Игра в поддавки(изданное)

Игра в поддавки
Приключения, эротика, абсурд
Автор: Анатолий Заболотников
 

ISBN-13: 978-3-659-99031-1
ISBN-10: 3659990310
EAN: 9783659990311
Number of pages: 444
Published on: 2012-10-05
 
В Издательстве YAM Young Authors Masterpieces Publishing, Germany-Russia, 5.10.12 г. вышла книга «Игра в поддавки», первая глава которой приводится ниже:
 
Часть первая. ГОРА
 

Берегитесь восходить на гору...
Исход 19.12
 

Глава 1
 
Море изнывало от жары и штиля и радостно откликалось на прикосновения человеческой руки шустрыми кружками волн, с неохотой тающими невдалеке от лодки. Тонкая, полупрозрачная, словно восковая, женская ручка обессилено свешивалась с ее борта и легкими движениями узкой ладони, словно веслом, загребала разогретую до бестелесного состояния воду. Хозяйка ручки, накрытая с головой большим, когда-то ослепительно белым платком, недвижно лежала на корме. Штиль был полнейший, абсолютнейший, даже какой-то мистический, но очень терпеливый сторонний наблюдатель - будь таковой здесь - мог бы заметить, что лодка все же движется не медленнее улитки и движется благодаря именно этим ласковым прикосновениям одного спящего существа к другому. Иных источников и побудителей движения не было.
У ее ног на дощатом дне лежали два мужских тела, а, точнее, все же двое мужчин: седой и черный, то есть, брюнет, каким ранее был и седой. Лежали они лицом вниз, спрятав под себя руки, и без того уже почти обуглившиеся на солнце. На носу лодки ютился тоже черноволосый, каким ранее был седой, и кудрявый, каким седой был и сейчас, мальчик, смотря вперед безмятежно закрытыми глазами. Во сне он, возможно, что-нибудь и видел, судя по его вздрагивающим худым, но не узким плечам.
Спать под таким солнцем могли решиться только сильно изможденные люди, кто уже на многое не может и рукой махнуть. Порой ведь даже в самых уже безнадежных ситуациях, безвыходных, даже можно сказать, некоторые умудряются подумать и о том, как они будут выглядеть после, увы, ее единственно возможного разрешения. Не будут ли у них во время этого разрешения что-либо сильно болеть, создавать неприятное впечатление, помешав достойной встрече с явлением, выпадающим на долю каждого единственный раз в жизни... Нет-нет, даже об этом тяжело думать под солнцем.
 
Неожиданно женщина вскрикнула, вяло сбросила с лица ранее ослепительно белый платок, приподнялась на локте и с тревогой начала разглядывать свою ручку, словно бы выдернутую из кипятка...
Она, оказывается, была очень молода и красива, не смотря на слегка впалые щеки и заострившийся без того тонкий носик весьма правильной формы. Иссиня черные волосы, усыпанные серебром соляной пыли, были стянуты в большой тугой узел на затылке, роняя несколько локонов на почти незагорелые мраморные височки. Худоба лица еще более подчеркивала и даже как бы кичилась большими, черными как смоль, глазами, окутанными дымкой густых ресниц, и крупными, но очень четко и изящно очерченными губами... Нет, сейчас пока и не стоило ее так внимательно рассматривать: она была худа, измождена, напугана и только что проснулась.
- Что там, Мики, - даже не вздрогнув, скрипящим голосом спросил ее седой мужчина, - акула?
- Ой, батенька, язык бы у вас... отсохли вконец! - громко воскликнула она, вздрогнув всем телом от страха перед одним только этим словом, которое бывает гладким таким, чуть ли не ласковым только на языке народов, знающих об этих тварях понаслышке, как о пожирающих все же чаще их врагов или пожирателей Куков. - Нет, что-то холодное!
