Ангел.

…Ослепительный белый свет… Белый свет… Белый-белый потолок… Белый потолок…
Сероватый потолок с трещинками. Большая матовая лампа-шар с тонкой пыльной паутинкой у металлической ножки. Где это?
…Боль… Боль везде… Нет, только в руке… Запястье сжимает раскалённый стальной браслет… Нет, это пальцы. Мягкие. Они слушают пульс. Что это?
Белое-белое гладкое лицо… Нет, белая шапочка. Лицо ниже. Лицо крупное, с порами на коже, с морщинками, с мешками под глазами. Глаза серо-голубые, большие. Человек. Он добрый. Кто это?
- …Только что пришла в себя, - женский голос издалека.
- Ты меня видишь? – сказали добрые глаза.
- Ви-жу…
- Как тебя зовут?
Хм, странный вопрос. Он меня зовёт? Значит, я ему нужна? Хорошо, я иду к тебе.
- Ма-ша.
- А как твоя фамилия, Маша?
Ещё один странный вопрос. Я пришла. Зачем ему моя фамилия?
- Не знаю.
- Маша, ты помнишь, что с тобой случилось?
 
А-а, это всё-таки не его глаза говорят. Говорят его губы. Бледно-розовые, сухие. А за губами движутся зубы. Не очень белые, неровные. А за зубами шевелится язык. А за…
- Нет. Я умерла?
- Что ты, что ты! По счастью нет. Ты ходила по железнодорожным путям, и тебя тепловозом сбросило под откос. Ты, Маша, просто в рубашке родилась. Особых повреждений нет. Так, на голове небольшая гематома. В милицию мы уже сообщили. Твоих родных ищут. А пока тебе необходим полный покой.
- Да. Покой. Постойте. Вы ещё придёте ко мне?
- Гм, да. Я твой лечащий врач. Я приду завтра. Поправляйся, Маша.
 
Прошло несколько дней. Маша совсем оправилась от своей болезни. Только она совсем ничего не могла вспомнить о своей прошлой жизни, кроме имени.
Доктор с добрыми глазами, Юрий Петрович, каждый день приходил в палату, где лежала Маша, с дежурным осмотром. Он приходил даже в субботу и в воскресенье. Соседки по палате рассказали Маше, что у него не так давно умерла жена, которую доктор очень любил.
 
- Теперь тоску-ует, сердешный. Места себе не находит. Говорят, хотел уволиться из больницы и уехать из города. С главврачом, а они друзья с детства, разругались в пух и прах. Тот говорит: как ты можешь? Ты врач, ты клятву давал! У тебя больные! А наш: вот я и не могу, я сам болен. А главный: так прям всё бросишь и уедешь? И могилу жены бросишь? А Юрий Петрович заплакал тогда – и остался. И с тех пор с главным не разговаривает, только по делу. И домой почти не уходит – всиё время в больнице.
 
Маше стало очень-очень жалко этого немолодого, усталого и несчастного человека, с таким сочувствующим голосом, с мягкими и тёплыми руками, и с глазами – как у Айболита. Девушке было приятно, когда он трогал ладонью её лоб или затылок, где медленно рассасывалась гематома, или запястье с тонкой голубой веной. А однажды он велел ей поднять рубашку и стетоскопом выслушал её. Маша млела от счастья.
Как-то, после утренних процедур и обеда, девушка пошла посидеть в холле. Больные почему-то не любили здесь бывать. В холле стояли массивные диваны, две чахлые пальмы в кадушках, а на стене висел чёрный прямоугольник телевизора. Впрочем, телевизор никогда не включали, и смотреть можно было, разве что, в окно. За окном сейчас было красиво: деревья с разноцветными осенними листьями плавно раскачивались от свежего ветра, их ветки трепетали и роняли листву. Иногда пролетали шустрые воробьи, солидные голуби, крикливые вороны.
 
