Наваждение

Второе место в купе спального вагона было ещё не занято, и он надеялся (и внутреннее чувство обещало – не напрасно), что займёт его приятненькая молодая женщина, о которой несколько часов можно будет реалистично помечтать.
 
Вообще-то он уже успел вытравить из себя идеалиста, но сейчас был в отпуске, причём решил на этот раз не ехать никуда, отшельничествуя, пожил на даче, нагулялся досыта по лесу, начитался классики, но больше всего от того, что не было необходимости сопротивляться чьей-то воле, снова, как безмятежным юношей когда-то на каникулах, разнежился душой, размяк. И этот романтически-чувствительный настрой его усиливался ещё тем, что ехал он сейчас на встречу одноклассников в родной провинциальный городок, оставленный пятнадцать лет назад. Наверняка там, кроме него самого, никому от него ничего не нужно.
 
Предчувствие его не обмануло – как только объявили об отправке, в купе вошла, держа, перед собой и позади себя, две сумки, фигурно сложеная женщина, почти такая, как он только что себе воображал. Устало опустив на пол поклажу, она присела, отведя чуть в сторону округлые колени, и, не совсем осмысленно, казалось, коротко взглянула на него. Он улыбнулся ей, привстал, сказал:
– Давайте помогу. Куда Вам сумочки поставить, под полку или, может быть, наверх?
– Спасибо. Если можно, чуть попозже. Мне нужно кое-что достать.
– Да-да, конечно. Вы располагайтесь, я минут на десять выйду, чтобы не мешать, а потом пристрою сумки куда скажете. Договорились? – И снова улыбнулся дружески (к себе располагал).
– Ну, что Вы, неудобно. Вы мне не мешаете. Спасибо.
– Время пошло. – Взглянул он благодушно на часы и бодро вышел.
 
Через полчаса она сменила настороженность на милость – была, хоть и немного сдержанна, мила – позволяла себе улыбаться и глаза от его глаз не сразу отводила. Он радовался – память у него фотографическая, воссоздавала интересное увиденное так, что образ от реального прообраза почти не отличался, а фантазия и воля давали ему возможность этим видением управлять, поэтому он наслаждался впитыванием «материала», предощущая уже наслаждение, с которым, углубившись в себя, ночью сможет о себе с ней вволю помечтать. Ухватывая взглядом („Не пугать фиксацией!“), он запечатлевал детали и черты её лица, мимику; жесты, позы и изгибы тела; пластику и динамику движений.
 
Коротко взглянув и отведя глаза, она спросила:
– Я проголодалась. Не хотите кушать? – И, не дожидаясь от него ответа, начала доставать свои припасы – обычный поездной набор: хлеб, яйца, помидоры, огурцы и колбаса.
– Татьяна, а давайте лучше я Вас покормлю. Подождите пять минут, не пожалеете! – И улыбнулся, отмечая про себя её реакцию – искреннее („Наконец-то!“) удивление. Правда оно тотчас сменилось настороженностью:
– Это Вы в ресторан меня так приглашаете? Я туда не хочу. Спасибо, Игорь.
– Нет, хочу угостить Вас здесь, Татьяна. И... вот ещё что... извините, но... можно, не переходя на «ты», я буду называть Вас Таня, а то я Игорь и официально, не какой-нибудь Игориан, и чувствую себя рядом Татьяной (подчеркнул!) немножечко как бы приниженным. Не снизойдёте ли до одного со мною уровня? Буду премного благодарен Вам.
– Как Вы витиевато выражаетесь! – Татьяна рассмеялась. – Ладно, если останемся на «Вы», мне так удобнее, то я не против Тани.
– Вот и замечательно! – Он улыбнуся радостно. – Итак, я в ресторан Вас не зову, хочу Вас покормить своим домашним здесь. Суп по-корейски и рулетики – моя идея творческая, Вас устроят?
– Суп? Из термоса, наверное? Надеюсь, не из пауков?
– Ну, что Вы, Таня, обижаете! Какие пауки?! И в термосе уже давно б всё в кашу превратилось! Нет, я и сам, даже и с голодухи, никогда такого бы не съел, а уж предложить прелестной спутнице какую-нибудь гадость вообще не в силах. Нет, суп я приготовил концентрировано: минимальное количество воды и загуститель долго сохраняют весь состав в том состоянии, в котором была прервана готовка. Вместо пауков в супе бульон и мизо-паста, формирующая вкус, морковь соломочкой, пророщенные соевые бобики, с двух сторон обжаренные тонкие полосочки яичного белка и плотные кусочки соевого сыра тофу. Свежий, зелёный кориандр, он же кинза, чтоб не утратил аромат, хранится у меня пока отдельно.
– Звучит заманчиво, но если всё это разбавить кипятком, то суп будет чуть тёплым или слишком жидким.
– Тань, у меня всё предусмотрено. Чтоб было горячей, мы, перед тем как доготовить суп, сначала кипятком дважды прогреем чашки, и будет всё почти как только что с плиты.
– Ну, хорошо, уговорили. А рулетики? Что, тоже разогреете их кипятком?
– Не вредничайте, Таня, а то я могу подумать, что Вы подначками решили раздразнить меня. Но в этом нет необходимости, мне и без этого приятно по-дружески ухаживать за Вами... Есть у Вас чашка, или будем есть по очереди из моей?
– Да, есть. Сейчас освобожу. Минутку.
– Рулетики будут из хлебных корочек лаваша, – мякоть мы на остановке после скормим голубям, – смажем корочки изнутри майонезом, положим в них...
– Что это? На разваренные сухожилия говяжие похоже.
– Нет, это соевая пеночка, которую снимают, когда варят сыр, в ней, между прочим, самый легкоусвояемый белок. Вынешне выглядит не очень привлекательно, но маринованая, да ещё в рулетике, на вкус она отменна! Если Вы, попробовав, со мной не согласитесь, я брошусь под откос!
– Значит, придётся есть.
– Придётся. – Снова улыбнулся он. – А чтобы легче было поглощать её в немереных количествах, мы прикроем эту прелесть листиком салата и весь сэндвич в длинный, токий, плотненький рулетичек свернём. И закрепим посередине – насквозь проколем свежей, не использованной поколениями пассажиров, зубочисткой.
 
