Пятый угол.

Говорят, что с милым рай и в шалаше. А с немилыми? А с немилыми и хоромы тесны… И тогда вступает в свои права пресловутый квартирный вопрос, который испортил не только москвичей…

МАТЕРИАЛЫ C САЙТА : romanticcollection.ru

Мое детство закончилось в четырнадцать лет, в одночасье, в ту ночь, когда мама умерла в больнице от инфаркта. Жизнь мгновенно распалась на "до" и "после". "До" были праздники, вкусности, обожающий мамин взгляд и дом, полный гостей. "После" - сочувствующие взгляды соседей, полная пустота и холодный, заброшенный дом. Еще был отец, но, по правде говоря, иногда мне казалось, что лучше бы его не было.
Моя мама вышла замуж довольно поздно - в 33 года, когда уже махнула рукой на свою женскую судьбу. Я родилась, когда матери было 36. С отцом мы никогда особо не любили друг друга, и он не любил маму. А мама его обожала. Видимо, в благодарность за то, что он взял ее, "синий чулок", в жены, она только и думала о том, как отблагодарить его. Я это наблюдала всю свои сознательную жизни, и меня это здорово раздражало, особенно когда отец приходил с работы, и развалившись в кресле, смотрел телевизор, ожидая, когда придет с работы мать и погреет ему ужин. Дошло до того, что он отказывался есть "вчерашнее", а ел только приготовленное сегодня, свежее. Мама приходила с работы и покорно надевала фартук.
Короче говоря, когда мама умерла, мне показалось, что я осталась одна на всем свете. В общем, так оно и было.

Хоть одна живая душа, кому я буду нужна.

Я плохо помню первые годы после ее смерти. И слава богу. Ничего хорошего в них не было. Одинокие вечера в огромной квартире - папа в своей комнате, я в своей. Я сбегала из дому под любым предлогом, отец особенно не возражал. Я рано начала встречаться с парнями, шататься по компаниям, попробовала вино… Несколько лет веселой невеселой жизни. Добрые родственницы сначала жалели меня ("бедная девочка, она так несчастна, она ищет любви и тепла", "при живом отце сирота"), подкармливали, давали денег, а потом перестали. Но к тому моменту я будто протрезвела, поняла, что мне срочно нужно что-то делать, и я поступила в институт.
В 17 лет я узнала, что беременна. Это было для меня большой неожиданностью, однако еще большей это стало для моего парня-моряка, который, узнав радостную новость, исчез, и только через месяц я узнала, что он куда-то перевелся. Я решила рожать. Возможно, от отчаяния. Наверно, мне казалось, что на свете будет хотя бы одна живая душа, которая меня любит, появится хоть кто-то, кому я нужна. И потом, я впервые почувствовала, что могу что-то решить.
Отец, узнав о моей беременности, пришел в бешенство. Несмотря на то, что до этого его нисколько не заботил мой моральный облик, он кричал, что я его опозорила, что я "подбираюсь" к квартире и надеюсь прибрать ее целиком к своим рукам, что я дрянь, девка… Под конец он выдохся и вполне спокойно сказал, чтобы я на него особенно не рассчитывала: у него своя жизнь - у меня своя. Тем более, что он достаточной молодой, и он сам женится и своих наследников нарожает.
- Живи как знаешь. Сама рожай, сама воспитывай, обеспечивай, дело твое.

Память о маме стоит дорого.