- Да, вареные акулы холодными быть не могут, - вяло усмехнулся, не поднимая головы, второй мужчина, молодой, судя по голосу и по оттенку проголодавшегося бытовизма в его вполне философском уже взгляде на мир.
- Все равно вареные акулы лучше сырых, даже мертвых, подавившихся тобой, - пробурчал седой, который уже четко проводил грань между философией и бытовизмом.
- А мне бы сейчас холодненькую такую акулку! Как бы я ее обнял за... - продолжал философствовать второй...
- Замри! - заорал вдруг, раздирая болезненным криком свой пересохший рот, седой и сам первым так резко замер, что даже затрещала ткань его рубашки, давно уже стоявшей колом от соли.
Все замерли, хотя перейти им в это состояние из полной неподвижности было не так просто. Вязкая тишина, безжизненно свисшая со спиц солнечных лучей, даже зазвенела от напряжения. Стало даже слышно, как мальчик несколько раз хлопнул ресницами - такими же густыми, как у девушки, и не только от соли. Оказалось, что даже у полной и абсолютной неподвижности есть несколько состояний, если дело касается живого существа. В лодке их было четыре как таковых, но состояний неподвижности прежде было явно больше…
 
- Движемся! - заорал вдруг седой и бодро, хоть и со стоном перегнулся через борт лодки и погрузил в воду по локоть руку. - Течение! Наконец-то! А раз течет, значит, - изменяется!
Остальные тоже привскочили и вслед за ним с наслаждением опустили руки в воду, чуть было не опрокинув этим лодку, поскольку решили, что прохладное течение может быть только со стороны седого и непосредственно рядом с его рукой, раз прежде его не было нигде…
- Дураки вы, детки мои! Везде течет! - захохотал радостно отец теперь уже всех своих детей, какие были с ним на этой лодке. Теперь об этом имело смысл говорить…
Перекинувшись оправдывающимися взглядами, те резво перекинулись на другой борт - проверять его утверждение.
- Ну, я-то только хотел убедиться… и в самом изменении, - скромно, но уже философски сказал при этом сын постарше.
- А ты, доченька, прости старого дурня, - весело оправдывался и отец, - первый и, надеюсь, последний раз я был не прав в отношении женщин, то есть, девушек. Ваше упрямство - великая вещь! Это та самая спасительная соломинка, которая выручит нас даже там, где и сорняки-то не растут, где мозги до дна выкипают, интуиция деревенеет и становится базарной индукцией, мельчает, мельчит, воля же, наоборот, - жидким воском, но с тем же эффектом мелкоты... А женщина будет упряма до самого конца, даже если никто ей и возражать уже не сможет… А конец-то для нас и был тем единственным выходом: туда ли, здесь ли - но только конец. И твоя упрямая ручка привела нас к нему! Мне стыдно! Стыдно! Но я уже вновь чую, верю! Предчувствую его! О, какой же он чудный, большой, красивый и нескончаемый! Тот, что мы с вами покинули - ничто рядом с ним! Даже жалеть и вспоминать не стоит –то был не наш. А он, а этот?! Даже пусть там будет огромная гора дерьма, я всю ее для вас превращу в сахарную голову, в конфеты, которые еще никто в мире не пробовал. Вы не представляете - какой мне рецепт приснился.., - с этими словами он вдруг быстро закрыл глаза и замер с полуоткрытым ртом и с протянутой куда-то рукой, прошептав напоследок, - тс-с, молчите. Вспомнить надо все, а то последовательность перепутаю...
