай свистеть, звать его, но Джима не было, и мне сделалось немного грустно оттого, что я не знал, где его искать, что придумать и как быть дальше.

Так прошло несколько дней; я старался, как можно реже вспоминать о нем, но нет-нет, да напомнит мне о нем Петровна - спросит: " Ну, что, не появился твой беглец? " И я, только вздохнув, безнадежно качал головой.

Джим появился также неожиданно, как и исчез. Утром я услышал знакомый уже мне лай. Пес стоял в конце изгороди и всем своим торжествующим видом желал о чем-то со мной поделиться. Я подошел ближе и хотел было пожурить его, хотя был чертовски ему рад, как увидел стоящую поодаль, поджавшую под себя хвост рыжую, чуть меньше его, с остренькой мордочкой сучку. Она сконфуженно смотрела на меня, но, явно желая понравиться, кокетливо-мило завиляла хвостом. Джим вопросительно глядел, ожидая от меня по крайней мере скромного одобрения своего выбора. Я осмотрел ее понимающим взглядом, что не могло ускользнуть от ее внимания, и, помедлив, сказал:
- Джим! Она очень даже недурна, и ты знаешь, она, пожалуй, понравиться мне... Давай назовем ее Долли.

То ли он понял, то ли просто от радости прыгнул ко мне, выбросив свою лапу мне на грудь. Я потрепал его по голове и сказал, обращаясь уже к ней:
- Долли, он так много выстрадал, так много всего пережил, что заслужил большой любви... Он, как никто, нуждается в ней. Береги его, Долли...
И мне показалось, что она услышала и поняла смысл моих слов, подошла к нему, уткнулась в его шею, да так, что у меня сжалось внутри, и совсем уж как-то по-женски завиляла задом. "Счастливчик Джим", - подумал я, когда шел от них к дому.

Первое время они жили за плетнем, я подкармливал их. Мы часто гуляли вместе, меня радовало ее отношение к Джиму - заботливое, нежное, почти материнское. Я устроил в терновнике им настоящее логово: застелил сеном углубление под корнями мощного куста, загородил ветками его от дороги, сверху накрыл старой пленкой ветками - так, что получилась просторная сухая нора.

Стояли летние знойные дни; иногда по утрам я ходил с соседским мальчишкой на рыбалку, днем отсиживался в тени, бездельничая или читая, а по вечерам возился с Петровной в огороде, где пахло свежими огурцами, клубникой, где над вишней шумели пчелы, зрела антоновка, наливалась соком черешня.

Я навещал их, но и Джим с Долли иногда приходили - тогда мы прогуливались вместе. Было больно смотреть, как Джим, прыгая, переставлял переднюю лапу, не поспевая за нами. Тогда Долли ждала его и шла рядом бок о бок.

Все реже и реже старался видеться я с Джимом и Долли: они были счастливы и без меня, жили своей жизнью, и я надеялся постепенно сгладить нашу привязанность - ведь мой отъезд был неизбежен. Время летело быстро, лето близилось к концу, и как-то однажды, в конце августа, Джим неожиданно появился - какой-то потерянный, сам не свой. Я пошел ему навстречу, но он явно старался меня увлечь за собой, и мне показалось, что с ним произошло неладное. Я быстро шел за ним в сторону терновника к их норе, и какова была неожиданной моя радость, когда я увидел как в живот блаженной Долли слепо тыкалось пять крохотных, живых комочков - таких же рыжих, как мать, с белыми пятнами - у кого на спине и ушах, а у других - на мордочке и лапах. Я сходил домой и принес молока для Долли. Джим был так нелеп и растерян и в тоже время трогателен в своем новом положении, что нельзя было не видеть, как радость, какую он никогда не испытывал в своей прежней жизни, теперь распирала все его существо!

Август плавно перетек в сентябрь, по вечерам поднимался и висел до утра над водой редкий туман, через который слабо светило солнце. В нем не было уже той силы, что раньше, и все вокруг медленно готовилось к увяданию.

Когда осталось несколько дней до моего отъезда, мне захотелось проститься с ними. Я нашел их на своем месте; щенята уже подросли и ползали вокруг Долли, она бережно брала их зубами за холку и укладывала к своему брюху. Довольный Джим смотрел на это с умилением. "Как немного нам всем надо, - подумал я,- чуть внимания, чуть заботы, любви, и уже нет злобы, вражды, только и всего-то". Я потрепал его; он грустно лизнул мне руку, вероятно чувствуя наше расставание, и, еще раз взглянув на эту идиллию, я пошел прочь.

Я шел и думал о том, что все живое на свете, в сущности, рождено для счастья, любви, и даровано это нам, как самое дорогое. Но всегда ли мы бережно храним этот дар, не тратим ли его на ничтожную мелочь? Почему так по варварски грубы, небрежны и безжалостны к тому, что составляет суть, самое ценное, ради чего только и стоит жить, отчего в нас так притягательно унижение этого поистине бесценного, что есть в нас, - души?

Уходя все дальше и дальше, я постоянно оглядывался, а Джим все стоял посреди дороги и смотрел мне вслед. Смотрел напряженно, цепко, словно хотел запомнить меня на долгие годы.