Роды, первые месяцы, Кирюшка не принимал молоко, не спал, много плакал, у меня не было коляски, манежа, кроватки… Все эти проблемы отца не коснулись. Я бросила учебу, работала нянечкой в детском саду. Помогали мамины подруги и родственницы: детской одеждой, игрушками, деньгами. Мы с отцом жили в одной квартире, но будто бы на разных концах земли. Готовили себе отдельно, держали отдельную посуду, покупали продукты каждый сам на себя. Разговаривали мало.
Однажды отец накричал на меня из-за того, что Кирюша плакал полночи и не давал ему спать. Я предложила разъехаться. Отец будто потерял дар речи:
- Да… Да как ты можешь! Это же мамина квартира! Это память о ней…
Я внутренне удивилась. Не больно-то часто до этого он вспоминал о маме. На кладбище на кладбище не ездил, памятник я ставила на свои деньги, оградку - тоже, цветочки, фотографию - все сама делала. Мамины вещи - те, что подешевле, он раздал, остальные продал, деньги оставил себе, мне о них ничего не говорил. Кажется, квартира была для него единственной памятью, причем самой ценной. Наверное, основная ценность была не в том, что она мамина, а в огромном метраже, высоких потолках, длиннющей лоджии, в расположении в самом центре города… Короче, в ее невероятной рыночной стоимости. Конечно, ему не хотелось упускать из рук такую "память" и разменивать ее на две "однушки" на окраине, однако и вышвырнуть меня на улицу не мог: мы с ним обладали равными правами на квартиру. Так мы и жили, как в коммуналке, не родные, не чужие, пока не появилась Наталья Дмитриевна - новая папина жена. Она, насколько я поняла, давно "обхаживала" папу и, когда наконец добилась своего, въехала в нашу кварт иру триумфатором. Я на свадьбе не была - не с кем было оставить Кирюшу. Думаю, что никто по этому поводу не расстроился…
В общем, получился классический сюжет: мачеха и падчерица. В первый же день Наталья Дмитриевна заявила:
- Кухню мы переделаем, я не люблю коричневый цвет. И вообще это мещанство надо отсюда убрать.
"Мещанство" - это мамины тарелочки, которые стояли под потолком. Она собирала их многие годы, а я до сих пор тщательно вытирала с них пыль.
Отец сказал Наталье Дмитриевне:
- Как скажешь, ты же здесь хозяйка.
Меня будто не существовало. Я чуть ли не со слезами попросила Наталью Дмитриевну не трогать тарелочки, но на следующий день, когда я возила Кирюшку к врачу, они исчезли. Отец и Наталья Дмитриевна молчали и пожимали плечами: выбросили. Я, рыдая, своими руками разгребла половину мусорного бака, но нашла только горстку осколков. Когда я крутила в руках эти осколки, мама будто умерла для меня во второй раз.
Через пару дней приехала мебель Натальи Дмитриевны, потом исчез мамин комод, затем в комнатах сделали перестановку, а еще через месяц на кухне сделали ремонт.
Прекрасно понимающая всю ценность "приданого", которым обладал мой папа, его жена невзлюбила меня с первой секунды, видя во мне препятствие для полного обладания шикарной квартирой. Я занимала целую комнату, я слонялась перед ее глазами, я отказывалась ей подчиняться, у меня был "тяжелый" ребенок… (Кирюша, заговорив, начал заикаться. Он и до этого наблюдался у невропатолога - нервный, истеричный, капризный. Врач все расспрашивала меня по поводу обстановки дома… А что я могла ей сказать?)
Наталья Дмитриевна моментально и полностью подчинила отца своей воле, в результате чего он сменил работу на более денежную (перешел из шоферов "скорой помощи" в таксисты), а мне без лишних церемоний было сказано, что если я не начну выполнять работу по дому и делиться деньгами, то меня просто вышвырнут на улицу.
С самого первого дня у нас с ней начались стычки. Отец или сохранял нейтралитет, или принимал сторону Натальи Дмитриевны, твердя, что я занимаю слишком много места, что от моего ребенка много шума (будто это не его внук), что вообще мне давно пора жить самостоятельной жизнью.
Я не так готовила, я не умела убираться, у меня был "истеричный урод", я шлялась по вечерам… Нам явно было тесно в огромной квартире. Стоило мне начать купать Кирюшу, как начинался крик, что я уже час сижу в ванной. Едва я начинала копошиться на кухне, как заявлялась Наталья Дмитриевна и демонстративно сдвигала в сторону мои миски-доски-кастрюльки, а то и просто молча составляла их в раковину. Кирюшу она не замечала. Она демонстративно продолжала читать, когда он сидел у ее ног, заливался слезами и просился к ней на ручки. Когда ко мне приходили гости, из холодильника моментально пропадали колбаса, салат, сыр, со стола исчезали фрукты, вдруг оказывалось, что только вчера допили вино, которое до этого стояло полгода…
…В один из вечеров невовремя вернувшийся домой отец застал меня в подъезде с ухажером и, притащив меня за руку домой, отвесил мне такую пощечину, что мне пришлось неделю мазаться тональным кремом, "позаимствованным" у Натальи Дмитриевны.
- Шалава, шлюха, девка подзаборная! Одного в подоле притащила, теперь, значит, за вторым гоняешься!
Я снова подивилась внезапно проснувшимся отцовским чувствам и не сразу поняла, что он попросту боится. Боится того, что у меня появится защитник, что я настою на размене, что приведу в дом кого-то еще…