Маша скинула плоские пошорканные больничные тапочки и села на диван, подобрав халатик и подогнув под себя ноги. Голову она положила на спинку дивана, макушкой прижалась к холодной оштукатуренной стене. За стеной был кабинет главврача.
- Эту твою, беспамятную, выписывай. Койко-место мне освободи. Люди на очереди ложиться стоят, - бубнил сипловатый голос главного.
- Машу ещё нельзя выписывать. Да и куда она пойдёт? Она же ничего не помнит. Родные не нашлись.
- Ничего не знаю. Не наше это дело. Наше дело лечить больных. Она уже здорова. Пусть ей милиция занимается.
- Давай оставим её при больнице. Будет работать. Поступит в наше медучилище.
- Работать без медицинского образования я её не возьму. А без документов в училище не примут. Хотя бы паспорт надо. Да пусть милиция занимается! Или кто ещё…
- Я этим занимаюсь. Я её лечу. И в милицию заявление написал. Через два дня Маше выдадут паспорт. Фамилия будет моя. И прописка.
- А жить она где будет? – с подозрением сказал главный. – А-а, не моё это дело! Не знаю, не знаю. Всё равно работы для неё… Могу только ночной сиделкой в палату-хоспис. Только туда никого не заманишь.
- Она пойдёт. А жить будет… ну, пока в ординаторской устрою. Потом общежитие найдём.
Маша отняла голову от стены, легко вздохнула, улыбнулась чему-то своему. И встала с дивана.
 
Всё получилось так, как сказал Юрий Петрович. Через два дня Маша получила паспорт с городской пропиской, работу, и раскладушку в ординаторской.
На работе у неё сразу всё получилось хорошо. В палате было только трое пациентов: две старушки, от которых отказались родные и, за полотняной ширмочкой, лежачий дед. Бабушки были здесь сравнительно недавно. Они сами прибирались за собой, изредка ковыляли парой или поодиночке по больничному коридору, заговаривали с другими больными, жалуясь на старость, болезни да на судьбу. Дед лежал уже давно, несколько месяцев. Раз в неделю его навещали, ненадолго, родные. В остальное время он лежал один. Лежал, молча и терпеливо снося своё одиночество и немочь, да сухими, синими-синими глазами, разглядывал потолок, белёные стены, ширмочку блекло-серого цвета, отделявшую его от остальной части палаты и от всего мира.
В первый же вечер Маша стала своей в этом маленьком обществе. Без всякой брезгливости она поменяла постельное бабушкам, взбила лежалые, в, непонятного происхождения, пятнах, матрасы. Попутно, с улыбкой, выслушала похвалы своей красоте и упрёки непутёвым старушечьим внукам. Затем подошла к деду. За его ширмой она пробыла недолго и вскоре вышла с «уткой» и судном, отстоявшим под кроватью с утра. Игнорируя молодых парней-санитаров, Маша позвала на помощь Юрия Петровича, дежурившего той ночью. Тот безропотно пришёл и помог девушке переложить деда. Теперь тот мог смотреть в окно. Врач вскоре ушёл, а Маша побрила больного, причесала своим гребешком и долго сидела у его кровати. Они о чём то тихо беседовали. И на следующее дежурство она просидела у постели старика несколько часов. Дед взял её нежную руку своими костлявыми пальцами с узловатыми суставами и что-то долго рассказывал, наверно, про свою жизнь. Потом дед также тихо, но настойчиво стал о чём-то просить девушку. Та отвечала ему ещё тише и совсем неразборчиво для посторонних, и в конце беседы поцеловала в лоб. Ночь прошла спокойно, без происшествий.
На следующий день дед умер.
 
Но если на работе у Маши всё было нормально, то её присутствие в ординаторской женщины-врачи приняли в штыки. Хотя девушка и старалась поменьше находиться там, но само присутствие в «их» помещении собранной раскладушки, узла с постельным бельём и пакета с немногими вещами, вызывало у врачих неприкрытое раздражение.
 
Как-то, после утреннего обхода, проходя по больничному коридору, Юрий Петрович услышал тихое сопение, доносящееся из комнаты уборочного инвентаря. Он открыл дверь и увидел Машу, сидящую на старом, расшатанном в хлам, стуле. Она навалилась на спинку стула и горько плакала, уткнувшись в своё плечо. У её ног стоял пакет с вещами. Юрий Петрович и без вопросов понял, что случилось. Он прошёл в ординаторскую, ни слова не говоря, обвёл притихших врачей уничтожающим взглядом, снял с вешалки своё драповое пальто и Машин короткий плащик.
 