Эта перспектива - помолчать еще минут десять после стольких месяцев молчания - теперь их слегка расстроила, и они, навалившись на борт лодки, замерли, пристально вглядываясь вдаль и в глубину моря, неба. Старший брат успевал при этом искоса бросать взгляды на сестру, которая застигнутая криком отца врасплох, не успела одернуть юбку, и из-под ее обтрепанного края выглядывала похудевшая, но гладкая, матово-белая коленка - совершенно незнакомая ему часть женского тела. Осторожно облизывая губы, он тихо похрипывал про себя еще более пересохшим горлом какой-то мотивчик и пытался подумать о чем-то совершенно непонятном или неведомом. Слова отца к тому же неким странным образом гармонировали с этим…
Сестра же, совсем не глядя на него, вполне даже осязала направление его горячих взглядов, но ей впервые в жизни не хотелось мешать этому. Что-то, теснившее ее девичью, но менее всего пострадавшую от этих передряг, грудь, и казалось ей как раз тем, что их по словам отца и ждало впереди.
Мальчик же, очевидно подросший, но не повзрослевший в этой лодке, а не там, где все происходило наоборот, щурил то один, то другой глаз так, словно целился в некие воображаемые объекты, появляющиеся на горизонте и тут же пропадающие после его метких попаданий. Наверно, это были одни из самых последних, наиболее ярких впечатлений из того, что им пришлось покинуть некоторое время тому назад, когда все вот так же исчезало на глазах: город, горы…
Теперь, когда что-то забрезжило впереди – пусть даже в их воображении - они вдруг перестали предохраняться от палящих все так же лучей солнца, хотя до этого впереди путь мог быть таким же долгим, к чему они успели привыкнуть, потеряв по дороге и обычные мерки времени. К счастью, для людей зачастую важнее не само ожидаемое, а процесс ожидания того, что при встрече, даже при столкновении с ним довольно быстро становится обыденностью и уже не доставляет того щемящего удовольствия…
Конечно, мы поспешили причислить и девушку к их числу. Она же, оставив коленку под солнцем, незаметным движением пальчиков, замерших на голове, невольно как бы распустила узел и, рассыпав веер роскошных волос, прикрыла ими лицо, плечи... Волосы, густо усыпанные пылинками соли, зашелестели будто ночной водопад или фонтан, каких тут тоже не было...
 
- Тихо! - тут же одернул ее отец, на миг прервав произносимые им шепотом восклицания: «Превосходно! Восхитительно! Гениально!» - которыми он комментировал свои мысли, воспоминания, и которые весьма сходно описывали состояние и его детей, сердца коих медленно и сладко таяли при этом, чего не смогло до этого сделать с ними и нещадно палящее солнце.
В последнее и довольно длительное время весь мир их, которым они жили, и слагался как раз из одних только слов отца, коими он рисовал перед ними всевозможные картины предстоящего дивного бытия, набрасывая их яркими, крупными мазками на сине-голубой или чаще черный по ночам холст, поскольку ночью бодрствовать и мечтать им было намного легче. Оттого каждое его слово, даже новое, незнакомое заключало в себе свой смысл, свой зрительный, зримый образ, воспринимаемый вполне адекватно, но по-разному каждым их них. Последним тот мир и отличался от окружающей их действительности - для каждого он был свой, несмотря на абсолютную однозначность описания. А этот реальный мир, воспринимаемый глазами, а не ушами, только для дальтоников, близоруких или дальнозорких и может быть различен чем-то, да и то скорей уж надо быть слепым для пущей оригинальности…
Следуя отцу, они и сами научились творить словами свои маленькие еще, но дивные мирки, что и позволило им без особой тоски и печали пережить эти месяцы, а, может, и годы жуткого сине-голубого и черного однообразия, скрашиваемого лишь золотом светил, алмазным блеском звезд, да чарующей белизной редких облачков, в итоге несущих одно разочарование, редко проливаясь дождем ожиданий…
Может быть, старший сын и смотрел столь пристально на коленку сестры именно потому, что она была единственно незнакомым и абсолютно новым видением из этого набившего оскомину, до ужаса знакомого во всех деталях окружающего. Теперь же и оно вдруг стало представать перед ним в ином свете, с неведомой и очень привлекательной стороны. А, может быть, его давно ожидаемое новое вдруг начало материализоваться, и, в отличие от простого мира, это… вполне соответствовало тому ожидаемому... Кто его знает.