Кто ж не хочет большой и светлой любви?

Через полгода я поняла, что уже готова лезть в петлю. С одной стороны - демонстративно не замечающий меня отец, с другой - мачеха из Андерсеновских сказок, с третьей - издерганный, нервный ребенок. Правда, с четвертой стороны был человек, который держал меня на плаву, не давал погрузиться в полный мрак, - мой друг Володя, тот самый, за которого я получила от папочки по физиономии. То ли он меня жалел, то ли действительно был неравнодушен ко мне, но он стоически выслушивал мои жалобы, помогал чем мог (съездить-встретить-проводить-подвезти), время от времени подбрасывал нам с Кирюшой то фруктов, то немножко денег… И иногда робко предлагал:
- Может, поженимся?
Предложение было заманчивым. Я бы уехала из своего сумасшедшего дома. Рядом был бы внимательный, добрый, да и просто хороший человек. Но… Я не любила Володю и отдавала себе в этом отчет. А он говорил, что это неважно, что я обязательно полюблю, что мы будем чудесной семьей, что он уже любит Кирюшу…
…Наталья Дмитриевна швырнула мне в физиономию Кирюшкины колготки. Получилось это так. У меня был выходной. "Родителей" не было дома. Я сидела на кухне, смотрела телевизор и зашивала дырку на пятке Кирюшиных колготок. В "местах общего пользования" я подолгу находилась только тогда, когда их не было дома. Тогда я могла понежиться в ванной или посидеть на кухне с книжкой или с телевизором. А в тот злополучный вечер зазвонил телефон, я пошла в комнату, оказалось, что это подруга, с которой мы уже тысячу лет не виделись… В общем, мы с ней заболтались, я слышала, как пришли отец и Наталья Дмитриевна, через некоторое время попрощалась и побежала на кухню - убрать за собой чашку и колготки. Но Наталья Дмитриевна уже поджидала меня на кухне, держа в руке на отлете колготочки, как улику:
- Ты с ума сошла - разбрасывать грязные тряпки по обеденному столу?
- Это не грязные… они из стирки… я зашивала…
Вместо ответа она швырнула колготки мне в лицо и демонстративно, с грохотом, поставила мою чашку в раковину… Ревела я уже на улице. Не могла позволить себе такой роскоши в их присутствии. Видимо, это было последней каплей. Я уже и так лезла на стеу от бесконечных придирок Натальи Дмитриевны, от демонстративно не замечающего меня отца, от неустанных Кирюшкиных попыток прорваться в "родительскую" комнату (одна из них увенчалась успехом, после чего родной отец сказал мне, что врежет замок в дверь их комнаты, а если мы и его сломаем, то вызовет милицию…). Из автомата, всхлипывая, я позвонила Володе: "Я больше не могу… Забирай нас…"
И он забрал. В тот же вечер. Приехал, молча взял мои собранные сумки и, не глядя на "родителей", пошел вниз. Мы с Кирюшкой потоптались в прихожей - никто не собирался целовать нас на прощание - и пошли за ним следом, услышав в спину: "До свидания…"

Хороший, добрый, но… нелюбимый.