Мужчина привёл девушку в свою квартиру, пустую, сумрачную, тихую, и сказал:
- Побудь здесь до вечера. Не волнуйся, что-нибудь придумаем.
Под вечер, после работы, Юрий Петрович вернулся домой и не сразу понял, куда попал. В квартире горел яркий свет, полы были вымыты, протёртые от пыли мебель и зеркала блестели, из кухни пахло чем-то сытным. Маша встретила его в прихожей, как будто она здесь и сидела, дожидаясь хозяина дома. На её лице читались тревога и ожидание.
 
- Маша, гм… Зря ты тут так… Спасибо, конечно, молодец. Ты же сегодня не дежуришь? Оставайся здесь, спи, а я возьму бритву и уйду к знакомым. Так что…
- А я борщ сварила… - прошептала Маша и крепко сжала переплетённые пальцы. На её ресничках повисла светлая слезинка.
Юрий Петрович поглядел на несчастное лицо девушки, на её поникшую фигурку – и остался.
После ужина, а борщ действительно удался, он встал со стула. За окном темнело. Девушка подошла к нему.
- Не оставляйте меня одну. Пожалуйста. Мне одной страшно! И холодно…
Она обняла его и прильнула к груди.
- Гм, Маша, ты понимаешь, что делаешь?
- Да. Да-да-да! Я хочу быть с Вами! Вы – самый лучший, самый умный, самый добрый. Не оставляйте меня!...
 
И Маша осталась жить в квартире и в судьбе Юрия Петровича. Она очень быстро навела и там и там полный порядок. На работу он теперь приходил только в положенное время, сытый, довольный, помолодевший. От его тщательно выбритых щёк тонко пахло дорогим одеколоном, а всегда чистые рубашки и брюки были тщательно проутюжены. Жизнь Юрия Петровича снова приобрела смысл и засияла красками. Яркими красками тёплой осени.
 
В одно осеннее утро, когда ранний морозец посеребрил городскую траву и положил хрупкий ледок на мелкие лужицы, Маша пришла с работы с румяными щёчками, но и с заметной грустью на лице. Глаза она старательно прятала. Юрий Петрович поцеловал её в щёку, потом во влажные, холодные губы.
- Машенька, я на работу побежал, а ты отдохни, маленькая. Ты что грустная, устала?
- Я… н-нет. Я заснула, совсем немного, под утро, и увидела сон. Но я его не расскажу. Никогда!
- Ну, что ты милая, пустое! Сны – это ерунда, игра воображения. Я сам никогда не верю снам. Да! Завяжи мне, пожалуйста, галстук. Мне нравится, как ты завязываешь узел.
- Вы куда-то идёте сегодня?
- Гм, нет. Я после работы задержусь… ненадолго.
 
Девушка сжав губы стала сосредоточенно завязывать галстук. В его глаза она по-прежнему не смотрела.
- Видишь ли, гм-м, Маша. Я не хотел тебе говорить… в общем, сегодня годовщина смерти моей жены. Прости. Я хочу съездить на кладбище.
- Я поеду с Вами.
- Гм, гм. Что ж, если хочешь, поедем вместе.
 
После работы Юрий Петрович заехал домой за Машей, и они поехали на городское кладбище. Доехали довольно быстро, только после поворота с шоссе на дорогу к кладбищу пришлось немного задержаться у железнодорожного переезда. За закрытым шлагбаумом тепловоз толкал к ближайшей ТЭЦ состав с углем.
Выйдя из машины, они не спеша прошли по центральной аллее, обсаженной елями и рябинами. С одной из ёлок на асфальт спрыгнула белка. Она перебежала на противоположную сторону аллеи и скрылась в густой хвое другого дерева. На рябинах кормились свиристели и перекликались тонкими голосами. Юрий Петрович нёс в руке пару белых кустовых хризантем. Кроме их двоих не было видно ни одной живой души. Кругом только деревья, кусты, кресты да памятники. Северо-восточный холодный ветер нёс жёлтые листья и белую снежную крупу.
 