Младший сын именно так и пытался вначале объяснить то, что одна из его очередных воображаемых целей вдруг перестала исчезать после неоднократных точнейших попаданий его пламенных взоров. Возможность объективизации игры настолько его вначале захватила, изумила, что он не мог дождаться окончания молчания, чтобы поделиться своими вновь открывшимися способностями творить одним только взглядом, воображением... Непотопляемый же объект при этом постепенно достиг настолько осязаемых размеров, что даже его мальчишеский мозг, привыкший оперировать за это время только воображаемыми образами, с некоторым даже огорчением вынужден был признать его реальность, независимость от него самого. Но его самолюбие, вначале польщенное наконец-то открывшимися в нем способностями созидать нечто не только внутри себя, но и в этом мире, населенном прежде только страхами и предчувствиями, все же уступило место надвигающейся извне радости от встречи с настоящим неведомым, имевшим приятную для глаз форму треугольничка, конусика, перевернутой вороночки с плавно стекающими к морю склонами. И как ему ни хотелось продлить дивный миг, пережитый немногими первооткрывателями, всю жизнь после этого заново переживающими связанные с ним восхитительные, щемящие ощущения и почти сердечные переживания мозга, он все же пытался ненавязчиво привлечь внимание взрослых к своему открытию.
Но взор брата уже мертвой хваткой вцепился и не мог оторваться даже на миг от не менее восхитительного объекта, созерцание которого будоражит умы гораздо более многочисленных армий первооткрывателей... Но, в отличие от открытия малыша, этим вот никто почти не спешит поделиться с окружающими, почему оно и не теряет своей новизны во всех коленах рода человеческого, начиная с Адама.
Ответные чувства обладательницы этого объекта нам, к сожалению, неведомы, и мы не можем их описать, но то, насколько они обладали ею, было отчетливо запечатлено на ее личике цвета только что изготовленного пергамента, залитого по неосторожности прозрачным румянцем едва пробудившейся от сна Авроры. Она, хоть и смотрела перед собой широко открытыми глазами, но не видела или не хотела видеть там ничего, кроме смутных образов, создаваемых ею по наитию на чистом листе памяти призрачной, теплой акварелью, не подразумевающей каких-либо строгих и однозначных линий, контуров...
Оба они, может, именно сейчас и не хотели бы никакого неожиданного окончания этого столь надоевшего доселе путешествия, ну, словно бы кто-то отбирал у вас книгу на самом интересном месте, а не вовремя долгого и нудного предисловия…
- Отец! - произнес с громкой робостью мальчик, уже не в силах сил сдерживаться, - мы скоро врежемся в нее!
- Этого не может быть, - не открывая глаз ответил тот, - я еще не довспоминал до конца! Нет, конец им уже наступил, но я не довспоминал. Ты прервал меня на самом главном, негодный мальчишка! К тому же вначале должен был прилететь голубь с листиком или еще кто...
Последние слова он выкрикивал уже с открытыми глазами, которые сразу же вцепились в надвигающийся на них объект и налились почти тем же блеском, что с некоторым сожалением погас в глазах старшего сына и спрятался куда-то во взорах дочери.