Зажили мы сначала хорошо. Я наслаждалась покоем, тем, что была полноправной хозяйкой в доме, что рядом не было Натальи Дмитриевны и отца, что можно было себе позволить не ходить за Кирюшкой по пятам, собирая его игрушки, зная, что никто не устроит тебе скандала, если найдет на кухне его вещи…
Володя тих радовался, глядя на меня. Он ничего от меня не требовал, но, конечно же, я старалась и постирать для него, и погладить, и приготовить…
Я тосковала по своему старому дому, чувствовала себя, как в конуре, после наших огромных потолков, и однажды мне так захотелось хотя бы просто побывать дома, что я тайком, ни слова не говоря Володе, поехала после работы на старую квартиру.
Поднявшись на этаж, я обнаружила, что в дверь был врезан новый замок. Я стала звонить, стучать, но никто не открыл, хотя я явственно чувствовала, что там кто-то есть: прижавшись ухом к двери, я услышала бубнеж телевизора, а еще мне показалось, что я слышу, как с той стороны кто-то дышит…
Четыре месяца мы жили втроем тих и спокойно, и однажды, проводив Володю на работу и услышав от него традиционное "пока, моя любимая женушка", я вышла на кухню, посмотрела в окно и обнаружила, что на улице идет снег.
Это был первый снег, он выпал неожиданно, и я до сих пор помню, как стояла, замерев, перед окном, и думала: "Вот так и жизнь пройдет, рядом с нелюбимым мужчиной, который будет смотреть на меня добрыми глазами, каждый день, уходя и возвращаясь, целовать меня, обнимать меня по ночам, а я буду думать: наверное, надо терпеть. И наверное, это и есть жизнь, все лучше, чем там…" Вечером я не выдержала и расплакалась перед Володей:
- Ты же знал, что я тебя не люблю, зачем ты нас перевез к себе?
Он молчал… Я собрала вещи, взяла за руку Кирюшу и поехала… Куда? Домой, как я тогда считала.

Безобразная сцена на лестничной площадке.

Я была терпелива, и на этот раз дверь нам открыли. На пороге стояла Наталья Дмитриевна, которая, однако, совершенно не собиралась впускать нас вовнутрь.
- Забирай своего урода и мотай отсюда, - заявила она мне.
Дверь была открыта, поэтому я прижала ее ногой на всякий случай и сказала, что я никуда отсюда не пойду, что это мой дом, что тут прописаны я и мой ребенок, и мы имеем право здесь находиться. Эту речь я приготовила по дороге, но он не малейшего действия не оказала.
- Я сказала: забирай своего урода и мотай отсюда, - повторила Наталья Дмитриевна, слегка повысив голос.
Я с отвращением услышала свой крик, срывающийся на визг:
- Вы не имеете права!
- У тебя есть мужчина, есть квартира, там и живи.
- Я приду с милицией, - предупредила я.
Тогда Наталья Дмитриевна сделала следующее: она отпустила дверь, вплотную приблизилась ко мне, схватила меня за волосы и рванула: влево-вправо, влево-вправо. Я завизжала, краем глаза заметив, как Кирюшка испуганно присел за сумкой. На мой крик захлопали двери, соседи повыскакивали на лестницу, и Наталья Дмитриевна, возвысив голос, еще пару раз дернула меня:
- Я тебе покажу!..
Соседи потрясенно наблюдали эту сцену. Я услышала, как кто-то нерешительно произнес: "Да разнимите же их кто-нибудь!" - но никто не двинулся. Я изо всех сил пыталась дотянуться до морковных кудрей Натальи Дмитриевны. Она трясла головой, отодвигаясь от меня, а я тянулась и тянулась к ее волосам растопыренными пальцами… Потом она, рванув пару раз напоследок наиболее чувствительно, отпустила меня и пнула сумку в пролет лестницы (Кирюшка еле успел отскочить):
- Пошла вон отсюда!
Дверь с грохотом захлопнулась. Мы остались на площадке. Вещи разлетелись по всей лестнице. Кто-то ползал, собирая их, кто-то протягивал мне носовой платок:
- Нельзя же так!..
- Безобразие…
- Надо в милицию звонить…
Голоса были неуверенными. Я посмотрела на звонок: нажать - не нажать? Вдруг она на этот раз придумает еще что-нибудь похлеще, например, прыснет в щель дихлофосом?.. Как можно жить с ней в одной квартире? Куда мне деваться?
Кирюшка теребил меня за рукав и говорил:
- Н-не п-плачь, мама. Н-не п-плачь.
Соседка отвела нас к себе, и там, на кухне, я со слезами рассказала ей все: и про Наталью Дмитриевну, и про свадьбу, и про убогую квартирку на окраине, и про мужа… Там мы просидели добрых полтора часа, пока я приходила в себя, грустно рассматривая из-за шторы до боли знакомый двор.