Ему с ней было хорошо, комфортно; она уже велась – с удовольствием, хотя и не безоговорочно, позволяла вести себя – следовала за ним в беседе, принимала его предложения и реагировала ожидаемо на его маленькие хитрости и трюки. Одним своим присутствием, участием, она, не сознавая, вероятно, этого, активизировала дух и тело, саму природную сущность его. Это было приятно. Вообще, всё в её обществе воспринималось более красивым, красочным и интересным. Его не столько даже сексуально, сколько по-приятельски, как личность к личности, к этой, кажущейся уже давно знакомой, женщине влекло, хотя он и не мог бы объяснить причин, – кроме некоторой податливости и симпатии по отношении к нему, она ничем особенным, как будто бы, не отличалась.
 
После ужина до полночи поговорили по душам, обходя старательно личные темы. Потом он снова вышел – дал ей возможность лечь в постель. Вернувшись, лёг в свою, пожелал прикрывшей глаза спутнице прекрасных сновидений („Может, она сейчас тоже уже мечтает обо мне?“) и с наслажденьем в мир своих фантазий занырнул... Всё в них, конечно, было замечательно, однако нежное со всем согласие её, как образа, вскоре разгорячило его так, что он не мог уж больше отгонять навязчивую мысль: „Если я не попробую, то точно ничего не будет, если попробую, то – может быть. Как бы то ни было, терять мне нечего, – завтра с утра сходить, а при повторной встрече никакого уж очарования и вдохновения не будет“.
 
Решившись наконец, он встал и подошёл к её постели, тихонько сел на краешек у прикрытых одеялом слегка согнутых колен и, не спеша, смотрел на её контуры – представлял себе как она выглядит в ночной рубашке. Голой не хотел – стыдился. Сидел недвижимо, воображал, испугать её поспешностью боялся и время ей для созревания желания давал. И всё ясней, почти уже реальностью предощущал, предвидел как, возможно, вскоре выкупает в ласке её тело, забудется с ней, а потом (это самое ценное!) у них и до душевной нежности дойдёт...
 
Взглянул в глаза – вроде закрыты. Легонько, осторожно прикоснулся пальцем к её пальчику, подумал: „Сейчас проснётся или, скорее, перестанет притворяться, будто спит, спросит взволновано что-нибудь вроде «Вы чего?» или «Чего Вам нужно?», а я скажу, что помощь мне нужна, что нужен мне её совет, как лучше сделать, и, как бы в нерешительности, замолчу. Она тогда мне – «Что?», а я ей – «Вам понравиться»...“
Но вместо этого она сказала строго и спокойно:
– Игорь, идите-ка на своё место. Не портите мне мнения о Вас.
 
Нежно-восторженное его романтическое состояние от этих слов, как от пощёчины, мгновенно перешло в униженно-пристыженное отрезвлённое, раковина души от этого захлопнулась так резко, что в голове будто оркестр финал гремел. Он встал, ответил севшим голосом:
– Прошу прощения. Спокойной ночи.
 
Подумал: „Что теперь? Лечь спать? Ворочаться ведь буду. Смешно всё будет выглядеть со стороны. Нет, не смешно – банально, глупо. Пойду-ка в тамбур лучше, у окна открытого проветрюсь, успокоюсь, всё обдумаю, от наваждения освобожусь, вернусь в уверенную в себе форму и после уже без проблем усну; изображу, что просто долг мужской исполнил – предложил, ну, а не хочешь, и не надо, спи“.
 
Он вышел, и она, переведя дыхание, смогла теперь спокойней размышлять: „Нет, с неба ничего не падает. Отношения надо выстраивать, иначе ничего хорошего не будет. И вообще, готовить любит и умеет, внимательный, вежливый, чистый – не может быть, чтобы был одинок. Наверняка женат или – прожжёный Казанова... Нет, всё правильно я сделала, волю им давать нельзя, ответственности у них нет. Да и себе с ними нельзя. Нужно чтобы всё оставалось под контролем. Мелодрамы хороши в кино и в книгах, а в реальной жизни мы привязываемся, а они нет и, если отпустить себя, то в результате всё хорошее в начале перечеркнёт тупая боль потом“.
 
Стоя в тамбуре он тоже думал: „Те, что всё время опасаются, как бы чего не вышло, не могут пользоваться случаем, расслабиться и отключиться от всего, поэтому и до разрядки не доходят. Они и в браке постоянно начеку, не могут быть свободными, открытыми, а без доверия, взаимности не может быть созвучия, и получается – с ними неполноценно всё... Да, виноград зелёный. Жалко. Прежде всего её...“
 
Утром.
– Игорь, вы не обиделись?
„Хочет, чтобы назначил ей свидание“, – подумал он, а вслух спросил:
– На что?..