- Мысли мои уже во власти времени, и перебирать их произвольно, блуждая по его непрерывности, я уже не могу, - горько причитал отец при этом, - а это значит, что финала, а, может даже, и конечной цели всего, что я совершу, мне и вам не достигнуть, не узнать никогда! Но ты как раз больше всех и пострадаешь - дольше будешь страдать, несносный мальчишка! Из нас, то есть, больше и дольше всех. Главное, не забудь, что ты пострадаешь все-таки, и из-за чего! - ворчал он уже по инерции, не очень связно, поскольку сами мысли его были посвящены увиденному, а не мыслимому…
После долгих лет бесцельного, беспомощного, безвольного скитания по безбрежным водам океана, под одним только небом почти того же цвета, которые сами перестали быть чем-то реальным, к тому же без весел, без паруса, когда ты можешь чувствовать себя хозяином ситуации только в пределах этой утлой лодчонки, даже во время рыбалки уповая на случайную встречу твоей лесы с невидимой, не существующей до этого добычей, он сам почти отвык адекватно воспринимать действительность, а точнее, вообще воспринимать ее, поскольку это не имело никакого смысла и никаких последствий. Как либо повлиять на нее не было никаких возможностей, что-либо менять при ее изменениях не было необходимости... в рамках возможного. Единственный осмысленный конфликт с нею возникал во время дождя, когда нужно было запастись пресной водой, и во время редких, к счастью, штормов, когда надо было лишь покрепче привязаться к непотопляемой лодке - остальное было в воле случая.
В остальном же действительности как бы и не существовало за пределами лодки. Был только лишь холст, основа для ее нанесения, что, конечно же, само картиной не воспринимается. И, если для детей он еще мог своими нескончаемыми разговорами создать, набросать на этом холсте очертания воображаемого, но довольно разнообразного мира, даже более богатого и уж тем более прекрасного, чем реальный, то сам он свои фантазии воспринимал как таковые и только, получая наслаждение лишь от счастливых улыбок детей, не сумевших повзрослеть и, скорее наоборот, ставших еще более детьми по мере забывания покинутого ими довольно неприглядного мира, окружавшего их детство.
У младшего не сохранилось о нем почти никаких воспоминаний, кроме разве что незабываемого образа матери, навечно оставшейся там. У старших воспоминания о том мире сохранились, но и они так или иначе были связаны со всегда счастливым детством, поскольку все потрясения и катастрофы, внезапно обрушившиеся на них, побудили его и там оградить их от мира взросления. Оно там стало бессмысленным, взрослеть там стало вдруг некуда, мир просто рушился, исчезал на глазах, поэтому остатки их воспоминаний были все же счастливыми, хотя он боялся, что они будут просто последними впечатлениями…
Дети и сами легче переживают все эти невзгоды и тяготы, потому что запоминают и обращают внимание только на хорошее: на краски, звуки, формы познаваемого, запоминаемого ими для них еще девственного мира, который они наполняют своим смыслом, подсказываемым им сказками или воображением. Естественно, что и вырасти из таких семян, поливаемых его добрым, ласковым, щедрым дождичком фантазий, подстраивающихся под них, и должен был мир абсолютного счастья!
И таковым он и мечтал сотворить для них его в действительности, если им, конечно, вдруг повезет с ним пересечься. Лучше бы, конечно, это был необитаемый островок, или хотя бы остров с дикими, наивными людьми, таким же сырым материалом, как и его детки.
Поэтому, думая сейчас об этом, он с легкой тревогой ловил бросаемые на сестру взоры старшего сына. Пробуждающийся в нем мужчина словно бы намекал, что ожиданиям его в полной мере не сбыться, и что за осуществление его мечты ему придется побороться и с самой действительностью, неизбежно надвигающейся на них, а также с призраками прошлого. В какой-то миг отец вдруг тоже расхотел, чтобы это случилось. Памятуя о прошлом, он сомневался в том, что в этом мире можно встретить что-то исключительно чистое, доброе, хоть на йоту соответствующее его уже старческим ожиданиям.
 
Но сон все же обнадежил его. Он вооружил его, совершенно безоружного и беспомощного, для встречи даже с самым ужасным: с тем, откуда они и сбежали. Чем – он бы не сказал даже под пыткой! Но то, что приближалось, чем-то напоминало их лодчонку, поэтому он слегка успокоился и приготовился мысленно к встрече. Единственное, что он хотел сейчас, чтобы эта горка была одинокой в ближайшем и даже отдаленном пространстве, как и они были до сих пор. Ведь он ясно осознавал, что это - она, материальность, действительность, реальность! Но, если она, как и случайность встречи с ней, случайно станет некой экзотической исключительностью, то какие-то еще надежды у него остаются - сделать ее управляемой, изменяемой, улучшаемой и прочее, как это делается с мечтами... Даже сравнивать с прошлым ее он не хотел. Когда появляются сравнения, все портится, пытаясь стать лучше... плохого.
