Рассказ промыслового охотника

Сильва постарела, она часто теряла след, и Максим уже не один раз замечал, как она, вместо того, чтобы работать, прячется в траве и отдыхает. А когда чёрно-белый кобель Мишка наконец-то пошёл за соболем, он решил её застрелить; так поступал его отец, так делали все охотники.

Наконец он собрался в тайгу и, взяв с собою только Сильву, покинул усадьбу. За Домом культуры он пересёк улицу Энтузиастов и вошёл в лес. Сильва бежала рядом, и Максима не покидали мысли о том, почему так быстро стареют собаки. К семи-восьми годам у них уже крошились зубы, к девяти-десяти краснели глаза, мутнела роговица, ослабевали слух и чутьё. Собачий век короток: тринадцать-четырнадцать лет.

Он прошел уже около шести километров и теперь выбирал место для вечного  пристанища ставшей теперь  не нужной собаки. На его душе было муторно, неспокойно; точила совесть и чем дальше – тем больше. Собака бежала впереди и часто сходила с тропы, чтобы исследовать наброды бурундуков , белок и иной живности, – она делала свою работу. Наконец он её окликнул, и Сильва остановилась. Она беспрекословно повиновалась этому человеку, он был для неё «вожаком», и от матери-суки она усвоила главное: двуногий вожак важнее всех, даже важнее луны, которой иногда можно пожаловаться на собачью жизнь. И вдруг Сильва насторожилась, ей передалось волнение хозяина. На охоте человек и собака – это одно целое. Они одинаково воспринимают всё, что происходит вокруг, одинаково чувствуют опасность, одинаково думают – на охоте они соратники. Но сейчас, в эту минуту почему-то не ощущалось прежнее единство. В какой-то момент они встретились глазами, и у Сильвы вздыбилась холка: она почувствовала, ощутила всем своим существом, что её вожак вдруг стал чужим и опасным. А когда он снял со своего плеча ружьё, она всё поняла: она знала, что этой страшной «палкой», изрыгавшей небесный гром, хозяин поражал насмерть даже медведя. Сильва отвела взгляд, её хвост, загнутый над спиной калачом, теперь спрятался под брюхом, и она с поникшей головой виновато приблизилась к хозяину. Не поднимая глаз, Сильва уткнулась влажным носом в его руку, лизнула её раз-другой, затем легла у его ног и, положив морду на носок его сапога, замерла. Максим разволновался ещё больше, он понял, что если это продлится ещё одну минуту, то он не сможет её убить. Он начал пятиться назад, чтобы не выстрелить в  упор, но собака не отставала и, подбираясь к нему на брюхе, негромко поскуливала, но так, что у Максима обмирало сердце. За многие годы, проведённые с собаками, он начал понимать их «язык». Каждый элемент их речи (лай, ворчание, скулёж) имел разную мелодику, ритмику и акценты. Он изучил эти акценты как никто другой, и поэтому понял, что собака молит его о прощении. Максим облился холодным потом и прохрипел: «За что ты просишь прощения, ведь ты ни в чём не виновата!»  Бросив ружьё, он опустился перед собакой на колени и, приласкав её, продолжал: «Прости меня, Сильва,  прости жестокого и неблагодарного хозяина!» Он поднялся на ноги,  подобрал двустволку и,  шатаясь как пьяный,  поплёлся в обратную сторону.

Сильва бежала рядом, время от времени прижимаясь своим боком к хозяину и  пытаясь лизнуть ему руку. Она верила «вожаку» безгранично,  для неё он всегда был прав, и теперь она благодарила его за то,  что он её  «простил».