Чужие люди оказались добрее, чем родные.

Соседка рассказала мне, что смотрела какую-то передачу по телевизору, где речь шла об организациях, которые помогают жертвам домашнего насилия, - а я, по ее словам, именно такой жертвой и была. У них есть приюты, где можно жить некоторое время, а также они дают юридические консультации, помогают с адвокатами…
Ей хватило десяти минут, чтобы найти мне телефон. Я позвонила, и едва ли не впервые в жизни меня выслушали и даже посочувствовали. Потом я съездила к Володе, поговорила с ним, и мы решили, по совету фонда, чтобы я пока пожила у него - во второй комнате, как соседка, пока, как выразились в организации, "ситуация не разрешится". В принципе можно было пожить и в приюте, но это уже для тех, кому совсем некуда податься.
Ей хватило десяти минут, чтобы найти мне телефон. Я позвонила, и едва ли не впервые в жизни меня выслушали и даже посочувствовали. Потом я съездила к Володе, поговорила с ним, и мы решили, по совету фонда, чтобы я пока пожила у него - во второй комнате, как соседка, пока, как выразились в организации, "ситуация не разрешится". В принципе можно было пожить и в приюте, но это уже для тех, кому совсем некуда податься.
Наталью Дмитриевну о том, что начинаю судиться с ними по поводу своей квартиры. В итоге, испугавшись суда, они, наконец, согласились на обмен, и у меня появилась своя собственная квартира, крошечная, но МОЯ, где я была хозяйкой, где мы с Кирюшкой могли быть вдвоем, без посторонних… Квартира однокомнатная, но рядом лес, недалеко метро, напротив детский садик, куда Кирюша ходит… Я перевелась туда на работу, так что сын весь день у меня на глазах. Вроде бы даже стал меньше заикаться. Часто улыбается, стал такой общительный. И его внезапные истерики, когда он бросался на пол и бил ногами-руками, которые меня так пугали, тоже вроде прекратились. Я восстановилась в институте, днем работаю, вечером сижу за учебниками…
Отца я с тех видела только один раз - случайно на улице. Он не подошел ко мне, а я… Я сделала вид, что не узнала его. Мы так и разошлись, едва не задев друг друга плечами. Иногда я прохожу мимо старого дома. Тогда я до боли в глазах всматриваюсь в наши окна: кто там теперь живет? Что-то там изменилось? И вижу - то другой абажур, то новые шторы, то рамы… Я останавливаюсь, и подолгу смотрю из-за дерева на свою квартиру, надеясь, что никто меня не видит…