 
Вид горы восхищал, поражал даже чрезвычайно богатое воображение младшего сына, а оно ведь и было его познанием, познанием художника, рисующего в памяти свой будущий мир.
Гора имела слегка неправильную форму. Ослепительно сияющая снежная вершина венчала чуть сбоку небольшую, довольно плоскую, стуловидную террасу. Крутые, скалистые на самом верху обрывы террасы ниже переходили плавно в пологие склоны изумрудного и салатного, охристого, серо-сиреневого цветов, медленно выполаживающиеся к морю, где они заканчивались широкими полосами золотых песчаных пляжей, обрамленных узкими полосками белопенного прибоя. Обращенный к ним склон горы был рассечен обширным распадком, по дну которого вилась голубая ленточка речушки, расширяющаяся внизу. Слева и справа этот слегка вогнутый распадок был обрамлен невысокими грядами скальных выступов, спускающихся от самых краев верхней террасы к морю. Казалось, что за их зубчатыми краями больше ничего не было, и гора была лишь треугольным куском раскрашенной ткани, ниспадающей складками с невидимого гвоздика, вбитого в самое небо. Терраса же казалась накрытым этой тканью сиденьем стула с диковинной спинкой.
Дно распадка было кое-где усеяно крупными остроугольными глыбами, некоторые из которых по мере приближения приобретали весьма правильные очертания, что, к сожалению, перечеркивало надежды отца на встречу с необитаемым островом, но наоборот чрезмерно вдохновляло детей, у которых воспоминания о населенных мирах были не столь печальны, благодаря ему.
Недалеко от горы течение начало плавно сворачивать в сторону, и им пришлось основательно поработать руками, а мужчинам и ногами, чтобы, изо всех сил барахтаясь в воде, вытолкнуть лодку из его струи и направить к берегу. После долгих, невыносимых для их отвыкших от нагрузок и истощенных тел, усилий они наконец-то вытолкнули лодку на золотой песок.
Отец обессилено рухнул в полосу прибоя, а дети... эти дети, только что покинув опостылевшее им за эти месяцы, а то и годы море, тут же вновь в него и влюбились, увидав его уже со стороны, и бросились с визгом и криками в волны, неведомо откуда взяв сил для игры с ними и друг с другом.
Точнее сказать, младший игрался с волнами, а старшие как-то больше тяготели друг к другу, чему весьма способствовала вода, скрывая многое из того, что они по неизвестно откуда взявшемуся у них чувству стыда не хотели показывать даже себе. К тому же им впервые не нужно было прятать свои тела от палящего солнца, можно было полностью оголить их, как это сделал младший, но что не смогли вдруг сделать старшие, удерживаемые чем-то от этого поступка, вполне естественного и для пустынного пляжа, и для их невинных душ. Возможно, чересчур сильным желанием сделать это…
Отец, наблюдая за ними, вновь слегка огорчился такому их поведению, ведь за время пребывания на лодке он не дал им ничего, что могло бы развить в них это чувство стыда мужчины и женщины, но стыда именно перед ним, отцом. А у них появилось неожиданно много вещей, невероятно привлекающих взоры и требующих скрывать их.
Но легкие, случайные прикосновения, списываемые на неровности дна, непредсказуемость волн, обогатили их мироощущение таким спектром новых впечатлений, настолько полно задействовали дремавшую доселе нервную систему, что из воды они и вышли уже почти настоящими мужчиной и женщиной, о чем свидетельствовали их скромно потупленные и понимающие друг друга взгляды.