Мужчина и девушка свернули на боковую дорожку. Здесь металлические оградки и разномастные памятники вплотную окружили их. Вдруг Юрий Петрович остановился.
- Что такое? – негромко, как бы про себя сказал он и указал на один из памятников – невысокий обелиск из белого мрамора. На нём не было ни фотографии, ни таблички с именем.
- Я хорошо помню: тут был портрет на чёрном мраморе молодой женщины или девушки.
Странно, я не помню имя и совершенно забыл черты лица, хотя у меня отличная память. Как-то с женой мы шли здесь навестить её родителей, и мне этот портрет бросился в глаза, и я вот так же остановился. Красивая, молодая, здесь… Жена мне тогда ещё сказала: «- Пойдём, а то я ревновать к ней буду!». Мне тот портрет запомнился почему-то. Я долго помнил ЕЁ лицо. А сейчас забыл напрочь! Да ещё и портрет исчез. Очень странно!
Он поглядел на Машу, ища сочувствия, но девушка отрешённо смотрела куда-то в сторону.
- Н-ну, что ж, пойдём, Маша. Становится холодно…
 
У могилы жены Юрия Петровича они тоже побыли недолго. Снежная крупа повалила гуще, началась метель, всё вокруг заполнила серая пелена. Юрий Петрович положил цветы, постоял минуту с непокрытой головой, вспоминая счастливые годы, проведённые с этой женщиной. Маша, вцепившись в рукав его пальто, застыла чуть сзади.
- Вот она… какая… - сказала девушка. – Она ОЧЕНЬ любит Вас.
- Да, любила… Ладно, что ж, пойдём, Маша. Темнеет уже. Прощай, родная! И – прости!
 
Дома после ужина, когда они пили чай, Юрий Петрович сказал:
- Знаешь, Маша, после смерти жены мне и самому жить не хотелось. Хотел бросить всё: работу, дом, всё… И вдруг появилась ты. Я не знаю, что ты со мной сделала, но с меня будто гнёт спал. Я понял о жизни что-то новое и то, что жить НАДО. И надо помнить ТЕХ, ушедших от нас. Но помнить без надрыва, без страха. Память должна быть светлой. Не знаю, как ты мне это внушила, но дело в тебе. Может быть ты ангел? Не знаю. Но я очень, очень благодарен тебе! Теперь, даже если тебя и не будет со мной – ты молода, ты вольна сама устраивать свою судьбу – я буду вспоминать тебя светло и радостно, такой, какую вижу сейчас. Спасибо, Машенька!
Юрий Петрович склонился, взял руку девушки и расцеловал каждый её пальчик. Маша сидела прямая, спокойная и смотрела поверх головы мужчины.
 
- Я расскажу Вам свой сон.
- Нет, не говори, если не хочешь!
- Мне приснилось, что я нахожусь в огромном закрытом помещении, где много людей. Все чем-то заняты, куда-то спешат. А я вроде бы свободна. Тут подходит ко мне женщина и говорит: «- Сходи, Маша, к моему мужу и скажи, пусть не тоскует по мне. Мы снова будем вместе, но не скоро. Мне сейчас некогда». Она так сказала… и я проснулась.
- Гм, гм. Не придавай значения снам, Машенька. Ты же разумная девушка, современная. Но тебе не стоит перед сном смотреть телевизор, ты ещё не совсем оправилась от… болезни. Иди, отдыхай, милая. Книжку какую-нибудь почитай. А я что-то устал сегодня. Пойду, приму ванну.
Когда Юрий Петрович, после ванны, пришёл в спальню, Маша уже спала, свернувшись в клубочек под одеялом и зарывшись лицом в подушку. Мужчина вздохнул, поцеловал девушку в краешек волос у виска, и пошёл спать на диван.
Наутро Маши не стало.
 
На белом мраморном памятнике чёрный портрет: очень красивая молодая девушка с очаровательной улыбкой. Ниже подпись золотом:
«Машенька Преображенская. Спи покойно, Ангел наш. Твои мама и папа».