Отец сразу понял, что оставлять их наедине нельзя. Кто ж знает, откуда берутся у молодых эти познания? По своему опыту он ответить на этот вопрос не мог, поскольку его просветил в этих вопросах какой-то приятель-змей. По всей видимости, подумал он, эти знания у человека априорны, как и все те, что ассоциируют с какими-либо частями, органами тела, разве что кроме мозга, познания о котором скорее гастрономические, чем астрономические... Здесь он у них, да и у себя, похоже, никаких априорных знаний, не касающихся других органов чувств, не обнаружил. «Как было бы хорошо, - думал он про себя, - если бы остров был необитаемым, и все их знания о мире создавал только я! Но здесь столько иных источников информации, похоже».
Мысли эти даже не возникали у него на лодке, где он спокойно спал часами, не думая, что делают в это время бодрствующие. Он вдруг так захотел вновь вернуться туда, но почувствовал, что не имеет уже на это права. Нет, он-то имеет право вернуться, но... один. Лишать же их этой, пусть ужасной, пусть бездарной жизни, какую он прожил и сам - он права не имел.
Может, они и появились-то здесь ради нее, хотя набор их априорных, лодочных знаний был предназначен совсем для другого. Однако, сохранить в их отношениях эту девственную, чистую и наивную страстность, что вдруг вспыхнула в их телах и душах, ему бы очень хотелось до конца дней их, не дать кому-либо запятнать ее грязными выдумками, чуждыми самой природе. Увы, увиденные на песке следы пребывания человека отчетливо и однозначно говорили, что это будет невозможно сделать.
Да, вынужденость их дальнейшего обреченного, бессмысленного одиночества могла бы оправдать это. Сама жизнь не позволяет это сделать. Парадокс, но это так. Хотя нет, ведь жертва своего благополучия, чистоты и прочего приносится ради будущего как раз детей, всего человечества? «А оно мне надо?» - подумал он, с презрением вспоминая покинутое ими человечество, сумма знаний, доброты, любви и вообще всего хорошего в котором вряд ли бы перевесила на весах все то же самое, но принадлежавшее одной счастливой и любящей паре, может, и скорее всего не имеющей будущего повторения. «Так в чем же смысл повторять одну и ту же ошибку тысячекратно, если можно сделать всего одно, но правильное, неповторимое?» - с грустью спрашивал он себя, теряя мир, созданный им на лодке. С грустью, потому что сам знал ответ. С грустью, потому что понял, что задуманного им уже не достичь в полной мере. Есть уже естественные ограничения - другие люди. «Посмотрим, посмотрим! Надо действовать!» - успокаивал он себя.
И ничего - подействовало. Он резво вскочил на ноги и не спеша, пружинистым шагом, пошел в сторону горы, пренебрежительно пиная почти свежесломанные палки, куски расколотых раковин.
Дети молча поплелись за ним. Сегодня им не нужно было слов. Молчаливый реальный мир был не менее красноречив, чем их отец(что его тоже очень обижало). Однако, чувство тревоги, неведомо откуда взявшейся, предупреждало, чтобы они не очень спешили с выводами. Если у отца, пережившего и не такое, была внутренняя готовность к встрече с трудностями, и он только ожидал, чтобы этот мир был попроще, чтобы не доставлять ему чересчур много хлопот, то дети опасались, что этот мир окажется наоборот чересчур простым и не таким загадочным, как их предвидение его. Меж их мечтами и реальным миром лежала всего лишь широкая, но узкая для этих целей полоса пляжа... Все время, проведенное на лодке, показалось им вдруг легкой и пустой прогулкой, которая ничего не дала им для встречи с реальностью. Даже одно купание на пляже открыло им гораздо больше нового, к чему они также не были готовы. Да, скорее, в старших детях было некоторое разочарование не в новом, а в прошедшем. Невозмутимым оставался только малыш, каким они теперь все его считали...